Геннадий Иванович Гончаренко.

Рождение подвига.

Рассказы

РОЖДЕНИЕ ПОДВИГА

Командир штурмовой группы сержант Горицвет ходил с утра расстроенный и сердитый.

Ефрейтору Кубисову крепко попало от сержанта за ручной пулемет. Густо затвор смазан. Так оно же, масло, густеет от холода… И даже своему заместителю, первому номеру, бронебойщику ефрейтору Кукуеву сделал Горицвет замечание.

Бойцы привыкли к жесткой требовательности командира. И только Авердян пытался возражать, доказывая свою правоту, за что нередко получал взыскания на полную уставную норму.

А для Горицвета, как он говорил, «во всем, прежде всего, треба порядок»…

Иногда, попав в водоворот боя, Горицвет не мог побриться, подшить подворотничок. И тогда он, поглаживая заросшие щеки и пряча грязный подворотничок, становился свирепым. В такие минуты не подступись к нему и не вздумай заикнуться, что пора, мол, товарищ сержант, отращивать бороду и усы…

Но сегодня все знают, что Горицвет не в духе не по причине плохого внешнего вида своих подчиненных.

Долго (а для защитников Сталинграда это очень долго), уже вторая неделя пошла, как ожидает Горицвет желанного пополнения. Комплекты теплого обмундирования выданы, и оно лежит без пользы, и засыпает его землей и пылью при обстрелах и бомбежках. Проходя мимо кучи солдатской одежды, командир морщится, как от зубной боли: добро народное пропадает зря.

А когда упала зажигалка и сгорели две ушанки и стеганые брюки, он так честил фрицев, что бойцы, никогда не слышавшие от него грубой брани, глаза таращили от удивления.

Накануне вечером командир батальона лейтенант Еж поставил штурмовой группе Горицвета боевую задачу: выбить немцев из полуразрушенного каменного особняка. И тем же вечером пришло пополнение. О нем сержант сказал просто: «Два с половиной человека». Вот потому и придирается к подчиненным сержант Горицвет…

— Микола, а Микола, — подошел к Горицвету сосед, командир штурмового отделения сержант Куралесин. — Ты чего сердитый?

С Куралесиным Горицвет крепко породнился на Волге. Во время последнего большого наступления немцев контуженного, закопанного взрывом Горицвета отыскал ночью и приволок к своим Куралесин. Здоровяк Горицвет быстро пришел в себя и через две недели сбежал из медсанбата опять в свою дивизию. Получил взыскание. Но в тот же день в бою захватил двух гитлеровцев и комдив за важных «языков» наградил его медалью «За отвагу», а подполковник Коломыченко назначил командовать штурмовой группой.

Куралесин имеет к Горицвету особый подход и знает, как остудить его горячность. Молча достает он пачку любимой Горицветом духовитой уманской махорки и протягивает ему. Сержант молча берет пачку, обнюхивает и облегченно вздыхает. И начинается торжественная подготовка к закуриванию: Микола сыплет на ладонь табак, придирчиво рассматривает, нюхает, отрывает расчетливо клочок газетки, насыпает в нее табак, скручивает цыгарку. И по мере того, как происходит все это, лицо Горицвета постепенно проясняется, добреет. А когда сделаны уже первые две-три затяжки, оно становится умиротворенным, и только топорщатся лохматые удивленные брови.

— Бисив хлопець… Ума не приложу. И де вин достае такой гарний тютюн? Пахне, як мэд…

Куралесин лукаво подмигивает ему.

— Иду к тебе, гляжу — лежит цельная пачка.

— Не морочь головы, Артэм, — и, отворачиваясь, добавляет: — Мени и без того тошно, як с похмилья.

— А что у тебя стряслось?

Микола медленно протягивает раскрытую пачку махорки, но Куралесин отстраняет ее.

— Возьми, пригодится.

Горицвет достает объемистый кисет, расшитый яркой украинской вышивкой с петухами — подарок невесты — и осторожно высыпает махорку, вытряхивая все до единой крохотной табачинки.

Кисет Миколы служит предметом частых насмешек Куралесина. Он называет его и чувалом, в который полпуда муки войдет, и девичьим кокошником, и даже чертовой рукавицей. Но Микола привык, не сердится.

Куралесин тянет руку к его кисету.

— Дай-ка из твоего табачного вещмешка закурить.

Они оба закуривают.

— Прислали учора пополнение. Матроса одного, а у него рука на привязки ще высить, та двух хлопчиков. Курсантики. Шо у мене — госпиталь чи дитячий сад?

— Ну, это ты, Микола, напрасно… Матрос для Сталинграда — солдат первый сорт. Их фрицы боятся, полосатой смертью называют. Мне приходилось с ними воевать вместе. В штыковой перед ними никто не устоит.

— С виду вин глыба, та шось смурный ходить и вовком на усих дивиться. Мабуть, думку мае, як ему на флот податысь…

— Чего ему флот, раз пришел сюда раненый воевать. Ты это зря. А что хлопцы молодые — не беда! Здесь все скоро воевать учатся.

— Знаемо мы цих моряков. Був у мене один. Хватанув я з ним горя.

Горицвет сердито стряхнул пепел с цыгарки, увидев заместителя, подозвал.

— Пиды, Кукуев, прыглядись до нового поповнения. Спытай, хто воны, откуда, взнай, шо за настроение у них. Завтра нам з ными на штурм идты.

Кукуев ушел выполнять приказание.

— Як думаешь, Артэм, чи мени удоль проулка вдарить на цей особняк, чи, може, с подкопа? Саперы для себе рылы, та бросылы, а я запрымитыв.

Куралесин почесал затылок.

— С переулка тебе особняка не взять. Мои пробовали. Не вышло. У них огонь перекрестный, из дзота бьют. С подкопом вернее будет, — он зевнул широко и, устроившись удобнее у дыры, откуда пробивались лучи осеннего солнца, зажмурился.

— А что у тебя за моряк был? — спросил Куралесин. — Не помню что-то. О нем ты мне никогда не рассказывал.

— Та чого розказувать? Мени и згадувать про него тошно. Хватыв я з ним горя.

— Не верю, — подзадоривал Куралесин, — на флоте нет таких моряков.

— Слухай краще. Прислали до менэ пополнение, и той моряк з ним. Росточка маленького, рыжый та конопатый. Расхристанный ходить, тельняшку усим каже, щоб бачили. Над хлопцами надсмихается: «Эй вы, пузолазики, шо вы бачили на свити, а я де тилькы не плавав, яких стран не надивывсь». Я був дурный, повирив… Зваты его було Жора, а фамилия чудна — Булыжный. А хлопцы ему сразу другу причинили — Бултыжный. Пока мы по степам отступали, та ричок не устричали, стильки вин байок набрехав про свою морскую жизнь, що на товсту книгу хватило бы. А як стали пидходить к Дону, з ним и приключивсь конхуз. Намаялись уси, жара, як у печи, за день сорок вэрст протопали и спать полягали, а Жора той поглядить на Дон и бига туды-сюды. А напарник его, Иван Федорчук, из донских казаков, пытае: «Чого ты, Жора, бигаешь, будто тэбе бджолы покусали». — «Сны мени, каже, дурни сняться третью ничь пидряд… Будто вода мэне не держить и тону я». А сам Федорчука пытае: «А шо, Иван, глубокий ваш Дон?». Той смекнув, шо Жора злякавсь. «Туточки шо, це ще не Дон. А от там, де форсировать нам прийдеться, так и берега не побачишь». На другой день пишлы удоль берега и скоро получили приказ командира полка: «Форсировать на спидручных средствах». От туточки и почалось, и смих и бида: отказывается Жора у воду лизты. Приказываю хлопцам: «Спущай его на воду». А вин отбивается руками и ногами…

— Ну и как же вы его переправили?

— Бочонок зализный найшлы и переправили. Шо ты думаешь, Артэм? Моряк цэй у писках, в Средней Азии уродивсь. Вин до армии и рички не бачив. Кинчив техникум товароведов, а в армии був каптенармусом на морской базе, прислали его в Одессу. Флотску справу выдавал.

— Так это же не моряк у тебя служил, а самозванец. Давай-ка еще закурим. Отметим счастливый случай в твоей жизни, как ты, пехота, моряком липовым командовал.

Вернулся Кукуев.

— Товарищ сержант, — обратился он к Горицвету. — Все как есть разведал. Разрешите доложить? Фамилия моряка Чобот…

— Чобит? Не земляк? Були у нашим сели на Полтавщине Чобиты.

— Не знаю.

— А шо ж докладываешь — «усе разведал»?

— Сам он с тихоокеанского флота. Доброволец. Воевал здесь бронебойщиком. Ранило, а в госпитале письмо получил. Жену его и дочку немцы расстреляли. Вот он и убег из госпиталя.

— А шо ж вин с одной рукой тут робить будэ? Заживэ рука, тоди возьмем… Туть на усих войны хватит.

Никто из троих не заметил, как к ним подошел Иван Чобот… Он стоял, широко расставив ноги, упрямо набычив шею.

— Товарищ сержант, — сказал он тихо, хрипловато. Но все вздрогнули, услышав его голос. — Завтра я пиду в атаку. У мэне, кроме годной руки, голова е на плечах. Не можу не йти. — Он здоровой рукой ударил по груди: — Горить у мэне туточки.

Штурмовая группа Горицвета ранним утром начала атаку. Легкий ветерок подул с левого берега Волги и натащил в город густого, будто дым, тумана. И хотя это затрудняло действия наших бойцов, Горицвет был доволен. Такая маскировка позволяла незаметно приблизиться и ударить по немцам внезапно. Теперь не надо долго подбираться ползком по норе саперов, которую облюбовал накануне Горицвет.

Наши минометы с берега ударили по полуразваленному особняку, как было спланировано, и тут же, еще не рассеялся дым от взрывов, группа приблизилась, в полуподвал полетели гранаты, а вслед за ними ворвались туда и бойцы. Одним из первых был Иван Чобот. Он сбил рванувшегося к нему гитлеровца, но на него кинулись еще двое. Одного скосил автоматной очередью молодой курсант, а со вторым разделался сам Чобот, орудуя наотмашь автоматом, как кувалдой. Немцы, очутившись в ловушке, сражались отчаянно. Когда Чобот выскочил из двери, его сбоку ударил штыком немец. И хотя Иван успел отбить автоматом губительный удар, но расколол приклад. Штык пробил фуфайку, ранив лопатку, отчего вся левая сторона груди, где еще не поджила рука, сжала сердце болью. Он стиснул зубы, чтобы не крикнуть, схватил немца за ворот и рванул на себя, нанося ему удар головой в подбородок. Гитлеровец свалился, а подоспевший курсант (сержант Горицвет послал его в помощь раненому Чоботу) добил его.