Генрих Бёлль

Зеленая шелковая рубашка

Я все сделал точно так, как меня научили: не постучавшись, я открыл дверь и вошел. Но все-таки испугался, неожиданно увидев перед собой высокую толстую женщину. В ее лице было что-то странное, и цвет его был какой-то удивительный: у нее было здоровое, абсолютно здоровое лицо, просто здоровое, спокойное и уверенное.

Глаза у нее были холодные. Она стояла у стола и чистила овощи. Возле нее на столе стояла тарелка с остатками омлета, которые обнюхивала большая жирная кошка. Кухня была тесной, с низким потолком, а воздух в ней спертым и каким-то жирным. Едкая горечь перехватила мне горло, покуда я робким взглядом тревожно окидывал тарелку с омлетом, кошку и здоровое лицо женщины.

— Что вам угодно? — спросила она, не глядя на меня.

Я дрожащими пальцами открыл замок своей сумки, стукнувшись при этом головой о низкую притолоку, и наконец вытащил то, что привело меня сюда: рубашку.

— Рубашка, — хрипло сказал я, — я думал... может быть... рубашка...

— Рубашек у моего мужа на десять лет!

Но она подняла глаза, как бы невзначай, и уставилась на зеленую, мягкую, шуршащую рубашку, а я, заметив вспыхнувшую в ее глазах неукротимую жадность, подумал, что надо бы не прогадать. Она схватила рубашку, даже не вытерев руки, приложила к плечам, так что зеленый шелк заструился вниз, она вертела рубашку и так и эдак, разглядывая каждый шовчик, потом издала какой-то невнятный бормочущий звук. С нетерпением и страхом следил я за нею, она опять взялась за капусту, потом подошла к плите, сняла крышку с котелка, шипевшего на слабом огне. По комнате распространился вкусный запах горячего жира. Кошка между тем долго обнюхивала омлет и, по-видимому, сочла его недостаточно свежим и аппетитным. Лениво и элегантно она спрыгнула на стул, со стула на пол и мимо меня шмыгнула к двери.

Жир кипел, мне казалось, что я слышу, как под крышкой, скворча, подпрыгивают кусочки сала, какое-то давнее, очень давнее воспоминание подсказало мне, что в этом котелке сало, именно сало. Женщина продолжала чистить капусту. Где-то негромко мычала корова, скрипела тачка, а я все стоял у двери, моя рубашка висела на грязной спинке стула, моя любимая, мягкая, зеленая шелковая рубашка, по этой мягкости я тосковал целых семь лет...

У меня было ощущение, будто я стою на раскаленной решетке, молчание безмерно, до ужаса, угнетало меня. Омлет тем временем черной тучей обсели вялые мухи. Голод и отвращение, чудовищное отвращение, едкой горечью стеснили мне глотку, я обливался потом.

Наконец я нерешительно протянул руку к рубашке.

— Вы, — я еще больше охрип, — вы не хотите?

— А что вы за нее просите? — поинтересовалась она холодно, не поднимая глаз. Ее проворные умелые пальцы разделали кочан капусты, она сложила листья в сито, поставила под струю воды, поворошила листья в сите, потом опять сняла крышку с котелка, в котором скворчало сало. Она сбросила туда капусту, и под упоительное шипение на меня вновь нахлынули воспоминания. Воспоминания о том давнем времени, тысячу лет назад... а ведь мне всего только двадцать восемь...

— Так что вы за нее хотите? — спросила она уже нетерпеливее,

Но я ведь не торговец, нет, хоть и побывал на всех черных рынках от мыса Гри-Не[1] до Краснодара.

Я пролепетал, запинаясь:

— Сало... хлеб... может быть, муку, я думал...

Тут она впервые подняла свои голубые глаза, холодно взглянула на меня и тут же я понял, что погиб... никогда, никогда в жизни я уже не узнаю, каково на вкус сало, оно навсегда останется для меня лишь болезненным воспоминанием о запахах... мне все стало безразлично, ее взгляд ранил меня, пронзил насквозь, из меня словно весь воздух вышел...

Она засмеялась.

— Рубашки! — закричала она с издевкой, — рубашки я могу иметь за пару хлебных карточек.

Схватив рубашку со стула, я накинул ее на шею орущей бабы, затянул и как удавленную кошку подвесил на гвоздь под большим распятием, черно и грозно нависающим над ее лицом на желтой крашеной стене... но все это я проделал мысленно. В действительности же я схватил рубашку, скомкав, сунул в сумку и направился к выходу.

Кошка сидела в сенях и жадно лакала молоко из мисочки, но когда я проходил мимо, она подняла головку и кивнула, как будто хотела попрощаться и подбодрить меня, и в ее зеленых с поволокой глазах было что-то человеческое, что-то немыслимо человеческое... Да, меня ведь предупреждали, что я должен проявить терпение, и я почувствовал себя обязанным сделать еще одну попытку. Дабы не видеть гнетущей безоблачности неба, я прошел под корявыми яблонями, перешагивая через лужи навозной жижи, через клюющих кур, и вышел на просторный двор, расположенный несколько поодаль под сенью густых вековых лип. Горечь, должно быть, застлала мне глаза, так как я лишь в последний момент заметил здоровенного крестьянского парня, сидевшего на лавке перед домом и бросавшего какие-то ласковые слова двум мирно жующим лошадям. При виде меня он со смехом крикнул в открытое окно:

— Мама! Номер восемнадцатый идет!

Он с удовольствием хлопнул себя по ляжкам и принялся набивать трубку. В ответ на его смех в доме послышалось жирное воркованье и на секунду в окне появилось лоснящееся багровое лицо женщины, похожее на жирный блин. Я тотчас повернулся и бросился бежать, перепрыгивая на бегу через лужи, через кур и гогочущих гусей, я мчался как полоумный, судорожно сжимая под мышкой сумку. Только добежав до проселка, я сбавил шаг и стал спускаться с горы, на которую взбирался каких-нибудь полчаса назад.

Я перевел дух лишь когда внизу опять увидел серую ленту шоссе, окаймленную дивными деревьями. Пульс мой стал спокойнее, и горечь отступила, едва я уселся на развилке, там, где каменистый, заброшенный, пропитавшийся запахом затхлости проселок вливался в простор шоссейной дороги.

Я был весь мокрый.

И вдруг я улыбнулся, раскурил свою трубку, сорвал с себя старую, пропотелую и грязную рубашку и скользнул в прохладный мягкий шелк, который ласково заструился по телу, и вот вся, вся горечь мигом испарилась, ее как не бывало... Вскоре я уже шагал по шоссе к станции, и тут из самых глубин души поднялась вдруг тоска по бедному порочному лицу города, под ужасной маской которого я так часто видел человечность нужды...

Примечания

1

Мыс Гри-Не расположен в северной части Франции, вдается в пролив Па-де-Кале.