Светлой памяти моей матери Марии

В СОВЕТСКОМ СОЮЗЕ

Метелица

Очень важно при всяких жизненных огорчениях уметь находить подходящее утешение. В данном случае таким утешением, очевидно, мог быть лишь дикий грэйпфрут. Но когда мой сосед, томно прошептав: — Господи, за что? — стремительно склонился долу, — грэйпфрут перестал действовать. Я быстро оделся и по раскачивающимся, железным трапам вывинтился на палубу. Наверху бесновались стихии: дико завывал ветер, со всех сторон хлестало водой. Наш корабль храбрых «генерал Мюр», по непонятным для меня причинам, еще держался на волнах и даже пытался двигаться вперед. Судорожно уцепившись за протянутый канат, я стал пробираться по скользкой, вздымающейся палубе. В это время меня из темноты окликнул простуженный бас:

— Зайдите сюда, господин. Сохранитесь немного.

В затишке примостился на спасательных кругах большой, бородатый мужчина. Когда я присел рядом и мы закурили, незнакомец печально проговорил:

— Плывем! Зачем и куда неизвестно!

— Гм… надеюсь, что в Америку!

— А для чего??

— На это трудней ответить. По-видимому, чтобы там, в Америке, начать новую, более счастливую, жизнь.

Незнакомец вздохнул и сильно задымил трубкой. После длительной паузы он заговорил снова: — Вспомнил я сейчас тоже о новой, счастливой жизни, недавнюю быль… Если угодно перескажу, все равно в каюте спать невозможно.

— Сделайте одолжение.

— Было это еще «там», в тридцатых годах — начал незнакомец свою быль. — Похоронил я тогда свою жену и вскоре выдал замуж единственную дочку Наташку. Зятёк попался с положением — помощник начальника станции Нахичевань-Донская. И мне вышла невдалеке от них позиция, при разъезде 2-Бис. Полотно пробегало здесь по высокому холму. От города нас отделяли непролазные овраги и буераки. По другую сторону холма протекала болотистая реченка, за ней лежал поселок, извините, Непечатный (названный так начальством взамен неприличного местного названьица). Место пустынное и с непривычки немного страшное. На самом же деле самое безопасное. Своя босота нас не трогала и стеной стояла против городской. Сослуживцы попались мирные, особенно сдружился я с ночным сторожем отцом Феофилом, из расклобученных монахов. Любили мы с ним пройтись вечерком по путям. Ветерок с Дона свежий дует, солнышко красное закатывается.

— Хорошо, говорю, у нас. От людей далеко, к Богу близко.

— Да, — отвечает отец Феофил, — очень хорошо. Мы здесь вроде заживо погребенные.

Завели мы огород, птицу разную, даже поросенка совместно приобрели. Ну, думаю, спасибо, здесь мне на покое и доживать. Но не та была, видно, воля Божья. Приходит однажды отец Феофил, или в миру Федор Павлович, рассказывает, что только-что слыхал по радио, что Сталин объявил о наступлении счастливой жизни. Помните: «жить стало лучше, жить стало веселей». Напрасно, говорю?, Федор Павлович, себя расстраиваете, нас на полустанке счастливая жизнь может и не коснется. Нет, отвечает, не судите, милчеловек, столь легкомысленно: если из Кремля воспоследовало такое вещание, то всем к беде. Не поверил я тогда, но вскоре убедился, что он был совершенно прав. Приезжает дня через три на дрезине зятек Теодор, или попросту, Тодька. В фуражке с красным околышком — значит по должности. Вначале то да се, как поживаете, мол, папаша и тому подобное. Потом началась критика. На таком-то километре надо столбики подбелить, там-то канавку почистить.

— Воронежский скорый мимо пробегает, а у вас, папаша, в окнах по фронту канареечная птица и герань стоит, что царское мещанство. Читали, небось, газеты, что теперь красивая, зажиточная жизнь на первом плане, значит всякое обилие.

— Какое же, говорю, я тебе еще обилие выставлю?! Разве поросенка за ножку в окне привяжу?!

Поморщился. — Опять, папаша, отвечает, совсем не то. Экий вы, извините, политически неграмотный. Поймите, у вас полустанок, значит красный транспорт, а не сельская выставка. Герань и клетку немедленно уберите, в следующий раз я что-нибудь созвучное вам на витрину привезу. Потом при клубе кружок по изучению европейских танцев организовался.

— Ну и пляшите, говорю, вы люди молодые.

— Да нет же, отвечает, мы и вас, папаша, втянуть намерены. Хотим из вас выковать всесторонне-развитую социалистическую личность.

— Ты что, одурел что-ли?! — рассердился я. — Я за тебя, паршивца, дочку свою выдал, а ты ковать меня собрался! Иди с развитой социалистической личностью знаешь куда …

— Ну ладно, ладно, говорит, — зазвонил и укатил на своей дрезине.

Дешево, думаю, отделался. Попутный ветер! Но не тут-то было. Вскоре опять заявился, теперь с Наташкой. С первых слов на меня напустился:

— Папаша, говорит, открылась политмассовая кампания в полном объеме. Сам товарищ Зорев приезжал. Ростов, Батайск, Новочеркасск уже танцуют. 100 процентов охват! Допрофсож нам инструктора выделил. Теперь я вас освобождать больше не могу — скажут, покрываю как родственника. Беспрекословно добровольно записывайтесь!

— Папочка, — просит Наташка, — не подводите Тодю. Вы еще не старик, ну что вам стоит! Ваш Федор Павлович и тот записался.

Насели, как клопы из старого дивана, не отпускают! Тут я смалодушничал, чего для своего дитяти не сделаешь! Схожу, думаю, раза два, а там кампания, есть надея, и сжухнет. Кроме того, если такой человек как отец Феофил записался, значит так и надо. И записался себе на погибель!

В субботу побрились мы не в зачет, почистились насколько возможно и поехали с вечерним дачным на урок. Настроение хоть вешайся, Федор Павлович же сбоку печально так скулит:

— Люди в храм на вечерню направились, а мы черта тешить спешим, — и прочее подобное. Не выдержал я наконец, говорю:

— Первым записались!

До станции доехали мы молча, вылезли и по грязи потащились в клуб, на собачью свадьбу.

Там, в зале, уже полный подвижной состав пригнан, все свои: машинист Петров, смазчик Иванов и Сырочкин, кондуктор Авдеев и прочие линейные. В ряд с дамами выстроились. На них со стены папаша-усач вызверился и на полотнище его последняя заповедь воспроизведена: «Жить, мол, стало слаще, жить стало веселей!» Отметились по списку и тоже стали. Нарядили мне парой нарпитовскую кухарку, прозванную Ли- липу той по причине ее толщины и малого роста. Инструктор говорит:

— Я сейчас дам музыку и показательно пройдусь перед вами. Оркестр, прошу фокстрот, в медленном темпе!

Подхватил нашу Наташку и перед нами майским жуком просучил.

— Поняли, спрашивает? Дальше мы первой парой пойдем, а вы вслед продвигайтесь, нас копируйте. Да не стойте так без всякого понятия, словно мешки с отрубями. Улыбайтесь, с вашими дамами говорите бальный разговор. Алло, оркестр, приготовиться!

Я говорю:

— Что-то у меня голова разболелась, здесь вроде угарно.

— Это наверно от меня отражает, — отвечает Лилипута, — весь день картофельные котлеты пекла. Наш завхоз целый пуд рыбьего жира где-то стрельнул!

Подбегает тут к нам инструктор.

— Почему, кричит, вы с вашей дамой в такой дистанции?! Возьмитесь левыми руками, а правой обоймите ее за талию.

Я рассердился:

— Неужели, говорю, товарищ инструктор, не видите нашего несходства в ранжире?! Еще за ухи я ее, изловчившись, поймаю, а чтобы как иначе схватить невозможно!

В перерыве вышли мы на улицу воздуху заглотнутъ. Бредем, словно побитые. Дела, думаю, хуже, чем можно было предположить.

Отец Феофил тот совсем нос повесил, из Апокалипсиса замогильные тексты приводит: — Затрубят роги и воцарится, говорит, разноглавый, вонючий зверь и предаст души на посрамление. Подождите, еще не то будет! Побросают нас нагишем в бассейны с проточной водой, прикажут: учись-ка плавать!

Я рассердился, говорю:

— Падать духом все же не следует. Надо думать, как нам выкрутиться! Конечно, это не по вашей специальности, не поклоны бить!

Кондуктор Авдеев вслух рассуждает:

— Может руку или ногу себе повредить, новобранцы прибегают. Или в следующий раз каким крепким навозом вымазаться?!

— Не подойдет, отвечаю, 58-ю статью безусловно схватишь!

Идем дальше, тоскуем и вдруг видим в окне светится: «вина стаканами».

— Эху друзья, говорю, зайдем, стукнем с горя по 100 граммов, может что и прояснится!

— Я хоть и не пьющий, возражает отец Феофил, — но в нашем положении другого выхода не вижу.

После зарядки мне показалось, что в клубе вовсе не так все паскудно, занижено выглядит. Снова вернулось нормальное дыхание, гибкость в членах появилась. Инструктор мои старания заметил:

— Смотрите, смотрите, говорит, этот бородатый дядя стал что-то соображать, начал двигаться!

В перерыве мы снова во двор поспешили, не сговариваясь курс на чудесный светофор взяли. Авдеев команду подает: набрать паров; сейчас, товарищи, подъемы брать!

Бежим обратно, а ноги кадрили выделывают, к танцам рвутся. У дверей столкнулся я с Тодькой, тот испуганно на меня посмотрел. Тут впервые у меня мысль мелькнула, что политику лишь политикой вышибать можно.

В теплом зальце меня развезло. Стали люди собираться, на меня зубоскалить.

— Граждане, говорю, чего смеетесь, тут не смеяться, а тут… радоваться нужно! Я думал, что жизнь моя закончена, глянь, она только в разворот пошла! Спасибо товарищу Сталину, ура!

Произношу, одним же глазом кошу на партийный состав. Вижу партком в растерянности, не знает на какую ногу стать. Тут я уже смелей, требую: музыка жарь «наш паровоз». Потом рассказывали, что очень оживился. Один пошел трепака отплясывать. Мне кричат: — Василий Тимофеевич, вы из пары незаметно для себя выпряглись!