Элизабет Бир
Две мечты[1]
Игла с краской все двигалась вокруг безымянного пальца левой руки Пэйшенс, изнемогающей от невыносимой жары в кресле, чья кожаная обивка была покрыта образцами татуировок. Боль ее не беспокоила. Это была многообещающая боль. Слезы щипали глаза, но Пэйшенс продолжала смотреть мимо голого черепа мастера в пыльное окно. Сквозь дождь переливались драгоценным ожерельем бортовые огни космолайтера, плавно скользящего в облаках по направлению к промокшей беспорядочной громаде космопорта, носящего название озеро Пон-чатрэйн. В ясные ночи Пэйшенс различала даже вереницу грузовых капсул, ползущих друг за другом позади него. Пэйшенс закусила губу и взглянула в сторону, не на иглу, а на противоположную стену, шершавую от полопавшейся краски.
Нынче от озера Пончатрэйн осталось только имя, корка соли на краю разлившегося залива. Однако оно не исчезло, продолжая напоминать о себе яркими цветами бугенвилей в деревянных кадках у дверей, карнавальными платформами Марди Граc,[2] отныне блистающими только в памяти жителей Нового Орлеана, как великое наследие города, ушедшего под воду. Рука Пэйшенс лежала ладонью вверх на деревянном подлокотнике, словно в ожидании подарка. Она сидела, не зажмуриваясь и не глядя на иглу, которая все скребла и царапала ее кожу. Длинная баржа Тополиной улицы раскачивалась в такт шагам проходивших мимо мастерской, однако пропахшая джином рука мастера оставалась твердой, несмотря ни на что совершая хирургически точные манипуляции.
Наконец уколы прекратились, татуировщик откинулся назад, усевшись на пятки, отложил инструменты и стал привычными движениями наносить особое покрытие для закрепления рисунка. Пэйшенс смотрела на свою ладонь, окрашенную индиго — признак ее касты, — на правой руке переливались причудливые изумрудные и кроваво-красные узоры филигранной работы, на левой рисунками были украшены безымянный палец и мизинец, покрытые сейчас прозрачным защитным слоем.
В груди нарастало какое-то странное давление. Она подняла было левую руку, поднесла ее к сердцу, чтобы ослабить напряжение, но вовремя опомнилась и опустила обратно на подлокотник. Опираясь только правой, Пэйшенс поднялась и сказала: «Спасибо!»
Дождавшись, когда мастер стянет перчатки и смоет кровь, она протянула ему полную горсть денег. Его кожа имела цвет ила, не изменившийся с рождения, как у всякого ремесленника; голографические купюры, которыми она расплатилась, блестели на этом фоне, как рыбья чешуя.
— Еще немного, и вся кисть будет раскрашена. — Он провел ладонью по лоснящемуся от пота черепу. На нем самом татуировки начинались от запястий — драконы, русалки и ламантины — обитатели моря покрывали руки и грудь. — За шесть месяцев ты заработала уже два пальца. Похоже, ты все время занимаешься.
— Я хочу, чтобы сын пошел в ремесленное училище, тогда мы сможем получить места на дальних рейсах.
Сказав это, Пэйшенс прямо взглянула на мастера, так что тот опустил глаза и сунул руки в карманы, став похожим на пеликана, только что проглотившего рыбу.
— Не хочу, чтобы ему пришлось продавать свой контракт ученичества, как мне в свое время. — Она улыбнулась. — Я это сделала, чтобы выжить. А сын должен стать инженером, получить зеленый и красный цвета. Или слесарем-ремонтником, с руками без всякой краски. Как у тебя. Однако он хочет быть художником. А здесь живопись не очень-то востребована.
Мастер что-то проворчал, убирая инструменты.
— Между прочим, те, кто не ходит на лайтерах, тоже как-то живут. И даже неплохо.
Одним быстрым жестом она обвела всю крошечную комнатку и окно, за которым не переставая лил дождь. Чувство тяжести в груди усилилось, будто кто-то сжимал ее сердце, не давая пошевелиться, сдвинуться с места.
— Вот как? — сказала Пейшенс только для того, чтобы что-то сказать.
Мастер задумчиво пожал плечами, поднял глаза:
— Именно. Именно так. Я свободный человек и делаю то, что хочу. — Он выдержал паузу. — А у твоего парня что-нибудь стоящее выходит?
— Ты имеешь в виду живопись? — Она нахмурилась, уголок рта слегка опустился. Осторожно расправила пальцы, чтобы нечаянно не повредить свежую татуировку. — Весьма стоящее. Он же может рисовать в свободное время, это будет как хобби, верно?
— Просто стоящее? Или действительно стоящее? Кровь прилила к щекам Пэйшенс.
— Действительно стоящее.
Мастер помолчал. Она знала его много лет, за это время сделано уже пять пальцев на одной руке и два на другой, семь экзаменов. Осталось три.
— Если у него на руках не появится татуировок. Если, когда ты закончишь с этой кастой, — он жестом показал на ее руки, — он так и не захочет уезжать, пришли его ко мне.
— Не то чтобы он не хотел уезжать. Просто он не хочет работать, не хочет жертвовать чем-то. — Она беспомощно замолчала. — У тебя дети есть?
Он рассмеялся, утвердительно кивая. Они постояли, глядя друг на друга; когда молчание стало неловким, мастер первым опустил глаза. Пэйшенс кивнула на прощание и быстро вышла. Задержавшись на палубе в ожидании, пока нанокожа, покрытая бисеринками дождя, адаптируется к погоде, она смотрела на лайтер, ведущий за собой караван космических кораблей с грузом, который опускался на поверхность озера тихо, как осенний лист. У ног суетились пятнистые крысы. Она перегнулась через перила над водами канала Тополиной улицы, наблюдая за швартовкой. Волна, поднятая караваном, мягко ударила в длинный составной борт баржи, так что Тополиная улица закачалась под ногами Пэйшенс. Волосы, промокшие от дождя и пота, противно липли к шее. Запахи острого перца и кипящего соуса перебивали вонь грязной воды. Вцепившись в поручень здоровой рукой, она следила, как другой караван набирает высоту; тиски страха, сжимавшие грудь, наконец ослабли. «Хавьер Александр, — бормотала она, идя по качающемуся мосту, — лучше бы тебе быть дома, в своей постели, целым и невредимым, мальчик мой. Лучше бы тебе быть дома, в своей постели».
Из такого города, как затонувший Новый Орлеан, просто так не уходят. Из такого города, как затонувший Новый Орлеан, улетают. Кто может. А кто не может…
Что-нибудь делает, чтобы смочь.
Хайве лежал на спине в теплой, как кровь, луже, где смешалась морская и дождевая вода, на дне лодки и следил за движением нижних габаритных огней большого каравана, плывущего над ним. Лодку он, можно сказать, одолжил на время. Освещенное огнями города, небо переливалось всеми оттенками розового и оранжевого, и на этом фоне силуэты судов были похожи на нитку жемчуга. Они казались совсем близко, на расстоянии вытянутой руки. Хайве даже пошевелил светлыми нетатуированными пальцами. На мгновение дождь над ним расступился, как занавеска, в лицо ударил ветер от двигателей каравана, и снова полил, непроницаемый, как море.
— Красиво, — прошептал он. — Чертовски красиво, Мэд.
— Хайве, ты здесь? — услышал он шепот в ухе сквозь треск помех. Они не могли себе позволить хорошего оборудования, все — либо украденное, либо самодельное. Но им было на это плевать, еще бы, это ерунда по сравнению с возможностью подобраться так близко к космическому кораблю.
— Черт, Мэд, последний прошел у меня прямо над головой. Ты здесь?
— За буями. Вот дерьмо! Чертов шпангоут!
Пока Мэд откашливался и отплевывался, Хайве вцепился руками и ногами в борт шлюпки. Поднятая караваном волна настигла его, подхватила лодку и стала трепать, как собака, играющая с тряпкой. Старое липкое дерево царапало ладони, он сильно разодрал о шпангоут кожу на голове, и из раны, разъедаемой соленой морской водой, сочилась кровь. Содержимое сетчатой сумки, привязанной к поясу, ударило Хайве в живот, он охнул и вцепился еще крепче; от напряжения страшно болело все тело.
Когда волна улеглась, он все еще был в лодке.
Схватив сумку, мальчик стал лихорадочно ощупывать находящиеся в ней банки, пока не убедился, что они влажные от дождя, а не от вытекшего растворителя; убедился в основном за счет того, что кожа на руках осталась холодной и не начала облезать клочьями.
— Мэд, ты меня слышишь?
Долгая тишина, от которой сжимается все внутри. Потом раздался какой-то рыгающий звук, похоже, Мэд наглотался морской воды.
— Жив, — произнес он. — Черт, этот парень мог бы сесть и помягче, а?
— Есть немного. — Сдвинув сумку на бок, Хайве достал весла и, едва они коснулись воды, принялся грести. — Может, это его первый полет. Ладно, Мэд, давай-ка прижжем эту гадину.
Пэйшенс медленно двигалась в сторону дома, по дороге заходила в открытые магазины, с интересом рассматривала выставленные товары, надеясь переждать дождь и избавиться от изматывающего душу страха. Она расплачивалась, с ее разноцветных пальцев капали чешуйки-денежки, как капали с таких же пальцев других учеников на контракте, выкупающих свои контракты и сдающих экзамены, вроде нее, и с окрашенных индиго рук тех, кто подобных амбиций лишен, и с нетатуированных пальцев ремесленников, заполнивших базар. Монетки перетекали в расцвеченные хной ладони торговцев, с характерной раскачивающейся походкой моряков. Под их шагами мостовая гудела, и гулкое эхо отдавалось в пустом пространстве между дощатым настилом и водой.
От дренажных систем и дамб не было никакого толку; в этой части мира воды оказалось слишком много, чтобы попытки отгородиться от нее принесли хоть какой-нибудь результат. Оказалось, что под этим городом нет никакой надежной почвы, некуда вбить сваи, чтобы строиться. Но из такого города, как Новый Орлеан, парализующего человеческое воображение, просто так не уходят. Поэтому его разрозненные части всего лишь пустили плавать по поверхности Мексиканского залива, свободно катящего волны под городскими мостовыми.
