Голявкин Виктор

Я жду вас всегда с интересом (Рассказы)

Виктор Голявкин

Я жду вас всегда с интересом

Рассказы

Я жду вас всегда с интересом

Три похвалы

Густой голос Выштымова

Не хотите ли выстрелить из лука

Художник

Большие скорости

Лейтенант

Рассказ об одной картине Сезанна, мальчике и зеленщице

Арфа и бокс

Серебряные туфли

Бочка с творогом, кошки в мешке и голуби

Уверенность

Красные качели

Веселые ребята

Когда споткнется дед-мороз. Новогодняя сказка

Я ЖДУ ВАС ВСЕГДА С ИНТЕРЕСОМ

Такого педагога я не встречал за все время своей учебы. А учился я много. Ну, во-первых, я в некоторых классах не по одному году сидел. И когда в художественный институт поступил, на первом курсе задержался. Не говоря уже о том, что поступал я в институт пять лет подряд.

Но никто не отнесся ко мне с таким спокойствием, с такой любовью и нежностью, никто не верил так в мои силы, как этот запомнившийся мне на всю жизнь профессор анатомии. Другие педагоги ставили мне двойки, даже не задумываясь над этим. Точно так же не задумываясь, они ставили единицы, а один педагог поставил мне ноль. Когда я спросил его, что это значит, он отве-тил: "Это значит, что вы - НОЛЬ! Вы ни черта не знаете, а это равносильно тому, что вы сами ни черта не значите, вы не согласны со мной?" - "Послушайте,- сказал я тогда,- какое вы имеете право ставить мне ноль? Такой отметки, насколько мне известно, не существует!" Он улыбнулся мне прямо в лицо и сказал: "Ради исключения, приятель, ради исключения, я делаю для вас исключение!" Он сказал таким тоном, как будто это было приятное исключение. Этим случаем я хочу показать, насколько все педагоги не скупились ставить мне низкие оценки.

Но этот! Нет, это был исключительный педагог!

Когда я пришел к нему сдавать анатомию, он сразу, даже не дождавшись от меня ни слова, сказал, мягко обняв меня за плечо:

- Ни черта вы не знаете...

Я был восхищен его проницательностью, а он, по всему видно, был восхищен моим откро-венным видом ничего не знающего ученика.

- Приходите в другой раз,- сказал он.

Но он не поставил мне никакой двойки, никакой единицы, ничего такого он мне не поставил! Когда я спросил его, как он догадался, что я ничего не знаю, он в ответ стал смеяться, и я тоже, глядя на него, стал хохотать. И вот так мы покатывались со смеху, пока он, все еще продолжая смеяться, не махнул рукой в изнеможении:

- Фу... бросьте, мой милый... я умоляю, бросьте... ой, этак вы можете уморить своего старого седого профессора...

Я ушел от него в самом прекрасном настроении.

Во второй раз я, точно так же ничего не зная, явился к нему.

- Сколько у человека зубов? - спросил он.

Вопрос ошарашил меня: я никогда не задумывался над этим, никогда в жизни не приходила мне в голову мысль пересчитать свои зубы.

- Сто! - сказал я наугад.

- Чего? - спросил он.

- Сто зубов! - сказал я, чувствуя, что цифра неточная.

Он улыбался. Это была дружеская улыбка. Я тоже в ответ улыбнулся так же дружески и сказал:

- А сколько, по-вашему, меньше или больше?

Он уже вздрагивал от смеха, но сдерживался. Он встал, подошел ко мне, обнял меня, как отец, который встретил своего сына после долгой разлуки.

- Я редко встречал такого человека, как вы,- сказал он,- вы доставляете мне истинное удовольствие, минуты радости, веселья... но несмотря на это...

- Почему? - спросил я.

- Никто, никто,- сказал он,- никогда не говорил мне такой откровенной чепухи и нелепо-сти за прожитую жизнь. Никто не был так безгранично невежествен и несведущ в моем предмете. Это восхитительно! - Он потряс мне руку и, с восхищением глядя мне в глаза, сказал: - Идите! Приходите! Я жду вас всегда с интересом!

- Спросите еще что-нибудь,- сказал я обиженно.

- Еще спросить? - удивился он.

- Только кроме зубов.

- А как же зубы?

- Никак,- сказал я. Мне неприятен был этот вопрос.

- В таком случае посчитайте их,- сказал он, приготавливаясь смеяться.

- Сейчас посчитать?

- Пожалуйста,- сказал он,- я вам не буду мешать.

- Спросите что-нибудь другое,- сказал я.

- Ну хорошо,- сказал он,- хорошо. Сколько в черепе костей?

- В черепе?- переспросил я. Все-таки я еще надеялся проскочить.

Он кивнул головой. Как мне показалось, он опять приготовился смеяться.

Я сразу сказал:

- Две!

- Какие?

- Лоб и нижняя челюсть.

Я подождал, когда он кончит хохотать, и сказал:

- Верхняя челюсть тоже имеется.

- Неужели? - сказал он.

- Так в чем же дело?!- сказал я.

- Дело в том, что там есть еще кости кроме этих.

- Ну, остальные не так значительны, как эти,- сказал я.

- Ах, вот как! - сказал он весело.- По-вашему, значит, самая значительная - нижняя челюсть?

- Ну, не самая...- сказал я,- но тем не менее это одна из значительнейших костей в человеческом лице...

- Ну, предположим,- сказал он весело, потирая руки,- ну, а другие кости?

- Другие я забыл,- сказал я.

- И вспомнить не можете?

- Я болен,- сказал я.

- Что же вы сразу не сказали, дорогой мой!

Я думал, он мне сейчас же тройку поставит, раз я болен. И как это я сразу не догадался! Сказал бы - голова болит, трещит, разламывается, разрывается на части, раскалывается вся как есть...

А он этак весело-весело говорит:

- Вы костей не знаете.

- Ну и пусть! - говорю. Не любил я этот предмет!

- Мой милый,- сказал он,- мое восхищение вами перешло всякие границы. Я в восторге! До свидания! Жду вас!

Он с чувством пожал мне руку. Но он не поставил мне никакой двойки, никакой единицы!

- До свидания! - сказал я.

Я помахал ему на прощание рукой, а уже возле дверей поднял кверху обе руки в крепком пожатии и помахал. Он был все-таки очень симпатичный человек, что там ни говорите. Конечно, если бы он мне тройку поставил, он бы еще больше симпатичный был. Но все равно он мне нравился. Я даже подумал: уж не выучить ли мне в конце концов эту анатомию, а потом решил пока этого не делать. Я все-таки еще надеялся проскочить!

Когда я к нему в третий раз явился, он меня как старого друга встретил, за руку поздоровался, по плечу похлопал и спросил, из чего глаз состоит.

Я ему ответил, что глаз состоит из зрачка, а он сказал, что это еще не все.

- Из ресниц! - сказал я.

- И все?

Я стал думать. Раз он так спрашивает, значит, не все. Но что? Что там еще есть в глазу? Если бы я хоть разок прочел про глаз! Я понимал, конечно, что бесполезно что-нибудь рассказывать, раз не знаешь. Но я шел напролом. Я хотел проскочить. И сказал:

- Глаз состоит из многих деталей.

- Да ну вас! - сказал он.- Ведь вы же талантливый человек!

Я думал - он разозлится. Думал - вот сейчас-то он мне и поставит двойку. Но он улыбался! И весь он был какой-то сияющий, лучистый, радостный. И я улыбнулся в ответ - такой симпати-чный старик!

- Это вы серьезно,- спросил я,- считаете меня талантливым?

- Вполне.

- Может быть, вы мне тогда поставите тройку? - сказал я.- Раз я талантлив?

- Поставить вам тройку? - сказал он.- Такому способному человеку? Да вы с ума сошли? Да вы смеетесь! Пять с плюсом вам надо! Пять с плюсом!

- Не нужно мне пять,- сказал я.- Мне не нужно! - Какая-то надежда вдруг шевельнулась, что все-таки он может мне эту тройку поставить.

- Вам нужно пять,- сказал он.- Только пять.

- По-вашему, выходит, вы лучше знаете, что мне нужно?

- Но вы не отчаивайтесь! Главное - не отчаивайтесь! Веселей глядите вперед, и главное - не отчаивайтесь!

- Буду отчаиваться! - крикнул я.

- Не смейте отчаиваться,- сказал он весело, глядя мне в глаза, пожимая мне дружески руку.- Вам нужно приходить! Еще! Все время приходить!

- Зачем?

- Учиться!

- Я неспособный! - крикнул я. Он смотрел на меня и улыбался.

- Жду вас! - сказал он.- Всегда! С интересом! И он поднял обе руки в крепком пожатии высоко над головой, как это делал я совсем недавно.

ТРИ ПОХВАЛЫ

Это были похвалы не каких-нибудь неуважаемых людей. Хвалили меня мать, отец и худож-ник. Знаменитый сосед художник закрепил похвалы моей матери и моего отца. Я тогда еще, кажется, в школу не ходил, а может быть, уже ходил в начальные классы.

Когда я этот рисунок нарисовал, так я прямо запрыгал от радости - шутка ли, такой рисунок нарисовал! Я помчался к отцу в его комнату - он как раз писал письмо моей бабушке, а я прямо на письмо положил свой рисунок, и отец его смахнул со стола. Я опять положил свой рисунок на бабушкино письмо, и тогда отец спросил, что мне надо. Я сказал, что мне надо знать, нравится ли ему мой рисунок. И он ответил, что нравится. Хотя, как потом выяснилось, отец даже не видел, что там нарисовано. И сказал так исключительно потому, чтобы я от него отвязался.

Мать пекла блины, один блин у нее подгорал, и она к нему бросилась. Как раз в это самое время, когда я бросился к ней со своим рисунком. Она никак не могла перевернуть блин,- я ста-рался как можно ближе поднести свой рисунок к ее глазам. Мать закричала, чтобы я немедленно ушел, но я не ушел, а спросил, какого она все-таки мнения о моем рисунке.

- Это удивительно! - закричала она.

Только потом я понял, что ей показалось удивительным, как это люди могут до такой степени мешать другим людям печь блины. Но я тогда не так понял это мамино восклицание.

Народный художник спал, но я разбудил его своим звонком. Он, зевая, стоял в дверях, а я показывал ему свой рисунок. Он убрал волосы с моего лба, ущипнул меня за ухо и сказал:

- Это хорошо... это хорошо...

Он тут же захлопнул дверь, а я снова запрыгал.