Николай Эдуардович Гейнце
В тине адвокатуры
Часть первая
ЖРЕЦЫ ВААЛА
На французском масле,
Сделанном из сала,
Испекла природа
Этого нахала.
Н. Некрасов
I
Молодой волчонок
— Станция Ломовис, поезд стоит три минуты! — зычным голосом прокричал обер-кондуктор, соскочив на станционную платформу, у которой поезд, уже останавливаясь, замедлил ход и, наконец, остановился совершенно.
Из вагона второго класса вышел только один пассажир, молодой человек лет двадцати трех, небольшого роста, но стройный, шатен с бледным, выразительным лицом и умными карими глазами, уверенно смотревшими через золотое пенсне, крепко сидевшее на правильном, с маленькой горбинкой носу. Небольшие усики оттеняли толстые, чувственные губы. Одет он было в светло-серую летнюю пару и таковую же крылатку, на голове была маленькая, с узкими полями, шляпа из черного фетра, в правой руке он держал изящный зонтик, а в левой — дорожный сак.
Одновременно с выходом пассажира, из багажного вагона был выброшен большой чемодан желтой кожи.
Это было в половине июня 187* года.
— Возьми, любезный, мой багаж, — обратился прибывший к железнодорожному сторожу, подавая ему багажную квитанцию и указывая на лежавший на платформе чемодан.
Сторож бросился исполнять приказание.
Раздался свисток обер-кондуктора и поезд отправился далее.
Сторож, с чемоданом в руках, стоял около оставшегося пассажира.
— Лошадей прикажете?
— Из имения князя Шестова разве не прислано экипажа?
— Под учителя?
— Ну, да, под учителя! — поморщился пассажир.
— Часа три как коляска дожидается, кучер в станционной кухне спит…
— Так пойди, разбуди его, чемодан положи в экипаж и вели подавать.
Сторож исчез.
Путешественник вошел на станцию и опустился в ожидании посланного на один из деревянных диванов, стоявших по стенам. Воспользуемся временем его ожидания, чтобы представить его читателям.
Кандидат прав Николай Леопольдович Гиршфельд, сдавший выпускной экзамен в московском университете и представивший кандидатскую диссертацию на тему: «Деньги как экономическая сила», был молодой человек, подающий, как говорится, блестящие надежды.
Большинство такого рода молодых людей так и остается до конца дней живота своего подающими надежды, некоторые из них вскоре обращаются в безнадежных. Но Николай Леопольдович был из молодых да ранний, и с первого взгляда на него можно было, не будучи пророком, предсказать, что он не пропадет и спокойно дойдет до раз им намеченной цели… Цель эта, впрочем, вся исчерпывалась рефреном известных куплетов:
Ничего, кроме денег, не надо!
«Деньги, — рассуждал, конечно, сам с собою, еще на гимназической скамейке Николай Леопольдович, сила. За деньги я куплю себе все: уважение, славу, почет… Звон презренного металла это благовест на колокольне современного храма золотого тельца», — повторял он с восторгом где-то слышанную им фразу.
Самый выбор темы для кандидатской диссертации указывал, что университетский курс не сбил его с раз намеченной дороги, что из-под крова храма науки вышел еще неоперившийся орел-стервятник, будущий жрец Ваала или попросту делец-акула.
Было ли это следствием его происхождения от колена Левитова (отец его, хотя и был лютеранином, но происходил из немецких евреев), или же он был просто продуктом современного жидовствующего веяния времени? Решить этот вопрос затруднительно. Отец его, бедный учитель музыки, упорно отрицал свое семитическое происхождение. Сын же, наоборот, громко заявлял, что с большим удовольствием готов причислить себя к потомкам Израиля, чем к утопающей в своем глубокомыслии немецкой нации.
«Все гениальные люди — евреи»… — парадоксально подтверждал он свои симпатии к этому народу.
Он забывал при этом другой, более близкий к истине парадокс: «все евреи — гениальные мошенники».
Одно лишь обстоятельство останавливало этого молодого волчонка снять овечью шкуру — это бедность.
Грошевые студенческие уроки и небольшие суммы, которые он, буквально, вымогал у своих, перебивающихся с хлеба на квас, родителей, единственным сыном, единственною надеждою и единственной радостью которых был, едва хватали ему на изящный костюм, необходимый для поддержания знакомства с богатыми товарищами (он был знаком только с такими) и на другие нужды этого далеко не дешево обходящегося общества.
Приходилось все-таки со скрежетом зубовным отказывать себе во многом…
— Все верну, сторицей верну… — утешал себя Николай Леопольдович, — только бы дотянуть до диплома.
Когда эта желанная бумага была получена и положена в карман, и он, высоко подняв голову, вышел из правления университета, жизнь представлялась ему заманчивой картиной…
Поскорее бы только занять место за этим пиром, который, по выражению эпикурейцев, надо оставить только насытившись, но как это сделать?
Конечно, за этим пиром желанные гости, ведущие себя как дома — адвокаты…
Он давно принял решение причислиться к их сонму…
Достав рекомендательное письмо к одному из московских светил, он без труда, недели в две, был зачислен к нему в помощники.
Там уж поприще широко!
Знай работай, да не трусь!
Вот за что тебя глубоко
Я люблю, родная Русь…
Это стихотворение народного поэта не выходило из головы Николая Леопольдовича.
— Но как вступить на это широкое поприще без денег? Необходима квартира, изящная обстановка. Без этого не вотрешь очков доверителю, без этого нельзя сказать ему с апломбом: «Не твой рубль, а мой рубль», — и положить этот чужой рубль в свой карман на законном основании.
Попробовал было он позондировать дражайших родителей, но увы, собранные ими для будущего светила адвокатуры крохи были каплею в море предначертанных расходов для твердой постановки карьеры.
«Жениться!» — мелькнуло в голове Ликолая Леопольдовича, но он тотчас же отбросил эту мысль. Не то, чтобы он не хотел продавать себя. Ничуть. Он продал бы себя даже по фунтам, если бы это было возможно. Он боялся продешевить себя.
«Если бы пристроиться к какой-нибудь богатой старушке или еще лучше к замужней женщине средних лет…» — мечтал он, глотая слюнки от одного предвкушения благ земных, имеющихся очутиться в его власти в подобном положении.
Случай ему благоприятствовал.
II
Попытка не пытка
Терзаемый мучительными вопросами первоначального устройства своей карьеры на широкую ногу, зашел он побеседовать да и посоветоваться к своему бывшему учителю русской словесности Константину Николаевичу Вознесенскому.
Вознесенский был когда-то преподавателем одного маленького московского пансиона, где Николай Леопольдович провел года два до поступления в гимназию.
Пансион этот, впрочем, вскоре постигла судьба многих московских пансионов: он закрылся за недостатком учащихся, а Вознесенский, с помощью одного капиталиста, открыл свое большое реальное училище и повел дело на широких началах.
Дело оказалось блестящим.
Николай Леопольдович, надо сознаться, надеялся не только на советы, но и на материальную поддержку любившего его Константина Николаевича.
Войдя в подъезд громадного дома на Мясницкой, где помещалось реальное училище, он не без тревоги справился у солидного швейцара, дома ли Константин Николаевич.
— Дома, пожалуйте! — серьезно проговорил швейцар, снимая с пришедшего пальто.
Николай Леопольдович поднялся по широкой, устланной коврами лестнице, прошел в сопровождении выбежавшего на звонок швейцара, лакея длинный коридор и очутился к роскошно убранной приемной.
— Вы по делу? Как прикажете доложить? — осведомился лакей.
— Нет, я так повидаться.
— Потрудитесь обождать, приемные часы до двух, они в кабинете с посетительницей.
— Хорошо, я подожду.
Лакей удалился.
Николай Леопольдович опустился в мягкое кресло, крытое темно-синим штофом, и взглянул на стоявшие на массивном пьедестале из черного дерева роскошные часы.
Было без десяти минут два.
— Даст, или не даст? — загадал на пальцах Гиршфельд. Пальцы не сошлись.
Он закурил папиросу и стал пускать кольцами дым.
В этом занятии прошло минут пять.
Вдруг тяжелая дубовая дверь кабинета отворилась, откинулась портьера и на пороге, в сопровождении Константина Николаевича, появилась нарядно одетая, высокая, стройная барыня.
Темно-каштановые волосы густым бандо падали на ее спину из-под легкой черной кружевной шляпы с веткой темной сирени. Темно-лиловое платье красиво облегало ее стан, говоря, впрочем, более об искусстве корсетницы и портнихи, нежели о дарах природы.
Цвет лица, очертание бровей, глубина темных глаз тоже красноречиво говорили об искусстве, хотя черты этого артистически ремонтированного лица были правильны и красивы.
Николай Леопольдович поспешно встал и поклонился.
Константин Николаевич с радостным восклицанием пожал ему руку.
Барыня окинула его быстрым, как бы вызывающим взглядом и обратилась к Константину Николаевичу:
— Ainsi, вы мне положительно отказываете в вашем содействии?
— Положительно, княгиня, примеры прошлых лет ставят меня в невозможность…
— Но чем же виноват мой мальчик, что у него полоумный отец? Впрочем, я публикую и выберу сама.
