Валерий Гусев.

Паруса в огне.

Повесть

Хорошая, я вам скажу, профессия у моряка. Широкая, вольная, романтичная. Соленое море, соленый ветер. Дальние чужие берега — дальний желанный берег. Морская дружба, верная любовь. Расставание надолго, радость недолгих, редких встреч. Море…

Не много таких профессий на земле. Ну, к примеру, полевой геолог — у него дикие горы, дремучие леса, горячие пустыни. Ну, хлебороб на бескрайних полях — дали неоглядные, пшеничное море волной.

Но что может быть неогляднее соленого моря? Только океан разве что.

Конечно, в каждой профессии можно найти свою романтику. Особенно если она, эта твоя профессия, любимая, по сердцу и по уму. А в профессии моряка ее искать не приходится. Вот она, рядом — только подставь лицо соленому ветру да положи руку на штурвал.

Хорошая профессия. Но, скажу, опасная.

Опасно даже просто выходить в море, это стихия. Шторма и штили. Шквалы и смерчи. Рифы и мели. И змей морской громадный с неведомых глубин. И русалки-завлекалки. Зеленоволосые и сладкоголосые.

А еще опаснее выходить в море во время войны. Тут тебе и вражий корабль, и вражий самолет, тут тебе и бомбы, тут тебе и торпеды, и жерластые орудия, и коварные мины — все, что человек придумал, чтобы разбить и отправить на вечную стоянку, в вечную ночь и сам корабль, и его матросов.

Но трижды опаснее воевать на подводном корабле.

Я отвоевал на подлодке три года с небольшим. За это время наш экипаж совершил десятки боевых походов. И каждый из них был смертельно опасен. Даже если мы не встречались с врагом.

Вот я знаю, что после войны, уйдя в запас, многие военные моряки остались на флоте. Кто на торговых судах, кто на сейнерах и траулерах, кто на научных шхунах. А кто-то и в китобои подался, на нашу знаменитую тогда флотилию «Слава». Но я уверен: ни один подводник в китобои не пошел.

А почему? Да потому!

Кит, он, конечно, рыба большая и сильная. Правда, ученые говорят, что кит вовсе не рыба, а животное, я с ними не спорю, им, конечное дело, виднее. Но у меня про это существо свое мнение имеется. По некоторым свойствам.

Кит, он хоть и большой и сильный, но порой бывает беззащитным перед коварством и жестокостью человека.

Плавает он себе вольно и просторно. По своим мирным китовым делам ныряет глубоко. Те же ученые говорят: на. несколько километров в глубь моря. Зачем? Одному ему ведомо. Может, чтобы схватиться там, в вечной черноте, с вечным своим врагом — гигантским, ростом с него самого, кальмаром. А потом всплывает отдохнуть, отдышаться и подкормиться. Вот тут его и ждет либо беда, либо вовсе гибель. То ли просто гарпун с острым жалом на конце, то ли гарпун, где кроме острого железа еще и пороховой заряд крепится. И гибнет в муках живое существо.

Те же слова я и про подлодку скажу — живое существо. Всплыла, чтобы отдышаться — отсеки от тяжелого воздуха провентилировать; всплыла осмотреться да подкормиться — батареи подзарядить. Вот тут и ее, как рыбу-кит, ждут. Либо «мессера» с пулеметами, либо крейсера с орудиями, либо торпедный катер с торпедами. А то и тяжелая береговая артиллерия.

Много на нее всякой напасти. Это на поверхности. А под водой? Того хуже.

Идет она в темной глуби. Ощупью. И если у кита и свой эхолот, и свой радар имеются, то лодка, считай, вслепую идет и вглухую.

Ну, глубиномер, компас. Ну, акустик, конечно, слушает. А что он слышит? Слышит то, что там, наверху, на поверхности. Вот журчит винтами сторожевик, вот приплюхивает многотонный транспорт, вот малый охотник промчался, считай, прямо над головой — аж ее в плечи втягивает.

А вот что там, впереди, прямо по курсу, то никому из экипажа неведомо. Даже командиру. Может, гряда подводная, которую штурман при прокладке неточно учел и в которую вмажется лодка на десяти узлах хода носом-форштевнем. Может, минное заграждение, где в зеленом сумраке худосочным лесом вытянулись чуткие минрепы — стальные тросы, только тронь их… Может, ею же потопленный вчера танкер, в мачтах и вантах которого, как рыба в сетях, запутается лодка.

А бывает, и в настоящей сети — противолодочной — завязнет. Ни туда ни сюда, только всплывать. А на сети уже включились маячки-сигналы, ревуны, а то и минные заряды начнут рваться.

Всякое, всякое может быть. Ударит в пробоину мощная ледяная струя, которой на глубине нету преграды, и неудержимо, неумолимо пойдет лодка в далекую страшную глубину, где вечный мрак и холод. Откуда нет возврата ни ей самой, ни ее живой силе — экипажу. А там, как орех под танковой гусеницей, хрустнет под страшным давлением воды, непримиримой к чужакам в ее владениях. Или зависнет лодка навечно между морским дном и морской гладью и будет, влекомая течением, мрачной тенью, стальной братской могилой скитаться по морям и океанам.

Живое существо лодка.

Да что говорить про бомбы и снаряды. Любая мелочь на борту, любой недосмотр могут стать роковыми. Выскочит малая пробка, пробьет сальник, не сработает клапан, откажут горизонтальные рули… Всякое, всякое может быть в глубине морской. Мало ли уязвимых точек в сложнейшем механизме. Выход из строя любой мелочи ведет к гибели всего большого, чем славен и силен подводный корабль.

Вот потому и отличается подводный флот особым морским порядком, особой выучкой и слаженностью экипажа. Чистота и порядок на борту у нас первое дело, залог не только побед в бою, но и самой жизни.

Вот ведь такая ерунда: закатилась картофелина за плиту в камбузе, загнила — весь воздух в лодке отравила. Найти-то ее нашли, да что с ней сделаешь? Форточку не открыть, за борт не выбросить. И пока не всплывешь, помещение не проветрить.

Ну а главное — это, конечно, дружба морская, самопожертвование. Этим вообще наш флот славится, а подводный — особенно. У нас ведь закон: сам погибай, а товарища выручай. У нас эта формула особый смысл имела.

Вот, к примеру, довелось мне за бортом, в гидрокостюме, с кислородным прибором, поврежденные винты осматривать. В обстановке неизбежного нападения противника — с воздуха, с моря, с глубины. Работаю, а сам хорошо понимаю: если вдруг будет дана команда к срочному погружению, меня ждать не будут, пока я на борт взберусь. По тревоге лодка за считанные секунды должна в глубину уйти, мы ведь на учениях специально отрабатывали всем экипажем «падение» в люк. Что ж, и ушла бы лодка, меня на верную гибель в воде оставив. Только у меня самого или у кого еще в таком положении обиды на это не было бы. Счет простой — одна жизнь против жизни всего экипажа, да и самого корабля. Боевой единицы воюющего флота.

Суров этот закон. Но мудр и справедлив.

Да ведь и война шла такая, что про себя, про свое личное, вплоть до самой жизни, каждый забывал, целиком отдавался общему делу — борьбе с врагом, за Победу.

Другое дело — слизнет товарища с палубы злая волна (а шторма в Баренцевом море крутые), другой товарищ тут же за ним маханется в ледяную воду, даже страховочным концом не прихватившись.

Вот потому мы и сдюжили такую войну, что друг за друга да за родную землю не жалели себя.

Да, война, война… Страшная и жестокая. Не было на Земле таких войн и, даст Бог, никогда больше не будет. И ведь сколько лет уже прошло, а помнится она так, будто вчера случилась.

Память человеческая слаба, конечно. И добро, и зло теряет она на пути из прошлого, но есть вещи, которые хранит вечно. Потому, наверное, что в них — главное в жизни человека. То, для чего он родился и что достойно и честно выполнил на земле. За что не стыдно, не горько, не больно. Чем можно гордиться.

Мне ведь уже за восемьдесят. Очень большая жизнь позади. И чего в ней за эти годы только не было! И многое из того, что было, позабылось, ушло в никуда, будто кануло в пучину морскую, бездонную…

А вот те годы — боевые, тяжелые — навсегда со мной. Как и мои боевые товарищи. И в уме, и в сердце, и в памяти.

Я ведь в экипаже самый молодой был. Салага, салажонок — так нас тогда на флоте называли. Потому, видать, до сего дня и сохранился. Не очень, конечно, в свежем виде — навроде бычка в томате. Местами рваный, местами скукоженный да подсохший, но пока еще собой довольный. А вот моих боевых друзей уже нигде нет. Навсегда ушли… Год за годом уходили. От старых лет, от фронтовых ран, от болезней, от обид.

Как сейчас их всех вижу. Вроде как в строю, под флагом, на палубе стоят. Вот Командир наш, капитан 1-го ранга, Герой Советского Союза, самый «старый» в экипаже, в ту пору ему уже к тридцати годкам подбиралось. Красавец Штурман, старший лейтенант. Боцман, хозяин корабля, мы его Домовым прозвали. Командир палубного орудия Одесса-папа, всегда с гитарой (если не в бою, конечно). Он, как сейчас помню, говорил: «Одессит без гитары что кок без брюха». А вот и Кок Мемеля, вовсе не толстый — худой, вроде швабры, а уж как кормил нас! Как детей своих, наверное. Вот Механик — золотые руки, премудрая голова, все мы ему своими жизнями обязаны. Радист… с пальчиками пианиста. Всем экипажем его пальчики берегли, никакой тяжелой работы не позволяли. Минер Трявога, мужичок ярославский. Мотористы, трюмные, электрики, торпедисты…

Всех помню. Как родных братьев. А как иначе? Кто с тобой под огнем побывал… Кто с тобой под глубинными бомбами на грунте таился в стальной коробке, когда она, бедная, по всем швам трещала… Кто с тобой последнюю кружку пресной воды делил, последний глоток воздуха… Тот навсегда, навечно твоим братом остался.

Вот я и думаю последний долг исполнить, отдать им, братьям своим, светлую память. И нашей славной «Щучке», на которой громили мы врага во славу русского оружия, за свободу и независимость нашей советской Родины…