Николай Басов

Неуязвимых не существует

Не существует самопровозглашенных злодеев, зато самопровозглашенных святых – настоящая армия. И еще сложность в том, что степень зла и добра противоборствующих сторон определяют историки одержавших победу.

Мертвые герои лишаются следующего шанса отличиться.

Лишь победитель утруждает себя, отдавая последние почести противнику.

ЧАСТЬ I

1

Меня взяли в аэропорту. Взяли нагло и неизобретательно. Даже не дали провалиться на явке. Просто еще в самолете вдруг объявили, что нашему рейсу придется пройти особый карантин, который долго не продлится, но во время которого нужно будет сунуться в особенную машинку для определения новых вирусов. Вернее, новых для благословенной Харьковщины, которая борется за освобождение из-под власти Украины, вооруженная высокой мыслью и святой волей его высокопревосходительства генерал-губернатора Килиманада Сапегова.

В последнее время этих вирусов в самом деле появилось видимо-невидимо, так что никого объявление не удивило, тем более что самолет шел из Крыма, где действительно за последние пятьдесят лет вымерла почти треть населения, должно быть, из-за плохой воды. Из Крыма я летел, потому что таков был маршрут, разработанный нашими спецами, предназначенный сбивать с толку всевозможных стукачей, таможенников или контрразведчиков. Они убедили моих командиров, что путь в Волгоград на теплоходе, с троекратной сменой документов и отметками во всех пунктах Волжской Конфедерации, пересадкой на другой теплоход, идущий в Ростов, столицу Донской Федерации, переправой с помощью дружественных нам контрабандистов в Керчь, с довольно рискованным броском в Симферополь под видом бойкого уголовника, что было совсем не безопасно в Крымском ханстве, и наконец, с перелетом бизнес-классом в место назначения, то есть в Харьков, собьет с толку кого угодно. Они так утверждали, и они ошиблись.

Карантин следовало проходить в чем-то вроде томографа, в голом виде, с руками и ногами, зажатыми в специальные браслеты. Уже устраиваясь на столе в позе звезды, я стал догадываться, чем может обернуться дело. Но получилось еще хуже.

Едва я, так сказать, обездвижился, как чей-то весьма решительный голос рассказал обо мне больше, чем я когда-либо рассказывал кому-либо, кроме моих командиров. Но те и так все знали, так что и им я, собственно, не особенно рассказывал. Самое главное, этот голос знал мое задание, которое было сформулировано крайне немногословно – отменить Сапегова.

Потом все смешалось. Меня начинили несметным количеством разного рода химикалиев, внушений, церебротравмошоков, что вызвало такие резкие реакции моего же подсознания, загруженного чувствами вины, грешности и неизбежной, ужасной гибели, что я должен был не просто сломаться, а распасться в труху, в пыль, рассыпаться на атомы. И все-таки они мало чего добились.

Помогли три фактора. Во-первых, у меня было так называемое «обучение смерти». Это очень достоверная, я бы сказал, жизненно верная иллюзия личной смерти. Меня «убивали» из стрелкового оружия, пару раз заставили «задохнуться» в батискафе, опущенном на дно Тихого океана, «замуровывали» в бетоне, «жгли» в дюзах ракетоплана и даже однажды заставили погибнуть от «скорой старости», очень неприятной болезни, которая время от времени поражает наших космонавтов в районе Марса. Конечно, все это было доведено до конца, и все-таки потом я вдруг начинал понимать, что по-прежнему жив и даже, в большинстве случаев, невредим. Как этого добивались, рассказывать долго, да и не особенно приятно, если у слушателя нет склонности к садизму.

Во-вторых, мое сознание было капитально блокировано, и если бы кто-то даже попытался его разблокировать, для этого меня пришлось бы превратить в настоящего мутанта. Разумеется, при условии, что я не являлся им с самого начала – а в этом я совсем не уверен.

И наконец, третье. У меня всегда под сверхкритическим допросом возникает защитная реакция – я начинаю бредить. Что ни говори, а нам, солдатам Штефана, всякие прессинги с пристрастием, пятые и даже шестые степени допросов особенно повредить не способны. Могут, правда, убить, но это уже не так обидно, как проиграть, но выжить.

В общем, как они надо мной ни измывались, как ни тратили высокооплачиваемого времени самых изысканных, на грани искусства, специалистов, но выяснили только мой генокод, мои физические кондиции, что их откровенно порадовало, потому что я превосходил большую часть специализированных мутантов, не говоря уж об обычных людях, и, предположительно, выяснили мое звание. Оно оказалось до смешного низким. На майора – то есть на меня – в Харькове, где генералов, фельдмаршалов и даже генералиссимусов было как собак, не кинулась бы самая завалящая шлюшка, если у нее еще оставались какие-то амбиции.

А потом все успокоилось, меня перестали мучить, оставили издевательства с соленой водой и позволили спать, причем по-настоящему, а не по четверть часа с последующим громовым подъемом. Спустя пару недель райской жизни и выздоровления ко мне допустили даже инспектора. Тот объявил, что статьи у меня будут, без сомнения, политические, а потому он имеет право от Красного Креста выдать мне специальный презент – микротелевизор. Я смеялся полчаса, когда он ушел, потому что в камере моей не было не то что розетки для подпитки аккумуляторов, но даже радиоволны не должны были сюда проникать, так старательно было выстроено это здание.

И каково же было мое удивление, когда, разобравшись с телеком, я вдруг понял, что он подпитывается светоэлементами, и весьма мощными, а волны в мою камеру все-таки проходили. Правда, всего лишь по одному каналу, но я теперь знал дату и год и даже мог определять время суток. Это было восхитительно, как первая любовь, как ужин в «Редиссон-Московия», как победа в войне над Уральской республикой или какими-нибудь другими державами из ближайшего соседства… Как свобода, наконец!

А еще через месячишко я начал учиться думать. Так уж действовала вся эта наркота, что после нее, как младенцу, приходилось заново вспоминать все, что полагается знать взрослому мужчине. И в этом я почти преуспел. Говорю «почти» потому, что наступило время суда. А я и не знал, что подобное в наши времена может случиться. Но вот случилось.

2

Чтобы поддержать церемонии, о которых я прежде только в книжках читал, мне выдали мое дело. Оно было пухленьким, но не очень. Разумеется, с электронным дублированием, так что даже если бы я, памятуя старую романтику, сожрал какую-нибудь особо ценную справку, мне бы ее совершенно идеально восстановили. Кажется, это именно так называется, – когда на тебя могут сотворить безмерное количество компрометирующих документов, и никто никогда не сумеет опровергнуть обвинение, полагая, что они недействительны или фальшивы.

Читая свое дело, я еще раз пришел к выводу, что словоблудие – душа юриспруденции. Там было очень много такого, о чем я и понятия не имел, но что, по мнению прокурора, было вызвано непосредственно мной, и за что я подлежал наказанию. То есть по всем божеским и человеческим законам меня незамедлительно следовало казнить. Без поблажек и оправдания.

Прочитав о якобы инициированных мной эпидемиях массового людоедства, об участии в опытах по клонированию особо выдающихся преступников для получения идеальных исполнителей, о массовых казнях социальных заложников, что изобрел, если не ошибаюсь, еще Ленин в начале XX века, я даже успокоился. На этом фоне ужасов и мерзостей мои реальные грехи выглядели детскими шалостями. После всего, что я действительно сотворил, мне, если я правильно помнил свой послужной список, была уготована прямая дорога в рай и никак иначе.

А вот Сапегов оказался настоящей скотиной, если он обращался со своими согражданами хотя бы приблизительно так, в чем обвинял меня. Хотя, следует принять во внимание, он ведь не из нормальных властителей, или королей, или президентов, или ханов, или председателей Советов, или директоров. Он из тех немногих уголовников, которые поднялись от мелкого рэкета до серьезной власти, прихватив, по случаю, эту самую власть у менее удачливых конкурентов. Было время, когда я думал о нем, как об исключительной персоне. К счастью, это быстро прошло, я попросту решил, что таких, как он, всегда было немало, просто почему-то они по-прежнему нас удивляют, привлекают к себе внимание и даже слегка завораживают.

Так было раньше, когда мелкий громила Сталин стал вождем огромной страны, когда туповатый наркобарон Андресол практически сделался единоличным диктатором обеих Америк, когда электронный воришка Здур Капи отхватил себе настоящую подводную империю в Южной Антлантике, что до него не удавалось никому. Подводные полисы контролировали относительно небольшие участки морского дна, и это обеспечивало всем гидроцивилизациям нашей матушки-Земли немыслимую фрагментарность и ту же свободу, что первопоселенцам в Новом Свете. И даже больше, потому что никакой Новый Свет не идет в сравнение с гидромиром, что скрывается под волнами всех наших чрезвычайно разлившихся за последние три четверти века океанов.

Вообще-то, еще в Москве меня снабдили, должно быть, по ошибке, каким-то докладом, где утверждалось, что гораздо полезнее не устранять Сапегова и приводить к власти его промосковски настроенных конкурентов, которые на самом деле не такие уж и промосковские. Гораздо лучше приручить его, связать взаимообязательствами, подкормить для вида, сначала не очень, чтобы аппетит не пропал, и тайно, чтобы соперники не сразу поняли, что происходит. Но решительно. И якобы это являлось наилучшим решением.

Тогда, во время подготовки к этому заданию, я тоже так подумал. Москва, мои бывшие начальники и командиры, стоило им опробовать этот ход, получали бы возможность вмешиваться во всякие комбинации на территории Украины и даже влиять на кое-какие решения зловредной Киевской рады. Конечно, тут, по моему телику, она называла себя Всеукраинской радой, но это был блеф, как давным– давно любое государство стало блефом.