Евгений Войскунский
Исай Лукодьянов
НЕЗАКОННАЯ ПЛАНЕТА
Пролог
Алеша посмотрел на часы — до передачи оставалось еще около двух часов. Вот так всегда: ждешь, ждешь чего-то, а время еле тащится, будто издевается над тобой. Он подпер щеки кулаками и уставился на пеструю страницу учебника. В пятый, а может, десятый раз прочел: «Кавендиш открыл, что, пропуская через воздух электрические заряды, можно заставить азот соединяться с кислородом». «Так. Значит, он пропускал эти электрические заряды, — повторил про себя Алеша, пытаясь сосредоточиться на прочтенном. — Вот рисунок. Старинная лаборатория, бородатый дядя в камзоле у стола, заставленного банками, громоздкой электростатической машиной…»
В следующий миг Алеша понял, что для науки — по крайней мере сегодня — он потерянный человек. До передачи все еще оставалось около двух часов, и не было никакого смысла коротать их за учебником.
Он вылез из-за письменного стола.
— Алеша, — окликнула мать, когда он проходил по коридору мимо кухни. — У тебя завтра лабораторная по физике. Ты готов?
— Нет, — ответил он, виновато моргая. — Но я еще успею, мама. После передачи.
Мать щелкнула клавишей кухонного автомата, и было что-то недовольное в этом щелчке. Нечто осуждающее, Вслух она ничего больше не сказала, но подумала — уже не в первый раз, — что слишком уж много свободы предоставлено Алеше. И в этом, конечно, повинен отец. Сколько было с ним споров об Алешином воспитании, а вернее, длинных ее монологов, сколько высказано убедительных доводов в пользу большей строгости. Михаил Анатольевич соглашался с ней вполне. Он просто обезоруживал ее своей кротостью, готовностью понять, неизменной доброжелательностью. «Да, — говорил он, согласно кивая красивой кудлатой головой, — ты права, парень развивается стохастично, нужно больше дисциплины, целенаправленности…» А через-день или два она, войдя к мужу в кабинет, заставала их — Михаила Анатольевича и Алешу — перед экраном, на котором пулеметчик выкашивал наступающие цепи. Ирина Викторовна останавливалась, незамеченная, и слышала сквозь стрекот киноаппарата, сквозь треск очередей и уханье взрывов, как муж говорил Алеше что-то о тактике фланговых охватов… об артиллерийской подготовке…
— Как ты можешь, Миша? — напускалась она на мужа вечером в спальне. — Подумай, что ты делаешь? Уже два спокойных десятилетия прошло после Пакта о всеобщем разоружении. Уже в нашем с тобой детстве не играли в военные игры, а нынешние мальчишки и вовсе не знают, что это такое… Зачем ты засоряешь ему голову этими отвратительными фильмами о побоищах?
— Отвратительными, — повторил он, моргая с виноватым видом. — Да, пожалуй, ты права… Хотя, конечно, это неточное определение.
— Вот тебе точное: эти фильмы ужасны, и я прошу не показывать их Алеше. Унеси их в институт, куда угодно, только не держи дома.
— Понимаешь, Ира, они мне нужны для работы…
Она это понимала. Ей не очень нравилась его профессия историка, но работа есть работа.
— В таком случае запрети Алеше их смотреть. И, кстати, читать бесконтрольно старые книги. Я бы могла и сама запретить, но лучше, если это сделаешь ты.
— Почему? — морщил свой высокий лоб Михаил Анатольевич.
— Потому что мальчик очень к тебе привязан, — терпеливо втолковывала она. — Потому что мой запрет вызовет у него внутреннее сопротивление, а твой — подействует безболезненно. Прошу, прошу, Миша. Не говори мне «ты права», а скажи, что исполнишь мою просьбу.
— Хорошо, Ира. Исполню… Хотя не вполне понимаю твою озабоченность. Заключению Пакта предшествовало очень бурное, очень сложное время…
— Знаю, знаю. Историю проходят в школах, и этого достаточно. Ни к чему одиннадцатилетнему мальчику забивать голову подробностями — этими взрывами, прорывами… Ну зачем ему знать, как люди убивали друг друга? Зачем?
— Видишь ли… — Михаил Анатольевич раздумчиво почесал мизинцем бровь. — Каждое поколение застает мир как бы готовым. Но эта «готовость» обманчива, она создает иллюзию этакой легкости, с которой все устраивается в жизни. Отсюда поверхностность, даже бездумность…
— Почему уж сразу бездумность? Всегда, и в твои любимые прежние времена тоже, были строгие критики, которым не нравилась молодежь. Молодежь такая, молодежь сякая, бездумная, безумная. А на самом деле, я считаю, нет повода для тревоги.
— Ты права, повода нет. Если Алешу удовлетворит школьный курс истории, — пожалуйста, я вмешиваться не стану. Если его интерес к чтению исторических книг не угаснет — пусть продолжает читать… А фильмы показывать ему не буду.
Так они договорились. Но было у Ирины Викторовны подозрение, что Алеша — в отсутствие родителей — роется в отцовской фильмотеке и смотрит фильмы тайком. Лучше всего, думала она, было бы уйти на время с работы и заняться всерьез воспитанием Алеши. Но как раз сейчас Ирина Викторовна со своими коллегами очень продвинулась в проектировании аккумуляторов большой емкости, и бросить работу она никак не могла…
Прыгая через ступеньки, Алеша сбежал по лестнице.
Был теплый мартовский день, солнце плавило снег на газонах и цветочных клумбах, с вертолетной площадки шли потоки ветра. Алеша прижал к животу приклад самодельного игрушечного автомата и, целясь в малышню, игравшую в салки, закричал: «Та-та-та-та-та!» Пробегавший мимо конопатый малый лет восьми остановился и спросил, глядя на Алешу немигающими глазами:
— А что это за игра?
— Я в тебя стрелял, — объяснил Алеша, — и попал. Ты должен упасть и неподвижно лежать.
— Почему?
— Потому что я тебя убил. Ну, быстро падай!
— Сам падай, — ответил конопатый, немного подумав.
— Дурачок ты, что ли? Ты же в меня не стрелял, зачем же мне падать? А я в тебя попал. Ну?
Тут подскочила девочка в красном пальто и красной шапке, потянула конопатого за рукав, пропела звонкой скороговоркой:
— Ой, ну что ты с ним стоишь, он же не умеет играть! Ой, ну лови же меня! — И уже на бегу: — Дени-ис!
Алеша презрительно посмотрел им вслед: бегаете тут без толку, резвитесь, дурачки. Во всем дворе — ни одного серьезного человека, не с кем словом перемолвиться, всюду только малышня. Зайти, что ли, к Вовке Заостровцеву?
С Вовкой они были не только соседи, но и друзья очень давние, почти с трехлетнего возраста, и учились они в одной школе с математическим уклоном, — Вовка был человек серьезный. Наверное, он уже кончил уроки и приклеился к телевизору, хотя до той передачи еще полтора часа. Ну, естественно: ведь Вовкины родители сегодня герои передачи. Ага, вот что он сделает: зайдет к Вовке и предложит смотреть вместе.
«Та-та-та-та!» Расчистив себе дорогу автоматной очередью, Алеша ринулся в соседний подъезд и, пренебрегая лифтом, взлетел на четвертый этаж. Дверь отворила женщина, одетая во все мужское, в коричневую кожу — так выглядят в кинохрониках марсианские колонисты. Да она и была оттуда, ботаник из Ареополиса, а Вовке она приходилась родной теткой, сестрой его матери. У нее теперь был полугодовой отпуск, она проводила его на Земле и вот — присматривала за племянником, пока его родители в дальнем рейсе. Алеша во все глаза уставился на марсианскую тетку, чем-то похожую на Вовку — длинным лицом и черными глазами, что ли, — и в голове у него невольно возник мотив старой песенки: «Холодней пустыни марсианской ничего, друзья, на свете нет».
— Ты к Володе? — спросила тетка высоким и тихим голосом. — Пройди, но не мешай ему: Володя рисует.
Кивнув, Алеша двинулся по просторному холлу, на стенах которого висели цветные фотографии, сделанные Вовкиным отцом на разных планетах и спутниках. Алеше особенно нравился снимок, сделанный на Тритоне: ледяной мир на фоне гигантского полудиска Нептуна.
Вовка в своей комнате прилежно перерисовывал с журнальной фотографии новый планетолет с ядерным двигателем. Все Вовкины тетради для рисования были заполнены кораблями разных классов, начиная со старинных, на которых в прошлом веке совершались знаменитые первые полеты. Высунув кончик языка, Вовка раскрашивал в ярко-вишневый цвет реакторный отсел планетолета.
— Ничего себе грузовик, — сказал Алеша, глядя на рисунок через Вовкино плечо. — Какая у него тяга?
— Это не грузови-ик, а танкер, — поправил Вовка, чуть растягивая слова. — Класс Т—2, четвертая серия. Имеет наружные контейнерные пояса-а, — ткнул он кисточкой в пузатые наросты на теле корабля.
Вовка плохо разбирался в истории и литературе, решительно ничего не смыслил в психологии и политике, но космонавтику Вовка знал. Здесь никто во всей школе не смог бы с ним сравниться. А может, и вообще во всех школах. Его отец был одним из лучших бортинженеров Космофлота. Он нередко брал Вовку с собой в космопорт и показывал корабли — не издали (кто их издали не видел), а изнутри, подробно и обстоятельно. А однажды Вовка совершил рейс с отцом на Марс.
В их классе было четверо мальчиков и одна девочка, летавшие на Луну, это не такая уж невидаль, ведь полно людей, чьи родственники работают на Луне, — но слетать на Марс! В их школе никто не летал на Марс, кроме Заостровцева. Да и, может, во всех других школах.
— Эти танкеры назначены для линии Луна — Ио. — Вовка, прищурив глаз, рассматривал свой рисунок. — От Ио автоматический контейнерный поезд пойдет к Юпитеру, уравняет скорость с Красным пятно-ом…
Они немного поговорили о странном веществе Красного пятна и его высокой энергоемкости, а потом заспорили: кто из пилотов первым приблизился к пятну и зачерпнул бортовым контейнером его вещество? Алеша помнил, будто это был Радий Шевелев. Вовка же утверждал, что Дон Рейнольдс. Спорить с Вовкой на такую тему, впрочем, было бессмысленно. Он соскочил с высокого табурета, взял с полки книгу о Рейнольдсе «Человек без нервов» и сразу открыл страницу, где было все написано так, как он говорил. Эта книга только что вышла — к первой годовщине гибели Рейнольдса, — и Алеша попросил:
