Абрамов Федор Александрович
Алька
Федор А.Абрамов
АЛЬКА
Новостей тетка и Маня-большая насыпали ворох. Всяких. Кто женился, кто родился, кто помер... Как в колхозе живут, что в районе деется... А Альке все было мало. Она ведь год целый не была дома, а вернее сказать, даже два, потому что не считать же те три-четыре дня в прошлом году, что на похороны матери приезжала.
И вот тетка и Маня-большая только замолчат, рот закроют, а она уж их теребит снова:
- Еще, еще чего?
- Да чего еще... - пожимала плечами Анисья. - Вот клуб строят новый. Культурно жить, говорят, будем...
- Слышала! Сказывала ты про клуб.
- Ну тогда не знаю... Все кабыть...
Тут Маня-большая-она тоже немало поломала свою старую голову, чтобы угодить гостье, - догадалась наконец разговор перевести на другую колею.
- Все нас да нас пытаешь, - сказала Маня, - а ты-то как живешь-можешь в своем городе?
Алька блаженно, до хруста в плечах потянулась, почесала голой пяткой гладкий, с детства знакомый сук в половице под столом, потом разудало тряхнула своим рыжим, все еще не просохшим после бани золотом.
- Ничего живу! Не пообижусь. Девяносто рэ чистенькими каждый месяц, ну, и сотняга-это уж само малочаевые...
- Сто девяносто рублей? - ахнула Маня.
- А чего? Я где работаю-то? В районной столовке или в городском ресторане? Филе жареное, жиго, люля-кебаб, цыплята-табака... Слыхала про такие блюда? То-то! А подать-то их, знаешь, как надо? В твоей столовке районной кашу какую под рыло сунули-и лопай. А у нас извини-подвинься...
Тут Алька живехонько выскочила из-за стола, переставила с подноса па стол все еще мурлыкающий самовар, чашки, и стаканы - на поднос, поднос на руку с растопыренными пальцами и закружилась, завертелась по избе, ловко лавируя между воображаемыми столиками.
- А задок-от, задок-от у ей ходит! - восхищенно зацокала языком Маня. Кабыть и костей нету.
- А уж это у нас обязательно! Чтобы на устах мед, музыка в бедрах. Нам Аркадий Семенович, наш директор, так и говорил: "Девочки, запомните, вы не тарелки клиенту песете, а радость".
Алька еще раз показала, как это делается, затем, довольная, с пылающими щеками, опустила на стол поднос с чайной посудой (только сейчас стаканы звякнули), разлила остаток вина по рюмкам.
- Давайте за Аркадия Семеновича! Во мужик-закачаешься! Бывало, выстроит нас, официанток, в зале, покамест в ресторане народу нет, сам за рояль и давай команды подавать: "Девочки, задиком раз, девочки, задиком два...", "А теперь, девочки, упражнение на улыбку...". Сняли. За насаждение порочных нравов... в советском быту... Теперь у нас такой зануда директор - выше колена юбку не подними. Не по кодексу. Я, кажись, скоро стрекача задам. К летчикам, наверно, подамся. По городам летать...
- А Владислав-то Сергеевич как? - спросила Майя.
- Чего Владислав Сергеевич?
- Ну, в части препятствий... Жена с молодыми мужиками...
Алька быстро взглянула на густо покрасневшую тетку и сразу все поняла: это она, тетка, скрыла от всех, что Алька не живет с Владиком. Скрыла, чтобы избежать пересудов.
Но Алька не любила хитрить, как се покойница мать, а потому, хоть тетка и делала ей знаки глазами, рубанула сплеча:
- Не живу я с Владиком. Рассчитала на все сто и даже с гаком.
- Ты? Сама? - У Мани от удивления даже нижняя губа отвисла. Точь-в-точь как у Розки, старой кобылы-доходяги, на которой в последнюю зиму перед болезнью отец возил дрова для сельпо.
- А чего? Он шантрапа, алиментщик заядлый, а я чикаться с ним буду, да?
- Кто алиментщик? Владислав-то Сергеевич алиментщик? - еще пуще прежнего удивилась Маня.
- Ну! Да еще алиментщик-то какой! Двойной. Я сдуру-то, когда он от нас удрал, не сказавши, обревелась.
Думаю-все: пропала моя головушка. К евонному начальству в городе прикатила-слова сказать не могу: вот какая деревенская дуреха была! А потом как начальиик-то сказал мне, хороший такой дядечка, полковник с усами, что у Климашина и так двойные алименты, я дай бог силы.
И руками, и ногами отпихиваться стала. Сообразила! До восемнадцать лет ползарплаты платить будет, а мне вприглядку глядеть?
Вдруг голосистая бабья песня ворвалась в избу, от грохота грузовика задрожали стекла в рамах.
Алька кинулась к раскрытому окошку, но машина уже проскочила-только пыль клубилась на дороге.
- Свадьба, что ли, какая? - спросила она у старух.
- Не, то скотницы, - ответила Анисья. - С утрешней дойки едут. С поскотины. Все вот ноне так. Завсегда с песнями.
- А чего им не с песнями-то? - фыркнула Маня. - Деньжища загребаютой-ой!
- А Лидка Вахромеева, подружка моя, по-прежнему в доярках?
- В доярках. Только теперь она не Вахромееза, а Ермолина.
- Кто-Лидка не Вахромеева? Дак чего же вы молчали?
- Да я писала тебе, - сказала Анисья. - Еще зимусь вышла. За Митрия Васильевича Ермолина.
- Чего-чего? За Мнтю-первобытпого? - Ллька расхохоталась на всю пзбу. Ну и хохма! Да мы, бывало, с ней первыми потешались над этим Митей!
- А теперь не потешается. Теперь-муж. Хорошо живут. Хорошая пара. А уж Митрий-то-золото!
- Да какое золото! -хмыкнула Маня.
- Нет, нет, не хинь, Архиповна, Митрия! - горячо вступилась за Митю Анисья. - Человек весь колхоз отстроил-шутка сказать! А сами-то они коль дружныноне-ка такого и не увидишь. Я тут на днях встретилак реке идут с бельем, Митя сам корзину несет. Ну-ко, кто из нонешних мужиков женке своей пособит? И вина не пьет...
- А все равно недотепа, мозги набекрень, - твердила свое Маня, и из этого Алька заключила, что старуха не сумела пробить лаз к Мите и Лидке-это уж наверняка, раз она с таким усердием поливает их грязью.
* * *
Алька уже выбегала сегодня на улицу и, как говорится, успела и ноги в утрешней росе прополоскать, и солнышка утрешнего ухватить; а вот как она истосковалась по своей деревне-козой запрыгала от радости, когда спустилась с крыльца.
Ей всюду хотелось побывать сразу: и па горках, за дорогой, у черемухового куста, возле которого она, бывало, с отцом поджидала возвращавшуюся с пекарни усталую мать; и на лугу, под горой, где все утро заливается сенокосилка; и у реки...
Но верх над всем взяла деревня.
Деревни, по сути дела, она еще и не видела. Приехала ночью, в закрытом райкомовском "газике" (чтобы пыли меньше было) - много ли наглядишь? А утром - глаза не успела продрать-Маня-большая. Никто не звал, не извещал-сама приперлась. Просто нюхом своим собачьим учуяла, где задарма выпить можно.
Первый человек, которого встретила Алька на улице, была Лграфена Длинные Зубы. Соседка. Через дом от тетки живет. В детстве, случалось, и вицей ее дралазлая, ухватистая старуха. А тут-просто потеха! - непризнала. Потыкала, пожевала ее своими оловянными глазищами, а голосу так и не подала. Штаны сбили с толку?
Штаны у нее-шик. Красные, шелковые-прямо огонь на ногах переливается. Да и все остальное, кстати сказать, - первый сорт. Белая кофточка с глубоким вырезом на груди, туфли модные на широком каблуке, сумочка черная, ремешок через плечо-чем не артистка?
Завидев дом Петра Ивановича-как белопалубнык пароход выплыл на повороте дороги, - Алька подтянулась.
Хоть и никогда она не заискивала и не лебезила перед этой старой лисой, а все-таки и она в Летовке родилась:
знала, кто Петр Иванович.
Но, господи, разве обойдешь, объедешь в страдную пору ихнюю Лампу? Вынырнула из полевых ворот с большущим кузовом травы-в небо упирается, как сказала бы мать.
Босиком, в бабьем платье до пят, вся употела, ужарелану как тут не признать свою учительницу!
Да, вот так: Гагарин шар земной вокруг облетел и помереть успел, американцы на Луну слетали, она, Алька, бабой стала, а ихняя Лампа без перемен: как шлепала с кузовом травы десять-пятнадцать лет назад, так шлепает и сейчас. Правда, укорять Евлампию Никифоровну за то, что она всю жизнь возится с коровой, может, и не стоит-тяжело, голодно жили после войны. Но ведь сейчас не старые времена. Сейчас колхозники, и те не оченьто за буренку держатся, а ведь она учительница-ей ли всю жизнь из навоза не вылезать?
Алька вспомнила про черные очки в белой пластмассовой оправе-Томка перед отъездом навязала-быстро вынула их из сумочки, надела на глаза, напустила на себя строгость и двинулась к Евлампии Никифороане-та как раз пристроилась к изгороди на передышку, одной рукон кузов с травой поддерживая, а другой по-бабьи, головным платком вытирая свое запотелое лицо.
- Гражданка, вы что же это? Ай, ай, ан! Нехорошо!
- Да чего нехорошо-то? Не знаю, как вас звать, величать...
- Траву нехорошо с колхозного луга таскать.
- Да я вовсе и не с луга. Я закраишек у полей маленько покочкала, начала жалостливо канючить Евлампия Никифоровна. Ну точь-в-точь как деревенская баба, которую поймал с травой председатель колхоза.
Алька кашлянула для важности, нажала на басы:
- Какой пример колхозникам подаете, товарищ Косухина?
- Нехороший, нехороший пример. Это вы правильно сказали. Учту...
- То-то же! А то ведь можно и оштрафовать. Понятно вам?
Тут уж Евлампия Никифоровна начала просто расстилаться перед грозным начальством:
- Понятно, как не понятно. Ну вы-то учтите, уважаемая, - болею я. А травка-то V нас далсконько, а коровушка-то у меня молодая, без травки и не подоить...
- Ладно, товарищ Косухина. Только чтобы это последний раз.
- Последний, как не последний. Все будет сделано, как говорите. Сама не буду ходить и с другими работу проведу...
Больше Алька выдержать не могла-так и схватилась за живот, а потом сняла очки и как ни в чем не бывало сказала:
- Здравствуйте, Евлампия Ннкифоровна.
Енлампня Никифоровна с минуту, наверно, перебирала своими толстыми, потрескавшимися от жары губами. Наконец разродилась.
