Блок Лауренс
Бросок в Европу
Лоуренс Блок
"Ивен Таннер"
Бросок в Европу
перевод В. Вебера
Глава первая
На третий день пребывания в Афинах я сидел за маленьким квадратным столиком в кафе аэропорта и наблюдал, как реактивный лайнер "Эйр Индия" выруливает на взлетную полосу, разгоняется, начинает резко набирать высоту, пробивает облачный слой и исчезает из виду. Один из семидесяти девяти пассажиров, направлявшихся в Лондон, поднялся на борт самолета по паспорту Ивена Майкла Таннера, американца.
Паспорт лгал. Я - Ивен Майкл Таннер, американец, и теперь, сидя за столиком, я испытывал смешанные чувства, наблюдая, как мой паспорт начинает собственную жизнь.
Сидящий напротив меня Георгиос Мелас поднял свой стакан, салютуя отбывшему самолету. Я последовал его примеру и пригубил узо. Греческая водка оставляла на языке вкус лакрицы и обжигала горло.
- Ты печален, - заметил Георгиос.
- Скорее нет, чем да.
- Ив такой великолепный день!
Облачный день.
- Несколько облаков...
- Холодает. Думаю, пойдет дождь.
- Ага, ты волнуешься о Пандаросе. Он благополучно доберется до Лондона, не тревожься. В Лондоне он будет в полной безопасности.
Конечно, я не мог признать, что Пандарос волнует меня исключительно как временный владелец моего паспорта. Этот молодой грек с острова Андрос недавно выразил свое недовольство политикой греческого правительства, бросив самодельную бомбу в автомобиль, в котором ехал министр обороны. Бомба не взорвалась, однако полиция и служба безопасности встали на уши. Так что Пандароса разыскивали по всей Греции.
А поскольку Пандарос был членом Панэллинского общества дружбы, а его сносный английский мог убедить англичанина, что он - американец, я просто не мог не ссудить ему свой паспорт. Он в свою очередь поклялся могилой своей матери, что паспорт вернется в мою квартиру в Нью-Йорке.
- Он прибудет домой раньше тебя, - не раз и не два говорил он мне. Хотелось бы верить.
Я вновь глотнул узо, успокоил себя мыслью о том, что в ближайшее время паспорт мне не понадобится. После пересечения границы Югославии он мог принести только вред. Если бы меня опознали, то незамедлительно повесили бы. Однажды я начал в Югославии революцию, а за такие деяния человек становится persona non grata практически в любой стране.
Георгиос махнул рукой официанту, чтобы тот принес еще по стаканчику узо.
- Ты совершил благородный поступок, Ивен, - очень серьезно сказал он. Панэллинское общество дружбы никогда этого не забудет.
- За Общество, - я выпил вновь. Если бы не Панэллинское общество дружбы, мой паспорт не летел бы в Лондон отдельно от меня. Если бы не Латвийская армия в изгнании, я бы не направлялся сейчас в Латвию. Если бы не Македонская революционная организация, я бы не рассчитывал при первой возможности нелегально пересечь границу с Югославией.
Однако я не мог не признать, что это не вся правда. Так уж вышло, но я направлялся в Латвию главным образом потому, что не хотел лететь в Колумбию, а Карлис Миеловисиас был моим другом. Карлис был еще и латышом, а латыши неисправимые романтики. Карлис-латыш жил в городе Провиденсе, штат Род-Айленд, а сердце его находилось в Риге, столице Латвии.
Вот почему я направлялся в Латвию.
Ехал я через Македонию не потому, что это самый кратчайший, самый безопасный или самый благоразумный путь в Латвию.
В Македонии мне хотелось повидать своего сына.
В доме Георгиоса на окраине Афин мы вновь пили узо, пока его жена готовила обед. После обеда перешли на кофе. За окном лило, как я и предполагал. Мы грелись перед камином, я открыл плоскую кожаную папку и достал маленький рисунок карандашом.
На листке бумаги нарисовали здоровенького крепенького младенца. Фотоаппараты в Македонии были редкостью, так что технический прогресс не вытеснял художников с рынка. Свою задачу они видели в сохранении максимального соответствия рисунка и оригинала. Этот неизвестный мне художник рисовал младенца, вот и на рисунке я видел младенца.
- Прекрасный ребенок, - воскликнул я.
Георгиос и его жена всмотрелись в рисунок и согласились со мной.
- Он похож на тебя, - заметила Зоя Мелас. - Глазами и, пожалуй, изгибом губ.
- Он пухлый, как его мать.
- Он в Нью-Йорке?
- Он в Македонии.
- Ага, - кивнула Зоя. - И ты хочешь с ним повидаться?
- Отправляюсь этим вечером.
- Этим вечером! - она бросила на Георгиоса тревожный взгляд, потом вновь повернулась ко мне. - Но путешествие это долгое, а ты не спал с раннего утра. Уже сидел у камина, когда я встала. И прошлой ночью ты не выспался.
Я вообще не спал в прошлую ночь. Не спал последние семнадцать лет, с тех пор как осколок северокорейского снаряда угодил мне в голову и уничтожил так называемый центр сна, чем привел в замешательство всех армейских врачей, которые никак не могли понять, почему я бодрствую двадцать четыре часа в сутки. Поскольку этот феномен ставил в тупик не только врачей, но и простых смертных, я не стал ничего объяснять Зое и Георгиосу. Лишь сказал, что не чувствую усталости и хочу как можно быстрее попасть в Македонию.
- Я могу достать машину, - сказал Георгиос.
- Буду тебе очень признателен.
- У Общества много друзей. Довезти тебя до границы - не проблема. А вот перейти через нее...
- Я справлюсь.
- Граница охраняется.
- Я знаю.
- Тебе уже приходилось пересекать ее?
Я кивнул. Я уже выходил из Югославии в Грецию за несколько месяцев до рождения моего сына. Я полагал, что и на этот раз никаких проблем у меня не возникнет.
- Тебе нужна теплая одежда, - заметил Георгиос. - Может, тебе вообще лучше одеться как крестьянину?
- Пожалуй.
- И тебе понадобится еда, - добавила Зоя. - Еду я соберу. Копченое мясо, сыр и хлеб.
- Буду признателен.
- И бренди, - вставил Георгиос.
Уехал я незадолго до полуночи. В башмаках на толстой подошве, ватных штанах, нескольких свитерах и поношенной кожаной куртке. Между свитерами я засунул кожаную папку. На коленях лежал полотняный мешочек с едой, упакованный Зоей, в кармане куртки - плоская бутылка с метаксой.
Водителя, молчаливого плотного грека, более всего интересовал запас прочности его маленького "Фольксвагена". Дороги к северу от Афин не имели ничего общего с американскими автострадами, но он гнал по рытвинам и проходил повороты с решимостью человека, абсолютно уверенного в своем бессмертии. В Тессалии мы въехали в горы. Дорога вилась по краю пропасти. В окно я старался не смотреть. Когда становилось совсем плохо, я доставал из кармана бутылку метаксы и прикладывался к горлышку.
Приехали мы к рассвету, как и рассчитывал мой водитель. Он остановился у маленькой фермы в нескольких милях от Велвендоса, городка в греческой части Македонии. У фермера, также члена Общества, он собирался поесть, поспать, а уж потом возвращаться в Афины. Мы допили остатки метаксы и обменялись крепким рукопожатием. Он поспешил под крышу фермерского дома, а я сквозь серый и дождливый рассвет зашагал к югославской границе.
Шагал несколько часов и все больше входил в роль. Последние три дня я говорил и думал на греческом, но теперь мне предстояло перейти на македонский диалект болгарского языка. Несколько лет назад я говорил на нем совершенно свободно и не сомневался, что память меня не подведет. Языки всегда давались мне легко, а чем больше языков знает человек, тем легче ему добавить к своей коллекции еще один. На это требуется лишь время.
А времени как раз у меня хватало. Бессонница приносила мне не только пожизненную пенсию от министерства обороны. Я получил в свое полное распоряжение все двадцать четыре часа в сутки вместо обычных шестнадцати. Избыток времени позволял мне выучивать новые языки и участвовать в деятельности многочисленных организаций, ставящих перед собой благородные, но недостижимые цели.
Последние несколько дней я провел среди членов Панэллинского общества дружбы, а вот теперь направлялся на встречу с членами Македонской революционной организации. Панэллины мечтали о восстановлении Греческой империи, тогда как товарищи из МРО отдавали жизнь ради свободной и независимой Македонии, свободной не только от Югославии, но и от Греции. Так что мои панэллинские братья и мои братья по МРО с радостью перерезали бы друг другу глотки.
К середине утра дождь полностью прекратился. В македонском я попрактиковался на крестьянах, каждый из которых подвозил меня на несколько миль на телегах, запряженных ослами. Каждому я подавал знаки, свидетельствующие о членстве в МРО. Один или двое предпочли знаки проигнорировать, но в конце концов пастух с бычьей шеей и густыми каштановыми усами подал ответный знак, и я сказал ему, кто я и что мне нужно.
- Ивен Таннер, - повторил он. - Тот самый, что устроил революцию в Тетово?
- Да.
- Тодор Пролов порадуется твоему приезду.
- Тодор умер, защищая революцию. Когда сербские войска вошли в Тетово, Тодора убили.
- Но его сестра Миса жива...
- Его сестру зовут Анналия.
- Ага. Поскольку раньше я тебя никогда не видел, без проверки не обойтись. Ты на меня не сердишься?
- Я не из тех, кто пренебрегает осторожностью.
Он достал кругляк козьего сыра из мешка, который лежал на телеге, отрезал нам по сегменту. Сыр мы запили вином. Он вытер рот тыльной стороной ладони и шепотом спросил, не собираюсь ли я начинать новую революцию.
- Сейчас не время, - ответил я.
- Согласен. Мы должны копить силы. Кому-то, возможно, не терпится вступить в открытую борьбу с диктатурой Белграда, но пока мы должны втыкать шипы в ее бока. Диверсии, убийства, мы должны жалить, как пчелы. Я прав?
- Безусловно.
- А куда ты идешь? В Тетово?
- Да.
- У тебя там особое дело?