Ярослав Гашек

Долготерпение Кмоничка

Кмоничек был человек миролюбивый. Один из тех людей, которые ничему не противятся и любые злоключения переносят с безмятежной невозмутимостью. Дайте ему по физиономии — и он мигом подставит вам другую щеку и скажет с жалобным взглядом: «За что вы меня обижаете?».

В трамвае можете ради собственного удобства спихнуть его с подножки. Минутку он останется сидеть на земле, глядя, как удаляется трамвай, а подошедшему полицейскому ответит, что упал по собственной неосторожности (Ибо побоится, что для вас могут быть неприятности).

Кмоничек страшно деликатен. Чувствуя в толкотне чужую руку в своем кармане, он не решается предпринять что-нибудь, опасаясь скандала, ибо предполагаемый вор наверняка будет кричать, что в давке он ошибся и спутал карман Кмоничка со своим.

Освидетельствовав вскоре после этого свой карман, Кмоничек обнаруживает утрату кошелька и вздыхает: «Уже готово…»

В ресторане ему можно вылить за воротник соус от жаркого, и он, сознавая, что человек, политый соусом, неуместен в обществе, безо всяких упреков расплатится с неловким официантом и удалится, оставив виновнику своего позора надлежащие чаевые.

Таков был Кмоничек.

За его женой ухаживал строительный техник Вегнер. Узнав об измене, Кмоничек явился к Вегнеру и попросил выслушать его. Наверное, впервые в жизни он настроился на воинственный лад. Чувствовал себя немного уязвленным, как все обманутые мужья, и готовился к решительному наступлению.

Однако, с места в карьер он наткнулся на вопрос молодого человека — по какому праву Кмоничек врывается в его дом?

Кмоничек улыбнулся как ни в чем ни бывало.

— Пан Вегнер, — сказал он добродушно, — право есть правомерное содержание какого-либо поступка. Можно, например, сказать, что зима вступила в свои права. Но тут речь идет лишь о свойстве зимы приносить холод. Подлинный же смысл прав вскрывается в отношениях между людьми. Вот, например, У меня есть книги, которые я могу одалживать знакомым. Это мое право. Но было бы правонарушением одалживать книги чужие…

— А много у вас книг, пан Кмоничек?

— Сделайте одолжение, зайдите посмотреть мою библиотеку, пан Вегнер.

Этими словами инцидент был исчерпан, и Вегнер стал открыто навещать Кмоничка и под видом пользования книгами встречаться с его женой.

И этого добряка забрили. Когда в кафе его спрашивали, по какому праву его берут, ведь он негоден к военной службе, Кмоничек отвечал мягким голосом:

— Чтобы определить, что такое право в данном случае, нужно выяснить, что принадлежит мне, что ему и что вам. Ибо право основывается на разграничении, на четком делении, господа. В природе одни существа живут за счет других. К этому их побуждает необходимость или инстинкт. И они поступают так, если даже это сопряжено с гибелью для других. Голодный тигр раздирает газель и жрет ее, пока не насытится. С гражданами в нашем государстве дело обстоит точно так же. Государство в своих стремлениях пользуется гражданами, даже если это приводит к их гибели. Все мы для государства средства к какой-то цели…

Разговор этот происходил в кофейне вслух, и трехмесячное предварительное заключение, которое последовало за ним, не вывело Кмоничка из душевного равновесия. Сидя в тюрьме, он по совету адвоката подписался на военный заем на все свои сбережения, и дело против него было прекращено. Однако, он остался под подозрением и был зачислен в нижнеавстрийский немецкий полк.

Капрал Филлерман, которому Кмоничек был поручен, ежедневно просвещал его на плацу на тему о том, что такое право и что такое сила. Ефрейтор Доннерштеккер, балбес с какой-то альпийской фермы, принимал живейшее участие в том, чтобы Кмоничек уразумел гражданские права. Десятки раз в день он заставлял его делать перебежку по глубокой грязи, а однажды, когда они были около вонючей навозной лужи, велел восемь раз подряд лечь в смрадную жижу. А потом кадет Штуффлер пинками выгнал его из строя, уверяя, что это лучший способ обращения с чешской вонючкой. Вечером в полутьме коридора Кмоничек беседовал на эту тему с одним чешским рядовым, которому поручик Глазер раскровянил сегодня нос под аккомпанемент соответствующих ругательств. Оба солдата рассуждали о том, что же такое право и человеческое достоинство (разумеется, потихоньку).

Кмоничек испытывал чувство какой-то неопределенной обиды и робко сказал:

— Будь это мое платье, еще не знаю, лег бы я в навоз или нет. Но ведь форма-то казенная, а кроме того я достаточно владею собой, чтобы повиноваться.

Произнося слово «казенная», он чувствовал, что сам он тоже казенный, с ним можно делать что угодно, бесконечно гонять его по плацу, заставлять падать в грязь и, выпятив грудь, по полчаса отбивать на одном месте бессмысленный «церемониальный марш».

Вскоре Кмоничка перевели в венгерский полк. Там он ежедневно получал затрещины от высшего и низшего начальства и в обращении к себе слышал одну только брань. По ночам ему мерещилось, как в походе он свалится, не снеся всех этих тягот, и его будут лупить ногами, а гетман Воросый заедет ему шпорой в брюхо, после чего он ссунется в канаву и испустит последний вздох.

* * *

Наши части были уже по ту сторону кордона, защищавшего австрийскую территорию. Он был укреплен целой сетью окопов, ходов сообщения и проволочных заграждений. Мы показали свою силу, прорвав этот кордон. Это была борьба за право. Через колючую проволоку протянулась рука революционного чешского солдата и сбила фуражку с австрийского генерала. То была страшная атака. Как добрый удар между глаз на боксерском ринге. Покачнувшись, с перехваченным дыханием, боец ждет следующего удара, который грянет прямо в сердце и свалит его замертво…

Сидя у бруствера, Кмоничек видел нашу отчаянную атаку на австрийские позиции. Эти люди, рубившие австровенгерские полки, сметавшие все на своем пути, были такие же чехи, как он. Но на нем серый форменный картуз императорской армии с пегой пуговицей и ненавистным вензелем, а у этих людей, его братьев, на фуражках алые ленточки. Смотря на них, он понял, что право на стороне тех, кто носит эти ленточки, кто не останавливается перед самой кровавой схваткой ради победы. Ибо история требует от нас борьбы за свое право.

* * *

Наши согнали пленных у первой линии захваченных окопов. В группе, куда попал Кмоничек. было около двухсот венгров и немцев, целый ряд офицеров из его части: гетман Воросый, поручик Мицкаш, капитан Фаркас. Все они были без фуражек и сабель, бледные, перепачканные и испуганные. Они видели горы трупов кругом и тряслись от страха за свою жизнь. Им казалось, что боевая ярость наших товарищей означает и их полное уничтожение.

Кто-то скомандовав им по-чешски — построиться в четыре шеренги. Гетман Воросый прокричал: «На четыре рассчитайсь!»

И вдруг неожиданно выступил Кмоничек.

— Назад! В строй! — крикнул он с внезапным бешенством. — Баста! Конец барству! Теперь командую я. Шагом марш! — И, оборотясь к добровольцам, стоявшим в резерве, он воскликнул радостно и бодро: — Привет, ребята, и пусть сгинет империя!

Так кончилось долготерпение Кмоничка.

Пленные офицеры шли за ним, и Кмоничек, наш добряк Кмоничек, командовал им:

— Лучше выбрасывай коленки, Доннерштеккер! Ходишь точно у тебя киста в брюхе. Это и к тебе относится, эй, гетман! Грудь вперед и не шатайся из стороны в сторону, как тот балбес Зеребро. Я всегда знал, что строевики из вас никчемные, вы, вшивая команда. Ротмистр Фаркас, подними-ка свою кошачью головку! Похоже, что ты ищешь на земле свое утраченное счастье.

— Видите, — обратился он к нашему конвою, — я кoe-чему научился и в империи. А главное — они меня научили понимать вас.