Уильям Голдинг
Чрезвычайный посол
Перевод с английского Юрий Здоровов
William Golding. Envoy extraordinary
I. Десятое чудо света
Голос кастрата легко проникал сквозь занавеси, отделявшие галерею от внутренних покоев виллы. Его сказанию о пламенной любви, как и следовало ожидать, недоставало страсти. Мелодия взмывала над землей и парила, голос то набрасывался на последнюю треть тона, наводя на мысль о муках здоровой человеческой плоти, то переходил на уверенное вибрато, а то вдруг сникал и осторожно синкопировал. Юноша, что стоял, прислонясь к одной из колонн галереи, горестно покачивал головой. Лоб его бороздили морщины – большая редкость в столь юном возрасте, веки, словно налитые свинцом, были устало опущены. Сад за его спиной утопал в великолепии заката. Даже на фоне бесстрастного, как голос кастрата, пурпурного зарева нетрудно было заметить, что юноша изящен, высок, рыжеволос и кроток. Вдруг губы его затрепетали, он сокрушенно вздохнул.
Старик, покойно сидевший у другой колонны, оторвался от своих бумаг:
– Мамиллий.
Мамиллий вздрогнул, но глаз не открыл. Старик внимательно посмотрел на него. Трудно сказать, что выражало в тот момент лицо старика, – лучи солнца, отражаясь от каменных плит, подсвечивали его снизу, отчего нос казался приплюснутым, а вокруг рта резче обозначились глубокие складки деланного благодушия. В них могла таиться и озабоченная улыбка. Он чуть возвысил голос:
– Почему кастрат не поет?
Послышались звуки арфы: тоника, субдоминанта и доминанта – три тона, на которых зиждется вселенная. Голос взмыл, а солнце продолжало опускаться с надменной и бесстрастной неумолимостью. Мамиллий поморщился, по взмаху руки старика голос умолк, будто его выключили.
– Ну скажи мне, что тебя мучит?
Мамиллий открыл глаза, повернулся и посмотрел на стройные ряды кипарисов, заросли тика и можжевельника – каждой террасе сада они придавали свой оттенок зеленого цвета и выразительную законченность, – потом скользнул взглядом по самой дальней поверхности, сверкающему морю.
– Ты не поймешь.
Старик скрестил ноги в сандалиях, удобно устроил их на низенькой скамеечке и откинулся на спинку кресла. Руки он сложил так, что кончики пальцев соприкасались; в последних лучах заходящего солнца блеснул перстень с аметистом. Лучшие сирийские красильщики могли позавидовать закатным цветам его тоги, широкая пурпурная кайма казалась почти черной.
– Понимать – мое ремесло. Пусть ты и отпрыск побочной ветви императорской семьи, я все же твой дед. Скажи мне, что тебя мучит?
– Время.
Старик с серьезным видом кивнул.
– Время течет, как вода сквозь пальцы. Мы цепенеем от ужаса, обнаружив, как мало его осталось.
Горестно покачивая головой, Мамиллий закрыл глаза, морщины снова легли на его чело.
– Время не движется. День длится вечность. Бесконечной скуки этой жизни мне не вынести.
Старик на мгновение задумался. Он опустил руку в корзину, стоявшую справа от него, достал свиток, пробежал его взглядом и бросил в корзину слева. Немало искусных рук потрудилось, чтобы придать старику спокойную величавость, которая не тускнела даже на фоне великолепного сада в закатном освещении. Весь он – от светящегося черепа под редкими седыми волосами до ухоженных пальцев ног – являл собой законченное совершенство.
– Миллионы людей должны верить, что внук Императора, пусть даже незаконнорожденный, счастлив душой и телом.
– Я перепробовал все виды человеческого счастья.
В горле Императора что-то забулькало, и, не закашляйся он и не высморкайся шумно, на римский манер, могло показаться, что он вот-вот рассмеется. Император вернулся к своим занятиям.
– Час назад ты хотел помочь мне разобраться с этими прошениями.
– Это было до того, как я начал их читать. Неужели весь мир не способен думать ни о чем, кроме выпрашивания милостей?
По саду пролетел соловей, сел на кипарис с теневой стороны и, как бы пробуя голос, взял несколько нот.
– Напиши еще несколько изящных стихотворений. Мне больше всего по душе те, что ты сочинил для записи на яичной скорлупе. Я гурман, и мне это особенно близко.
– Оказывается, кто-то уже успел это сделать до меня. Все, больше не напишу ни строчки.
Они немного помолчали, готовые внимать соловью, но тот, словно смутившись столь изысканной аудитории, вспорхнул и улетел.
Тога Мамиллия заколыхалась – его передернуло.
– Столько лет оплакивать Итиса. Какая глупая чувствительность!
– Попытай удачи в других искусствах.
– В декламации? В кулинарии?
– Ты слишком робок для первой и чересчур молод для второй.
– А мне казалось, ты приветствуешь мой интерес к искусству готовить пищу.
– Ты должен, Мамиллий, уметь не только произносить слова, но и понимать их. Кулинария – не услада юности, а ее воскрешение в памяти.
– Отец Отечества изволит выражаться туманно. А мне все равно скучно.
– Не будь ты худ, как щепка, я прописал бы тебе настойку александрийского листа.
– Благодарю покорно. Мой кишечник и без того работает удручающе регулярно.
– Так, может быть, виной всему женщина?
– Как ты можешь подозревать меня в такой вульгарности?
На сей раз Император не совладал с собой. Он, правда, на какое-то время сумел сохранить невозмутимое выражение лица, но тело предательски задергалось в конвульсиях смеха. Смеялся он долго, до слез. Лицо внука постепенно заливалось краской, сначала цвет его достиг багровости заката, а потом стал и вовсе лиловым.
– Неужели я так смешон?
Император смахнул слезы с глаз.
– Прости. Не знаю, поймешь ли ты, но моя придирчивая любовь к тебе во многом связана с твоей… Мамиллий, ты так отчаянно современен, что из боязни прослыть старомодным лишаешь себя многих радостей жизни. Если б ты только мог посмотреть на мир моим печальным и угасающим взором…
– Не имею ни малейшего желания. Ничто не ново под луной. Все изобретено, все написано. Время остановилось.
Император бросил в корзину очередное прошение.
– Ты когда-нибудь слышал о Китае?
– Нет.
– В первый раз я услышал о Китае двадцать лет назад. Я считал, что это остров где-то за Индией. С тех пор до меня порой доходили отрывочные сведения. Так вот, Мамиллий, Китай – это огромная империя, больше нашей.
– Какая нелепость! Это противоречит законам природы.
– И тем не менее это так. Иногда меня посещает видение: наш земной шар держат, если так можно выразиться, две руки – одна смуглая, другая, по моим сведениям, желтая. Может быть, как в известной комедии1, человек наконец встретится со своим близнецом, пропавшим когда-то без вести.
– Выдумки путешественников.
– Я пытаюсь доказать тебе, что мир необъятен, а жизнь прекрасна и удивительна.
– Не хочешь ли ты предложить мне отправиться в путешествие?
– Морем ты отправиться не можешь, а по суше и рекам на это уйдет не меньше десяти лет, да и то если аримаспы пропустят тебя через свои владения. Оставайся дома и развлекай старика, который чувствует себя все более одиноко.
– Спасибо за позволение быть твоим шутом.
– Послушай, Мамиллий, – строго сказал Император, – шел бы ты на войну. И чем она будет кровавей, тем лучше для тебя.
– Пусть этим занимается твой законный наследник, дубинноголовый Постумий. Пусть воюет сколько его душе угодно. К тому же на войне жизнь утрачивает цену, а я и без того нахожу ее достаточно ничтожной.
– В таком случае Отец Отечества бессилен помочь родному внуку.
– Надоело сидеть без дела.
Император взглянул на Мамиллия пристальнее, чем того требовала последняя фраза.
– Может, я был с тобой неосторожен? Смотри, Мамиллий. Наша необычная дружба держится только на том, что ты не суешь свой нос в чужие дела. Так что не сочти за труд посидеть без дела. Я хочу, чтобы ты жил долго, даже если в глубокой старости ты и умрешь от скуки. Выбрось из головы честолюбивые планы.
– Я не стремлюсь к власти.
– Продолжай убеждать в этом Постумия. Пусть он правит. Ему это нравится.
Мамиллий покосился на занавеси, шагнул вперед и прошептал:
– А ведь ты бы предпочел, чтобы пурпурную кайму твоей тоги унаследовал я!
Император резко подался вперед и торопливо ответил:
– Если бы агенты слышали тебя, ни тебе, ни мне не прожить и года. Никогда больше не говори таких вещей. Это приказ.
Мамиллий вновь прислонился к колонне, а Император взял очередной свиток, подержал его в лучах заходящего солнца и отбросил в сторону. Оба молчали. Сумерки и тишина подействовали на соловья ободряюще – он вернулся на кипарис и снова запел. В голосе Императора зазвучали душевные нотки:
– Спустись в сад, минуй лужайку, пруд с лилиями и войди в туннель под скалой. Еще сотня шагов – и ты у причалов гавани…
– Окрестности я знаю неплохо.
– Когда попадешь туда, уже стемнеет, так что увидишь немногое, но ты скажи себе: «Вот здесь, защищенные от моря двумя молами, стоят сотни судов, тысяча домов, живут десять тысяч людей. И каждый из них ничего и никого не пожалеет, чтобы стать пусть и побочным, но любимым внуком Императора».
– Склады, таверны, бордели. Грязь, деготь, ворвань, нечистоты, пот.
– Да… человечество ты не жалуешь.
– А ты?
– Я его принимаю таким, какое оно есть.
– А я его избегаю, каким бы оно ни было.
– Мы должны добиться, чтобы Постумий дал тебе в управление какую-нибудь провинцию. Хочешь Египет?
– Грецию, если уж иначе нельзя.
– Боюсь, не получится, – сказал Император с грустью в голосе. – На Грецию большая очередь.
– Тогда Египет.
– Часть Египта. Если ты, Мамиллий, поедешь туда, то прежде всего ради собственного блага. Когда ты вернешься, от ме
