Брайан Гланвилл

Враг

— Сынок, — мистер Перельман взял сына под руку. — Не ради меня — сделай это ради мамы.

— Нет, пап, — сказал Джон: он чувствовал, что в его голосе проскальзывает раздражение — отзвук отгремевших боев, отошедших в прошлое мелочных раздоров, и его это сердило. — Я же сказал: я на это не пойду. Разговор окончен.

Отец прогуливал его по длинному, залитому солнцем коридору, они миновали кабинет — за его распахнутой дверью монахиня в белом куколе, который стоял вокруг лица торчком, точно тонкие листы фанеры, что-то писала, над ее головой висела крохотная восковая, аляповато раскрашенная мадонна с младенцем; абсолютно антропоморфные, подумал он.

— Разве это такая уж большая просьба? — сказал мистер Перельман.

— Да нет.

— И вот еще что, — просительно, срывающимся голосом сказал мистер Перельман. — Ты и без меня знаешь — так гигиеничнее.

От огорчения его мощные плечи ссутулились еще больше. На сына он не смотрел, смотрел на точку в нескольких метрах от него — смуглое, мягких очертаний, овальное лицо избороздили морщины, глаза глубоко запавшие, грустные.

— Пап, я же в это вникал, — сказал сын. Ну как ему объяснить? — Доказано, что никакой пользы в этом нет, от этого давно отказались. — Он был на голову выше отца, с более светлой кожей; друг на друга они походили глазами, черными вьющимися волосами и слегка крючковатыми носами. — Задним числом подыскали разумное объяснение и в тридцатые-сороковые это приняло характер повального увлечения.

— Хорошо, хорошо, а я знаю докторов и замечательных докторов, так они своим сыновьям это сделали. Из медицинских соображений; некоторые из них вовсе даже и не евреи. Как бы там ни было, сделай это ради мамы: она не находит себе места.

— Не находит себе места из-за того, что скажут ее друзья.

— Некрасиво так говорить. Правда, некрасиво.

— Да она и в синагогу-то ходит два раза в год: на Рош а-Шона и Йом Кипур.

Мимо них прошуршала еще одна монахиня, сплошь в бело-голубом. Джон бегло улыбнулся ей; когда отец поднял голову, монахиня уже ушла вперед.

— Я готов пойти тебе навстречу, — сказал мистер Перельман. — Можешь сделать это здесь, вовсе не обязательно устраивать брис[1]. Не хочешь — не надо никаких церемоний, проведем все скромно, без шума, только свои.

— Дело не в церемониях, — сказал сын, при всем при том отдавая себе отчет, что некоторую роль играет и церемония, вернее, то отвращение, которую внушает ему эта картина: стылый каменный зал, бородачи в лапсердаках, старик с ножом. — Где это ни устраивай, дикость она и есть дикость.

— Дикость, — возопил отец. — Ты соображаешь, что говоришь?

А в отдельной палате — с массой гиацинтов, роз, горшков с цветами, горкой апельсинов, винограда и персиков на блюде — миссис Перельман придвинулась поближе к невестке.

— Детка, будь умницей! Ему незачем знать. А для нас, для евреев, это имеет большое значение.

Невестка, светлая блондинка, улыбалась — утопая в подушках, качала смуглого младенца на руках и ничего не отвечала.

— Сделай это ради свекра, — сказала миссис Перельман. — Ты же умная девочка, пусть он дурит, тебе-то зачем дурить? И ведь так, уж во всяком случае, гигиеничней.

— Раз он не хочет, я не могу на это пойти, — невестка улыбнулась миссис Перельман; костистое лицо миссис Перельман еще больше осунулось, посуровело, в резком голосе засквозила неприязнь.

— Ты не о себе думай, думай о малыше, помни, ты перед ним в долгу! А врача можно найти и здесь — какая разница?

Но невестка и на это промолчала, только улыбнулась.

— Он упрямый, так хоть ты не упрямься, — сказала миссис Перельман.

Плотную, автоматически закрывающуюся дверь отворили, миссис Перельман обернулась и неожиданно расцвела улыбкой.

— Джон, посмотри, какой он милашка. Вы оба такие молодцы!

— Милашка, — повторил сын, и по его хмурому лицу она поняла: отец ничего не добился.

— Оставляем тебя, детка, — сказала миссис Перельман невестке, наклонилась и мазнула ее губами по щеке, — тебя и моего милашку-внучка.

Перельман тоже попрощался. Малыш спал.

— Джон, мы подождем тебя в машине, — сказала миссис Перельман и вышла, давая ему проститься с женой и сыном.

— Наседала на тебя? — спросил он.

— Сказала: «Будь умницей».

— Старая вредина. Жить не может, чтобы не плести козни.

— Я сказала — без твоего согласия я не могу на это пойти.

— Ты ее здорово отбрила, — сказал он и пожал руку жены.

— Как бы там ни было, ты все равно еврей, — сказала мать, едва машина тронулась с места.

— Знаю, — сказал он. — Знаю, знаю. Чувствовал: он того и гляди расшибется о стену ее непонимания все равно как, ошалевшая летучая мышь.

— И он, он тоже еврей, значит, без этого нельзя.

— Какой он еврей, — сказал сын. — Его мать — христианка.

— Ты знаешь, о чем речь, — сказал отец. — Ты что, хочешь, чтобы он вырос гоем?

— Джон, еврей он всегда еврей.

— Это более гигиенично, вот что важно.

— И ничуть это не более гигиенично.

— Послушай, сын, — сказал отец, — теперь в Америке все так делают, буквально все без исключения, даже гои.

— Раньше делали, — сказал он, — но больше не делают, доказано — это ни к чему. — И усилием воли заставил себя замолчать: знал, какие доводы ни приведи — практика обоснования задним числом, символическое оскопление, — все бесполезно, они ему как с гуся вода, приводить их так же бессмысленно, как пытаться объяснить.

— Ты как отец обязан, — сказала мать, — просто обязан — дать ему возможность выбирать. А там пусть решает сам.

— Как раз так я и намерен поступить, — сказал он и, когда голос матери сорвался на крик, отключился.

— Нет, Джон, не так! Совсем не так.

Выбор, обезличенность — не тут ли кроется подлинная причина? Скрыться — ничем не привлекать к себе внимания, ничем себя не выдать: внутриутробная фантазия — в бесчисленных рядах неевреев от грядущего холокоста, грядущего погрома? В Венгрии они осматривали одного за другим, покрикивали: «А ну, предъяви свое фамильное сокровище!» Если ты не обрезан, ты уцелел, ты спасен.

— Гигиена, — сказал он уже вслух, — вот, какие резоны они выдвигают. На самом деле такая необходимость не возникает даже в одном случае из ста.

— Умник-шмумник, — сказала мать. — Все-то он знает.

— Это все знают.

— Если сделать это теперь, он ничего не почувствует. Чем дальше тянуть, тем будет тяжелее.

— Джон, разве это такая уж большая просьба? — сказал мистер Перельман. — И разве мы тебе хоть слово сказали, когда ты женился на нееврейке?

Ночью, не в силах заснуть, он думал: ну почему они не могут смотреть на вещи здраво. Это же дикость… Впрочем, нy как они могут смотреть здраво: безрассудство — вот, чем жива традиция. Еврей лишь наполовину — вот кто их внук, он так им и скажет, напрямик.

И тут ему вспомнился необрезанный пенис — до того, как уехать в школу, он ничего подобного не видел и был потрясен его явной, абсолютной враждебностью. До чего ж он чужой — ничего, кроме непрочного, непростого перемирия между ним и этой вот штукой, и быть не могло.

Как глубоко укоренилась эта традиция, подумал он. Уж если она имеет такую власть над ним, чего ожидать от людей поколения его родителей — шаткого, ненадежного моста между нами и Восточной Европой. Все происходящее поразило его своей фарсовостью, и он подумал: в конце концов, это логично — менять имена, менять носы, искусственно наращивать крайнюю плоть.

Пользы для сына в этом никакой, а вот вред может быть — и еще какой: ну а там, захочет быть евреем — в той мере, в какой сам того захочет, — его дело.

Назавтра он поехал в больницу один. Малыш обнаружился в просторной, солнечной палате — его держала на коленях краснощекая сестра-ирландка.

— Переодеваю крохотулю, — сказала она.

Малыш плакал — жалкий, слабый писк никак не вязался с багровой, искаженной гневом мордашкой. Сестра стянула с младенца подгузник, обнажив членик — маленькую, беленькую, без единого изъяна трубочку, с кончика которой свисал колокольчик кожи.

Он посмотрел на сына, и ему почудилось, что перед ним — враг.

Примечания

1

Брис — обряд обрезания (иврит).