Любовь Сергеевна Безбах

Снайпер

(Ночь — )

Маакорф, зардановский снайпер, с первого взгляда узнал снайпера-лабирца. Заняться этим парнем всерьез он собирался уже давно, с той поры, когда тот в один день уложил обоих его братьев.

Отряду, в котором воевал Маакорф, наконец, повезло: бойцы вышли на лабирских партизан, отряд которых им было приказано уничтожить. Теперь они гнали партизан по разбитой дороге под проливным дождем, те драпали на двух грузовиках и на мотоциклах. Лабирский стрелок располагал дальнобойной винтовкой; время от времени он вскидывал ее, но каждый раз опускал вниз.

Маакорф, несмотря на жестокую тряску в коляске мотоцикла, пытался рассмотреть снайпера в бинокль. Кроме ненависти, он испытывал еще и разочарование — такое же, как и полгода назад, когда ему удалось ранить лабирского снайпера в плечо. Противник оказался мальчишкой. Его лицо, как и тогда, покрывал толстый слой грязи, 'картинка' в бинокле ходила ходуном, но Маакорф готов был поклясться, что под грязью не было и следов щетины. Из бесформенного балахона торчали тонкая длинная шея и худые руки. Кузов грузовика в арьергарде на две трети покрывал брезент. Пацан стоял на коленях, неловко прячась за бортом, цепко сжимая в руке винтовку. Другой рукой он цеплялся за борт. Маакорф на расстоянии чуял, как невыносимо тому хочется выстрелить — по ним, зардановцам. Жгучая волна ненависти затопила Маакорфа.

Пацан выстрелил, но в этот момент партизанский грузовик коротко вздыбился и ухнул в очередную яму, и снайпер, потеряв равновесие, промахнулся. Он упал на дно кузова и исчез из виду, но тут же показался над бортом. И снова поднял оружие. Маакорф выругался и вскинул винтовку, понимая, что стрелять при такой тряске бессмысленно. Из-под тента выметнулся темный силуэт, грубо схватил мальчишку за руку и заволок под полог. Зардановец злобно чертыхнулся.

Партизанам удалось уйти от погони. Топливо у зардановцев было на исходе, а им еще предстояло возвращение.

Не прошло и месяца, как Маакорф снова увидел мальчишку. Отряду зардановцев удалось напасть на след партизан. Поздним вечером под покровом темноты они окружили партизанский лагерь. Маакорф подобрался почти вплотную к костру. Их осталось совсем мало, этих мужественных людей, он видел при свете пламени, насколько они истощены. Среди них он и увидел пацана. Лицо стрелка теперь было чистым, и Маакорфу еще раз пришлось удивиться юности своего врага. Зардановец подумал, сколько его товарищей отправил на свет иной этот юный мальчик, и ему смертельно захотелось добраться до этого хрупкого горла прямо сейчас. Вены на обветренном лбу Маакорфа вздулись, он с трудом заставил себя остаться на месте. Мальчишку кто-то о чем-то спросил, тот ответил и негромко засмеялся. 'Ох, ты, черт, баба', — осенило Маакорфа.

Эта баба пришила обоих его братьев. Только бы добраться до ее тонкой шеи! Маакорф прикрыл глаза и отчетливо представил себе, как хрустнут позвонки под огромной ладонью.

Внезапно залаяли партизанские собаки, злобно, захлебываясь. Загремели выстрелы. Партизаны дали отпор. В течение десятиминутного боя они прорвали кольцо и сгинули среди деревьев в ночи, бросив технику. Среди убитых девушки-снайпера не оказалось.

Маакорф прислушался к гулу вражеского города, который вражеским больше не был. Прошло два года после окончания войны. Зардановец приехал сюда из любопытства: что изменилось в городе, на улицах которого он когда-то воевал? Город еще не был отстроен, всюду темнели руины. В остовах зданий жили люди, ветошь стыдливо прикрывала оконные проемы. Маакорф долго бродил по развалинам, сторонясь людей, пока не добрался до парка. В глубине играла музыка. Маакорф бессознательно пошел туда, думая о своем, не обращая больше внимания на толпы отдыхающих — сторониться их стало невозможно. Парк звенел веселыми голосами, шелестел листвой, дети с криками бегали по траве, хрустели яблоками; в зеленой глубине парка угадывались скамейки с отдыхающими. Маакорф не любил большое скопление деревьев, и даже на широкой аллее среди толпы его так и подмывало оглянуться.

Источником музыки оказалась дискотека. Молодежь танцевала, многие были в военной форме. Вид вражеской формы вверг Маакорфа в пучину плохого настроения. Захотелось немедленно покинуть город. Зардановец повернул обратно, но тут среди ровного гула голосов он внезапно различил один, знакомый. Он повернул к скамейкам под густыми кронами деревьев. Маакорф подошел к скамейкам сзади, но обладателя голоса узнал и со спины — по лебединой шее.

Разумеется, девушка-снайпер оделась не в бесформенный грязный балахон. Легкое платье, пламенеющее розовато-белым под лучами вечернего солнца, оттеняло едва загорелые тонкие руки и узкие плечи. Рядом неловко топталось несколько парней, она беседовала с ними и негромко смеялась.

Маакорф обошел скамейку. Смех смолк. Парни подобрались высокие, но он был выше ростом и в два раза шире. Зардановец не обратил на них внимания, он смотрел ей в лицо, уже такое знакомое. Он знал, что имеет право так смотреть. Сейчас, при солнечном свете, он видел, что не ошибся тогда, ночью, что она молода, чересчур молода для войны. Ее глаза Маакорф видел впервые, большие, серые, еще видел, как на такой близкой и теперь уже доступной шее забилась чуть заметная жилка. Только потом он заметил, что серые глаза на него смотрят.

Глаза — ясные, прозрачные — были старше лица. Их как будто припорошил пепел усталости.

Сколько раз эти глаза щурились, выбирая очередную жертву? От ног до самой макушки Маакорфа поднялась кипящая волна.

Здесь, у всех на глазах, убивать нельзя.

На танцплощадке играл вальс, и Маакорф все так же молча протянул ей руку. Парни открыли было рты, но он не обратил на них внимания, и они, сконфузившись, отступили. Он обнял ее за талию одной рукой, в ладони другой утонули тонкие пальцы, столько раз нажимавшие на спусковой крючок и оттого оказавшиеся неожиданно жесткими. Снизу вверх в лицо ему смотрели серьезные глаза, которые как минимум два года, прищурившись, искали цель.

Она тихо назвала свое имя, он назвал свое. Ему было безразлично, как ее зовут. Зато он помнил имена всех своих товарищей, погибших от ее руки. Эти имена начали одно за другим всплывать в памяти, и он сильнее сжал крепкий, прямой, как копье, стан, почувствовав, как сильно бьется ее сердце.

Они сошли с танцплощадки и отправились в глубину аллей парка, беседуя о чем-то несущественном. Вернее, говорила она, а он молчал. Война, которую он прошел, была долгой, а главное, бессмысленной. Государство кипело в страшной каше, на несколько лет разбросав родных по разные стороны фронта. Казалось, после окончания войны без победителей бессмысленная вражда ушла. Все теперь казалось бессмысленным.

Она остановилась:

— Вы когда-нибудь улыбаетесь?

Чего ради он будет улыбаться?

— У вас светлые волосы и глаза, а лицо темное, как туча, — сказала она и засмеялась негромко. В партизанском лесу шуметь нельзя…

Зардановец и лабирка пошли дальше по темнеющему парку. Толпы людей поредели. Маакорф ждал.

Они оба обладали тренированным слухом. Это спасло зардановца от удара ножом в спину. И Маакорф, и девушка метнулись в сторону, и нож только вспорол на спине рубашку. Зардановец увидел юнцов, которые отступили от него на дискотеке, только теперь их стало в два раза больше. Короткий юношеский возглас — и нож оказался в руке Маакорфа.

Парни тоже воевали, но Маакорф воевал гораздо дольше. Каждый из напавших получил свое, кое-кто — по несколько раз, в два-три захода. Свора подобрала скорченных на земле товарищей и с ругательствами скрылась за деревьями. Трофейный нож зардановец спрятал в одежде.

Девушка-снайпер не выглядела испуганной. Скорее, виноватой.

— Ваша рубашка, — пробормотала она.

— Ты не трусиха, — сказал он. Она улыбнулась в ответ.

— Мне нужно исправиться. Зашить рубашку.

Он выжидающе смотрел на нее и думал о том, что они сейчас совсем одни — вокруг никого не было. Лабирка истолковала молчание Маакорфа по-своему и добавила:

— Я могу зашить ее дома.

— А как же твои домочадцы? — вдруг усмехнулся зардановец и взял ее за руку. Его глаза опасно сузились.

Ее рука дрогнула в его ладони, она вскинула на него несмелый взгляд припорошенных пеплом глаз.

— Я живу одна.

Маакорф внезапно понял, чего он хочет сделать на самом деле.

— Да, — сказал он.

Они двинулись прочь из примолкшего парка.

— Моих родителей убили в самом начале войны, — сказала она. — Сразу, как только зардановцы ворвались в город. Они были в числе первых погибших. А потом погибли все мои родные. Я осталась одна.

— Что же ты делала?

— Воевала.

— Ты?

— Да, — она невесело усмехнулась. — Хорошо, что война, наконец, кончилась.

— Ты убивала?

— Да.

"Убивала, и много. По несколько человек в день, — подумал он. — Как она в этом признается! Скромно, по-девичьи". Зардановца снова и снова душили петли ненависти.

— Меня научили стрелять, когда мне было тринадцать лет, — услышал он.

— Не страшно было? Убивать не страшно было?

Она смотрела на него умоляюще, с тоской. Ответила:

— То была война. Ты ведь тоже воевал, я это вижу.

Они зашли в квартиру, и за его спиной захлопнулась дверь. Маакорф не мог больше ждать и притянул ее к себе. Теперь лабирка полностью была в его власти. Она не сопротивлялась, глядела на него сияющими глазами, из которых исчез пепел. Полностью погрузившись во власть огромного человека, она сама обвила руками его крепкую шею. Он хищно стиснул ее руками, оторвал от пола и понес на диван.