Иван Аксенов

Готы

С уважением и благодарностью —

Т.Д., В.Ф., Д.С., И.К., Я.С., И.Ч.

Благодатский подъезжал к кладбищу. Синий трамвай за номером семьдесят восемь по обыкновению ни с того ни с сего останавливался на рельсах, тянувшихся вдоль краснокирпичной кладбищенской стены. Останавливался, немного не доезжая до ворот кладбища, стоял — словно думал о чем-то. Потом скрипел, трогался с места и проезжал мимо ворот метров сто — до остановки.

Над Москвой сгущался раннеосенний вечер. Последние торговцы пластмассовыми цветами сворачивали свой нехитрый товар и отправлялись домой, тихо переговариваясь между собою: сказывалась многолетняя привычка беседовать негромко, сидя целыми днями возле кладбищенской стены. Нечастые на московских улицах, свисали ветвями из-за высокого красного кирпича деревья: большие и старые. Их листья чувствовали на себе все усиливающееся дыхание близкой осени — желтели, краснели и принимались сыпаться: на землю, на могилы, на неширокие плечи кладбищенских крестов.

Благодатский выходил из трамвая, направлялся ко входу. Был хмур и сосредоточен. Одетый в черное, с хвостом темных волос, в ботинках на каблуке и с острыми носами, входил он на кладбище и шел вперед центральной кладбищенской аллеей, исподлобья внимательно смотрел по сторонам. Навстречу ему попадались уже не торговцы цветами, а — остроносые старушки в платках и с рыхлилками. Маленькие, сухие, спешили они покинуть кладбище: совсем немного времени оставалось до того момента, когда сторож должен опустить тяжелую задвижку и защелкнуть ее кольцо дужкой амбарного замка.

Почти в самом конце делившей кладбище на две половины аллеи, неподалеку от второго входа, — сворачивал на узкую дорожку между могилами. Приближался к полуразрушенному склепу, называемому за что-то «Вампирским». Время лишило склеп половины треугольной крыши, красиво лежавшей на трех толстых колоннах: раскололась, кусок упал и был утащен куда-то кладбищенскими рабочими. За Вампирским склепом тянулась прямоугольная площадка-возвышение: невысоко огороженная и со ступеньками. Там — располагались могилы, две лавочки: вдоль ограждения, и стена склепа с тремя колоннами и уцелевшей половиной крыши. В углах, образованных ограждением и стеной обыкновенно высились кучи мусора: бутылки, банки и пакеты.

Благодатский подходил совсем близко и видел троих: пацана и двух готочек. «Ого», — удивлялся Благодатский: смотрел, как одна из готочек сидела на корточках и ела из пластмассовой банки пластмассовой вилкой салат, заправляя его майонезом, который лежал у нее на коленях. Знакомился и разглядывал. Пацан и готочка с салатом были обычны и непримечательны, внимания заслуживала вторая — без салата: имела крашеные в черный, как и у большинства готов, волосы, изрядно пострадавшие от краски: у корня сантиметров на десять они казались совсем сожженными, а цвет имели грязно-оранжевый. «Во бля», — думал Благодатский. — «Такие волосы теперь только если совсем налысо сбрить, чтобы нормальные выросли. Вот у неё, лысой, рожа-то будет! А вообще-то она — ничего, нос только дурацкий какой-то…» Усаживался на каменную завалинку у подножья склепа: промеж двух колонн и прислушивался к происходившей беседе.

Пацан вставал вдруг, говорил:

— Ссать хочу, — и уходил куда-то.

Готочки продолжали разговаривать, изредка взглядывая на сидевшего рядом незнакомого. Благодатский курил и молчал.

— …потом взяли тачку и поехали — в «Авалон»! — говорила одна и сильно давила маленький пакетик с майонезом.

— Э, да, круто! Ты, выходит, сначала — с одним пацаном, а потом — с другим? А может и к третьему ночевать потом напросилась? — хихикала вторая.

— Неправда! Неправда! Не напрашивалась: сам позвал… — возмущалась.

— А выпили много?

— Ужас! Всего и не упомнишь… Я когда напилась сильно — на зеркале в туалете стала помадой рисовать!

— В мужском наверное туалете, в мужском?

— Ой, я уж и не помню…

Благодатский пробовал вступать в беседу, но ничего не выходило: странно косились на него, словно говорил что-то не то. Переглядывались, слушали улыбаясь, как рассказывал про свои последние посещения кладбища — шумные и многолюдные.

— Этого нам еще не хватало, — причитала готочка с салатом. — Только выберешься на кладбище отдохнуть по нормальному, поговорить — припрутся и давай орать…

«Другие, по крайней мере, салаты тут не жрут», — думал Благодатский и говорил вслух: — А вон, кажется, идут они уже!

Готы поворачивали головы, видели: по центральной аллее с небольшим разрывом двигались группки одетых в черное фигур. Слышался мат и смех.

— Бля, сюда, наверное… — появлялся из-за склепа отходивший пацан. — Всё, валим отсюда на хуй, а то с этими — проблем не оберешься.

— Валим, валим, — поднимались готочки: уходили. Не звали с собой Благодатского, даже не прощались. Оставляли после себя — мусор: пластмассовую баночку из-под салата, крышку и вилку от нее, майонезный пакетик; две бутылки из-под пива.

«Понятно, почему здесь в последнее время то и дело пизды дают кому-нибудь: когда все кому не лень — гадят так на чужих могилах. Трудно что ли — забрать да выбросить… Я вот — никогда не гажу!» — думал Благодатский. — «Могли хоть «пока» сказать, суки. Никакой культуры. Ну и хуй с вами, что не позвали, мне — насрать…» Знакомство с готами, которые не захотели звать его с собой и ушли, намусорив — оставляло неприятное впечатление. «Даже этим — не нужен», — так думал про себя Благодатский.

Тем временем к Вампирскому склепу приближалась новая порция готов: Благодатский видел множество незнакомых лиц: пили пиво из больших бутылей, шумели, громко и бестолково разговаривали. Не нравились Благодатскому. Думал: «Может, тоже свалить отсюда на хуй?», но не сваливал. Надеялся, что придет много готочек.

Всё сильнее темнело вокруг, и толстостволые деревья сливались в сплошную массу с надгробиями и ангелами, постепенно приближаясь к склепу, обступая его плотным кольцом. Благодатский невнимательно здоровался с подходившими и сразу же отходившими незнакомыми, разглядывал первых готочек. Одна — останавливалась вдалеке: с мальчишечьей рожей, в темных очках, с рюкзаком, украшенным красной звездой и лохматой рожей. «Дура какая-то», — заключал про себя и смотрел дальше. Еще две усаживались на лавочку с бородато-усатым пацаном, одетым почему-то не в черный, как все, а в цвета гнилой моркови свитер: пили что-то из маленьких бутылочек. Были крупны и толстощеки. Глупо смеялись и не переставая курили. Благодатский окончательно падал духом: теперь уже совсем никто не обращал на него внимания и не к кому было даже обратиться с ненавязчивым вопросом. Хотелось курить и пить спиртное. Курил. Вспоминал недавно ушедшую готочку без салата и пытался представить: какого размера и формы грудь располагалась под её черным свободным свитером. Прикрывал глаза, глубоко затягивался и думал: «Вот бы: затащить её в склеп. Там обычно инструменты всякие, лопаты, грабли… Она бы вяло сопротивлялась, говорила, что не нужно здесь, тихим прерывающимся голосом говорила бы. А я — целовал бы ее — в губы, в шею, и ничего бы не слушал, стянул бы с нее свитер: на пол постелить. Грудь у неё наверняка маленькая, а нижнее белье — точно черное. И пока я стягивал бы её узкие джинсы, трусики её намокли бы и стали горячими… Эх, всё «бы» да «бы»…» Так думал и вздыхал Благодатский.

— Ты пиво будешь? — вытаскивал из фантазий странный голос.

Благодатский поворачивал голову вправо, взмахивал в темном воздухе длинным хвостом волос. Рядом с ним сидела готочка из свежеприбывшей партии: прочие многочисленные готочки здоровались, целовались и искали место усесться. С благодарностью принимал бутыль из рук соседки, делал несколько больших глотков, возвращал. Говорил:

— Хорошо тут ты села.

Готочка в свою очередь поворачивала к нему голову, оглядывала Благодатского и спрашивала:

— Это почему? — не сумев как следует разглядеть — вытаскивала из лежавшей на коленях сумки свечу, чиркала зажигалкой и подносила дрожащий язычок пламени поближе к лицу Благодатского.

— Ну у тебя ведь пиво, вот и хорошо… — отмечал про себя небольшой рост, тоненькие густые волосы и крайне странную форму черепа и лицо: высоколобое и крючконосое. Интонации готочки казались необыкновенно вульгарными.

— А-а, — говорила она, закончив осмотр, вставала. — Пойдем.

Благодатский не уточнял — куда. Не мог также знать, каким увиделся он ей в темнеющем воздухе и неровном свете свечи. «Глаз при таком освещении не рассмотреть, конечно. Да и волосы тоже — в хвост стянуты…» — так думал Благодатский и шел туда, куда тянула его за руку готочка: на ходу умудрялась прикладываться к бутылке.

— Тебя как зовут-то?

— Ева.

«Бля, еврейка, что ли… Среди готок — полно евреек», — думал Благодатский и не говорил ничего вслух.

— Это не настоящее мое имя, но меня уже давно все так зовут, — уточнила Ева.

— А что, хорошее имя: Евочка. Такое, редкое… Ветхозаветное.

Евочка с уважением взглядывала на Благодатского.

— А как же твои друзья, ты ведь ничего даже им не сказала?

— Да какие они друзья, они меня заебали уже все… Скучно с ними, надоело. Хоть один новый человек появился.

— Я тут давно не новый. А тебя вот — первый раз вижу. К художникам идем, что ли?

— Ну да, к художникам…

— Тогда ты не туда рулишь, вот сюда нужно, — указывал дорогу Благодатский и вел сам, понимая: готочка была уже изрядно пьяна.

Часть кладбища — поздней разработки — располагалась в низине. Плавного перехода между высоким и низким не существовало: высокое от осыпи предохраняла кирпичная стена высотой в человеческий рост. Вдоль этой стены и вёл пьяную готочку Благодатский: в место, называемое «у художников»: к скученным нескольким могилам художников и художниц с близстоящей лавочкой и высокой липой. В стене там виднелась несколькосантиметровая выемка со следами располагавшегося в ней некогда барельефа, украденного и сданного на вторцветмет бомжами. Рядом две могилы без ограды образовывали ровную утоптанную площадку, ограниченную с одной стороны — прямоугольными гранитными надгробиями, с другой — прислоненной к дереву кованой лавочкой.