Руслан Галеев

Радио Хоспис

Маршруты трамваев были неизменными, но никто не знал маршрута истории.

Часть первая

Дни

«Доброе утро, Вьетнам! Доброе утро, Камбоджа! Непал, Уругвай, Северная Корея, Шотландия, СССР! Как дела, ребята? Нет уже такой страны, СССР? Вообще нет никаких стран? Да какая разница теперь, уважаемые? Вчера не стало СССР и Уругвая, завтра не станет нас с вами! И все, что я могу сказать по этому поводу: доброе утро!

Вы все еще живы? Долбаный вирус еще не заставляет вас харкать кровью? На ваш дом не рухнула бомба? И даже взбесившиеся триффиды не навестили вас в минувший сочельник? Да вы просто неудачники, парни! Весь мир летит под откос на огромном бронепоезде, а вы так и остались на платформе. Сдается мне, лентяи, вы даже билетов еще не прикупили. И знаете, что это значит? Это значит, у вас еще есть немного времени для классной музыки в компании со стариной Халли. А это же я, братцы! Старина Халли – это я! Такой же ленивый неудачник, как и вы: все еще живой, все еще несущий ерунду и иногда подключающийся к небесному эфиру качественного саунда. Прямо на волнах рэйдио «Хоспис», последнего нормального радио отправляющейся ко всем чертям цивилизации… Доброе, мать вашу, утро!

Пристегните ремни, лодыри! Я провожу вас в последний путь этим прекрасным утром. Сегодня можете называть меня просто – Доктор Апокалипсис. И для начала я подготовил вам зубодробительную композицию «I Feel Good» в исполнении незабвенного Джеймса Брауна. Here we go, amigos, или, как говорят русские космонавты, поехали!»

Он выключил фары, свернув на узкую улочку между Стеной и задними дворами покинутого жителями квартала. Ветхие особняки за кое-где сохранившимися кирпичными заборами и остатками чугунных оград мертвыми глазами провожали его «Студебеккер». Как ни странно, здесь горели фонари, даже слишком ярко для такого места. Они превращали ночь в монохром дешевых черно-белых комиксов с легким уклоном в желтизну, как на последней странице газеты, слишком долго пролежавшей под батареей. Гипертрофированно четко выделялось все, что попадало в их расходящиеся лучи, а тень обрывалась абсолютом черных провалов. Без всякой надежды на компромисс полутонов. Мелко моросящий дождь практически ничего не менял, напротив, он играл в той же лиге, добавляя картине типографского шума.

Дом русского дворянина и в прошлом французского подданного Анатоля Бекчетова стоял чуть в стороне от остальных особняков, и даже теперь, в общем обветшании и упадке, он умудрялся сохранять некоторый налет аристократичности. Впрочем, фонари не церемонились и с ним, легко выхватывая у ночи отслаивающуюся краску, лишенные стекол оконные провалы и провалившуюся крышу. Дом выглядел гордым старцем, умирающим с поднятой головой, нацепив на латаный застиранный мундир все ордена и регалии. В принципе, так оно и было. Глупо, но возвышенно…

Стас остановил машину и заглушил мотор. «Санта-Моника», вот уже неделю терроризирующая город ледяными порывами, здесь почти не ощущалась за счет сдерживающего монолита Стены. И потому ничто не разгоняло застоявшегося запаха бескровного разложения. Запаха, который Стас не перепутал бы ни с чем. Так пахли гниющие тела, лишенные крови и брошенные там, где были опорожнены. Это был запах опустившегося, переставшего следить за собой вампира, упыря-джанки, для которого голод стал единственным стимулом существования.

Стас не торопился, он не видел бойцов, оцепивших дом, но знал, что они здесь и следят за его машиной. Знал также, что как минимум один из них напряженно сжимает в руках снайперскую винтовку «Мусима». Поэтому Стас не имел права торопиться. Если он хотел остаться в живых сам и сохранить жизнь дорогого человека, даже и превратившуюся теперь в череду страданий – от сытого отупения до голодных поисков заблудившейся на Периферии жертвы. А он хотел. Он верил, что, несмотря на то что периоды сытости становились все короче, а голод все более ожесточенным, Анатоль узнает человека, которому когда-то заменил отца, которого воспитал по своему образу и подобию. Стас верил и потому был терпелив.

В ночном монохроме, несмотря на иссеченное моросью лобовое стекло, четко отражалась нижняя половина его лица: трехдневная щетина, искривленные усталостью губы, белесый росчерк шрама на подбородке. Верхняя часть лица была скрыта тенью от шляпы.

Итак. Медленно открыть дверь, вытянуть левую руку со значком детектива, ждать. Правая рука почти безвольно лежит на диске автомата «Лес Пол», забитом пулями с йодидом серебра в наконечниках. Он знал, что при необходимости сможет выстрелить, но верил, что такой необходимости не возникнет.

Низкое небо в росчерках лучей противовоздушной обороны, которые казались бледнее местных фонарей, давило на город своей исполинской тушей. Небо было мертво и истекало трупной влагой.

Наконец на фоне Стены, словно из ниоткуда, появился человек без лица, вырисовывающийся на фоне кирпичной кладки лишь силуэтом. Он был одет в черный комбинезон и матовый шлем, поглощающий свет, в руках сжимал такой же, как у Стаса, дисковый автомат.

– Вы Станислав Бекчетов? – спросила матовая темнота, заменявшая человеку лицо.

– Да. Я детектив Второго Периметра и… приемный сын Анатоля Бекчетова. Думаю, я мог бы уговорить его сдаться без боя. Думаю, меня он послушает, поскольку…

– Мне очень жаль, – не дала договорить темнота, – но мы обнаружили Анатоля Бекчетова мертвым. Там уже работают наши эксперты, и если вы хотите увидеть… Но, по их словам, он мертв уже третий день. Судя по всему, сознание на некоторое время вернулось к вашему отцу, и, когда голод снова пришел, он прибил левую руку и ноги железнодорожными костылями к полу. Потом, видимо, пытался перегрызть прибитую руку, но уже был слаб. Да и… вы же знаете, как выглядит тело вампира спустя три дня…

– Я могу выйти из машины? – спросил Стас, и на последнем слове его голос дрогнул.

– Да, я предупредил оцепление. – Человек в черном отошел в сторону, давая возможность Стасу открыть дверь полностью. Морось вдруг ошпарила лицо Стаса холодом. То ли ветер все-таки прорвался в лабиринты Периферии, то ли воздушные массы перемещались здесь по своим законам.

– Я бы… я не хочу видеть его таким, – подумав, сказал Стас. – Когда можно будет забрать тело из вашего морга?

– Думаю, завтра к полудню. Мы могли бы переслать его на адрес вашего Управления.

– Да… Спасибо, это было бы… А вы не выяснили, как он заразился?

Человек развел руками, и свет фонарей прошелся по стволу автомата, теряясь в отверстиях для отброса газа.

– Боюсь, что мы этого никогда не узнаем. Скорее всего, был укушен во время одной из экспедиций за Стену. Вы же знаете, он был сторонником экспансии, постоянно участвовал в экспедициях по поиску пригодных для жизни районов. Так что… – Человек зябко повел плечами и снова развел руки. Было и правда холодно…

– Ясно! – Стас кивнул и огляделся, пытаясь выхватить в этой картине какую-нибудь деталь, знакомую с детства. Но умирание не оставило даже такого нелепого утешения. – Наверное, я здесь больше не нужен…

Он медленно сел в машину, потом, выглянув, предложил человеку:

– Хотите, оставлю вам свой термос? Там есть еще немного… относительно горячего кофе…

Он почти ничего не чувствовал, покидая тесные улицы Периферии. Не было боли, не накатывали волны печали, не давила тоска. Тот единственный срыв в голосе во время разговора с солдатом оцепления – вот и вся его реакция. А теперь в груди Стаса росла абсолютная пустота, неправильная, подменяющая реальность искусственным спокойствием, из которого тем не менее трудно было выбраться.

«Иногда искусственное реальнее настоящего, но верить ему не стоит. Доверять ему не стоит. Впрочем, со временем ты это поймешь, Стас, ты это осознаешь и научишься различать. Пока же поверь мне на слово…»

Он верил, и он научился, но сейчас так было проще. Да, неправильно, но проще, потому что он же человек, черт побери, он слаб. И если он допустит в себя правду, если даст себе право в нее поверить, принять ее, то придется останавливать «Студебеккер» прямо посреди пустынной трассы, вываливаться на асфальт под ледяной ветер «Санта-Моники» и выть, биться головой, рвать волосы, пытаясь осознать неосознаваемое, принять невозможное, смириться с непосильным… Но он не остановил «Студебеккер», не изменился в окаменевшем лице. Только иногда прищуривался, усилием воли отгоняя от себя видение обветшавшего особняка. Он не желал, отказывался пропитываться этим воспоминанием и тем же усилием воли вызывал другое воспоминание – того дня, когда он, курсант-выпускник, покидал дом приемного отца. В тот год папа приказал слугам покрасить дом в светло-серый и белый цвета, и так же были окрашены обе беседки во дворе и чайный домик. В тот день ненадолго отступила осень и перестал лить дождь. Тучи расступились, и скупое октябрьское солнце затопило город, тысячу раз отразившись в лужах, окнах, витринах. Тогда здесь еще был город, здесь жили люди и никто не называл эти места Периферией. Чуждая новая природа не пыталась наложить свою лапу на владения человека, и человек… человек жил.

Стас помнил этот момент, помнил очень хорошо. Худощавый, несмотря на вынужденную трость удерживающий надлежащую осанку и наклон головы, отец стоял в дверях и следил за отъезжающей машиной. Откуда-то доносился едва различимый мотив Фреда Астера, и мир был красив как никогда. В этом мире нужно было жить, в этом мире и жили. И таким желал оставить в своих воспоминаниях дом отца Стас. Но приходилось все чаще щурить глаза, потому что врывающееся воспоминание лишенных стекол оконных проемов грозило растопить искусственную пустоту и выбросить воющего водителя на асфальт.

Дождь тем временем становился все сильнее, отбросив учтивость и принявшись в полную силу хлестать осмелившийся бодаться с ним автомобиль. Дворники сновали туда-сюда, силясь разогнать потоки воды, а «Санта-Моника» кружила вокруг дождевые водовороты. Поэтому, заметив в дожде пульсирующий неон вывески дорожного бара, Стас поторопился свернуть с дороги. Призывно светились окна бистро. За столиками сидели хмурые люди, и кухня, скорее всего, оставляла желать лучшего, но чем это было хуже одиночества в стремнине набирающего силу дождя? Стас припарковал машину на свободном месте и, придерживая шляпу, побежал к бару. И за несколько шагов успел основательно вымокнуть. Давненько он не попадал под такой дождь, а впрочем, там, где он жил и работал, климат был мягче и дожди не такие холодные. Периферия – здесь всегда все не так, и, если сравнивать с какими-то другими районами, сравнение будет не в пользу этих мест.