Наталья Баранская

Пантелеймон, Пантелеймоне

Маруська плела тонкую косу, быстро перебирая темные пряди, свернула узелком на затылке. Рядом с алым бумажным розаном на комоде под зеркалом казалась она себе старой не по летам. «Шея вон стала жилистая», — подумала она жестко. После бессонной ночи глаза в темных кругах, взгляд хмурый.

Опять пришло на ум самое плохое — Витька ее бросил. Стало обидно, аж в горле сдавило, но плакать было нельзя, — надо собирать Райку в садик, бежать на работу. Мало, что беда — все равно надо.

А может, зря она говорит «беда»? Может, нет никакой беды, и все разъяснится как-нибудь попросту, она не знает как, но как-нибудь, когда Витька придет с работы. Неужели ждать еще весь день? Маруська вспомнила ночную свою муку и громко всхлипнула, но тут же оборвала плач и, до боли крепко всадив последнюю шпильку, кинулась будить девочку.

До сих пор Виталий выпивал, как все мужики, — по выходным, в праздники, с получки. Нормально выпивал. Домой приходил сам, проспится и — хорош. С детства усвоила Маруська давнишний закон родных мест, старой, еще деревянной, Пресни: каким бы ни явился мужик, но раз дошел до дому, значит, совесть не пропил. А вот когда ночевать не пришел, тогда жди, жена, беды!

Случилось это у Маруськи на восьмом году семейной жизни.

До двенадцати ночи она ждала, гнала сон, прислушивалась. Потом сморило ее, усталую, наработавшуюся, нахолодавшуюся за день. А среди ночи она проснулась, увидела рядом несмятую подушку, испугалась, вскочила. В одной рубашке кинулась через кухню на лестницу. На площадке мелькнули два зеленых глаза — кошка шарахнулась на чердак. Больше никого.

Маруська напилась из-под крана холодной воды, чтоб успокоить сердце. Посидела на краю кровати. Но поняла, что сердце не утешится: а вдруг что-нибудь случилось, вдруг под машину попал, в драку ввязался? Маруська надела халат и вышла на кухню. Лучше постирает, за делом легче утра дождаться.

Согнувшись над корытом, в котором кипела белая пена, Маруська вспоминала их с Витькой любовь.

Как-то быстро все у них получилось. Познакомились на первомайском вечере у нее в клубе, на Трехгорке. Приехали гости, военная часть — то ли шефы, то ли подшефные. На Трехгорке ведь одни девчонки, женское производство. Маруська училась на ткачиху, так мать хотела. До этого Маруська уже поработала посудницей в столовой, продавщицей в овощном — не прижилась. И с Трехгорки уже наладилась — не было у нее дробного таланта в пальцах, узелки вязать.

Была она сильная, хоть не крупная, шустрая, веселая. Петь-плясать любила. А о работе не очень страдала — двадцать два года! Красотой не цвела, но девочка была ничего — модненькая. Туфельки, платьице, все, как надо, и завивочка-перманент.

Вот там, в клубе, и началось. Витька пригласил ее на танго, видно, что робел, на ноги наступал. А потом пританцевались, да на весь вечер. В буфете ее угощал пивом с бутербродами. Уговорились о встрече через две недели, как будет у него увольнительная. Не обманул — в субботу ждал у проходной.

Отправились в парк культуры — на лодке катались, смотрели кино, танцевали на площадке. И целовались на темной скамейке. Поздно ночью дошли до ее дома, стали прощаться, и тут только сказал он, что в часть ему возвращаться завтра, а ночевать негде. Маруська привела его в дом, в единственную их комнату. Мать обозвала ее бесстыдницей, но все же постелила ему на диване, а ей не позволила на сундуке, взяла к себе в кровать — для верности.

Следующий день, воскресенье, они с Витькой провели вместе. Ходили в зоопарк, ели в закусочной, потом Маруська провожала его на вокзал, долго ехали в трамвае на площадке и, когда их теснили, прижимались друг к другу, замирая.

А через субботу он уже пришел не к проходной, а прямо к ним. Тогда он и спросил ее, прощаясь, оставаться ли ему на сверхсрочную или после демобилизации ехать домой, на Волгу. Она почему-то ответила грубо: «А мне-то что, делай как знаешь!» Он скулами поиграл, а потом говорит: «Ну, прощай, я через полтора месяца домой еду». Простились так, будто и не целовались никогда. Дома же Маруська проплакала весь вечер да две недели переживала — приедет или конец.

Он приехал, сказал — прощаться. Матери не было, отправилась к сестре в Клин. Посидели за пустым столом с вышитой дорожкой, поговорили чинно. Маруська сказала: «Вот стану ткачихой, потом пойду учиться на инженера по текстильному делу». А Витька ей: «А я решил на авиаконструктора». Потом он встал: «Ну, желаю вам счастья». Они почему-то на «вы» разговаривали. Тут она кинулась к нему, прижалась, обняла и не отпустила. Так Маруська и не собралась спросить у матери — забыла она про Витьку или нарочно уехала в ту субботу? А теперь ее нет, умерла.

С того дня и началась у них настоящая любовь. Витька был в этом деле совсем дурошлеп, а Маруська-то нет, но она этого не выказывала, а он в лихорадке и не заметил. Так он был ей мил, так уж мил, что она вся истаяла у него в руках, как леденчик.

Всю ночь с субботы на воскресенье и долгое воскресное утро провели они вдвоем. Засыпали усталые, просыпались веселые. И завтракали в постели — пшенной кашей холодной с сахаром… Надо ж, и это она помнит! Поднялись только к обеду. Мать могла приехать, да и Витьке пора было очухаться. Маруська провожала его на вокзал, всю дорогу держались за руки. А у него глаза просто закрывались, засыпал на ходу. Она побоялась — проспит еще свою станцию, поехала с ним. Он спал у нее на плече, а она караулила — не вошел бы патруль или офицер. И тяжело было, да сладко его беречь.

Теперь Витька рвался в Москву, выпрашивал внеочередные наряды, чтобы съездить лишний раз. Его отпускали иногда. Об отъезде домой уж и речи не было.

А потом мать сказала: «Вы бы уж в загс сходили, бессовестные, я бы вам кровать уступила, если по закону». Мать была хорошая женщина. А Витьке и согласовывать не с кем, он сирота. Так и поженились. Свадьбой не шумели, вроде поздно было — Маруська уж на третьем месяце была. Да и деньгами нуждались. А теперь жаль.

Семь лет с тех пор прошло — Райке уже седьмой…

Маруська торопилась на работу, бежала через двор по лужам, тащила по ним Райку, забыв, что девочка в ботинках. Бабка Липа встретилась им, из флигеля. К бабке надо непременно зайти. Она женщинам очень помогает и у соседок денег не берет. Говорят, бабка — колдунья. Ерунда это. Просто старая женщина — много чего знает. А она очень стара: при царе еще жила, не при последнем, а при каком-то давнишнем, не то Петре, не то Павле. Она поможет, если что.

Весь путь — до Райкиного садика, а потом до работы — Маруська думала о Витьке и о себе.

«Живем вроде неплохо, не ругаемся, оба работаем. Не богатые, но и не бедные — в доме все есть. Конечно, Маруська не красавица, Витька поинтереснее — черноглазый, ладный, да и по виду моложе, хоть и с одного года они. Поизносилась, сработалась за эти годы Маруська. На стройке девчонки нет-нет да «тетей Марусей» назовут. Маруська переживает. Как-то высказала Василисе-бригадирше: вот, мол, старею, а муж молодеет. Василиса успокоила: какая, говорит, жене красота нужна? Жена должна быть, как шестикрыльный серафим — с шестью руками, да еще должна иметь четыре ноги, как лошадь. Вот, говорит, в чем заключается главная красота для жены!»

И правда, семейной женщине надо быть управной, верткой, ухватистой. Маруська такая и есть. Как прибежит домой, как схватится за кастрюли, картошку, щетку, тряпки, швабру, корыто, как пойдет шуровать, так у нее все и летит, словно по конвейеру. В доме чистота, полы блестят, половики постиранные, обед сварен, ребенок сыт, белье как снег… Чего еще надо?

И этого хватило бы, чтобы женой похвалиться. Так нет, она еще по заработкам выше Витьки. Вот уж два года, как она на строительстве. Думала только, чтоб квартиру получить, но квартиры еще не было, а работу она полюбила. Выучилась на маляра и на штукатура. Говорят, грязная работа — неправда, она ж вся к чистоте. И результат у Маруськи всегда самый чистый — она-то огрехи закрашивать не станет, не загадит ни пол, ни ванну. И показатели она дает, и заработок имеет. Теперь на новых домах в центре вырабатывает сотни до полторы. Вот тебе и некрасивая жена!

Но как ни набавляла Маруська себе цену, все ж сердце покалывала ревность. Может, нашел себе какую. Мало ли их, одиноких баб, — и зазовут, и угостят, и не выпустят. А может, влюбился в девочку красивенькую — тогда совсем плохо. Вспомнился недавний случай. Виталий вдруг сказал: «Что это от тебя известкой пахнет». Маруська не обиделась, засмеялась: «Так я же на штукатурке сейчас». Все ж назавтра купила она пузырек духов «Сирень», — дешевые, а пахнут крепко, — и стала дома душиться. Теперь ей подумалось — «брезговать мной стал».

Маруська завела Райку в садик, пришла на стройку, надела штаны и куртку, повязалась по самые брови. В вагончике был народ, а когда вышли, она окликнула Василису. Не хотелось говорить, стыдно, но ведь если отпрашиваться, все равно ее не минуешь. «Хочу поехать на завод к нему, да надо часа два, чтоб обернуться».

— Зачем поедешь, — спросила Василиса, — узнавать или жаловаться?

Маруська молчала. Жаловаться вроде рано, рассердятся или на смех поднимут. А Василиса опять:

— В партком, что ли, пойдешь?

— Да нет, — отвечала Маруська, — что я там скажу? Так, узнать, не случилось ли чего.

— Приедешь, а он у станка, жив-здоров, — чего, мол, милка, приперлась? Погоди уж до вечера, а там, если что, в милицию. Там уж узнают, поди.

«Правда, — решила Маруська, — потерплю, надо свою гордость иметь».

Работалось Маруське плохо. То ей представлялся разговор с заводским партийным секретарем, который допытывался про Витькино поведение, то она видела себя в милиции у деревянного барьера, где была когда-то с подружкой, разыскивавшей отца, и дежурный спрашивал у нее про Виталия — сколько лет, какой цвет волос, в чем был одет… От этого сердце у нее обмирало, а потом начинало стучать, как швейная машинка. Насилу дотянула Маруська день, переоделась и скорей за дочкой. Райка бежала рядом, болтала, сыпала какие-то истории — кто-то кашу не съел, наказали кого-то, скворец в клетке засвистел сегодня… Маруська не спрашивала, не отвечала. Торопилась, покрикивала «шагай веселей!».