Григорий Бакланов
Помню, как сейчас…
Изд-во: "Вагриус", Москва, 2000
OCR и вычитка: Александр Белоусенко, январь 2005.
Рассказ
В бытность свою на фронте Трофимыч брил и стриг командующего. До этого, в пехоте, он был ранен, попал в госпиталь, здесь кто-то узнал, что он парикмахер высокого класса, и судьба улыбнулась ему. Свою прежнюю службу он забыл, словно ее и не было, а эту помнит с восторгом, и, как только начинает вспоминать, вновь он – Трофимыч: командующий так звал его. Мы с одного фронта, когда теперь случается сесть к нему в кресло, он спрашивает:
– Вы Алгасова помните? Знали?
– Нет.
– Генерал-лейтенанта Вознюка?
– Нет.
Он направляет на меня ухо, оттопыренное ладонью:
– Как?
Накрытый простыней по шею, я сижу перед зеркалом. И за спиной в полстены – зеркало. И зеркало отражается в зеркале, и в этом уходящем в бесконечность коридоре зеркал вновь и вновь отражены Трофимыч и я, все уменьшающиеся: он в белом халате, нацелил на меня ухо из-за спинки кресла, я качаю головой, и все мои отражения в зеркалах качают головой, с которой уже часть волос снята.
– Нет! Не знал!
Простыню, которой я накрыт, Трофимыч вынимает из особого шкафчика, раздергивает в руках, взмахивает ею: свежая, исключительно из уважения ко мне вынута. Конечно, я вижу на ней короткие волосы от прежних стрижек, знаю, что после меня он стряхнет ее, тщательно уложит, чтобы вновь кому-то показать особое свое уважение.
– Не понимаю, как вы могли не знать Вознюка? Вы – артиллерист?
Я киваю: артиллерист.
– Генерал-лейтенант Вознюк! – настаивает Трофимыч. – Зам командующего артиллерией фронта!
И ждет с ножницами над моей макушкой, смотрит на меня. Если брать его последнюю службу, мы находились с ним у разных концов одной и той же подзорной трубы, а она, как известно, в одну сторону увеличивает, в другую сильно уменьшает. До генерал-лейтенанта, которому Трофимыч ежеутренне мылил щеки и брил, а под конец войны и жене его укладывал волосы, от нас дотуда было высоко и далеко.
В сорок втором году на Северо-Западном фронте, где стояли мы в долгой обороне, один из огневиков нашей батареи пошел по малину в лес с двумя котелками и после рассказывал, что видел маршала. Будто возвращается он, смотрит – «эмка» стоит на дороге. Если сравнивать, тогдашняя «эмка» в иерархии автомобилей занимала место нынешней «Волги». И вот стоит она на дороге, а возле нее – военные в комбинезонах. Но хоть и в комбинезонах, как танкисты, однако видно сразу – начальство. И таково свойство начальства, что виноват ты, не виноват, попался на глаза – сразу все свои грехи припоминаешь. Особенно если в этот момент делом не занят: дело солдата оправдывает. Перехватив оба котелка в одну руку, он поприветствовал начальство геройски, и тут самый рослый спрашивает строго: кто таков? откуда? малину кому несет? «А маршалу можно?» Оказалось, у машины стоял сам лично маршал Тимошенко, зачем-то прибывший на наш фронт. Боец сделался знаменитым, все его расспрашивали, как он маршала угощал малиной, вызывали даже в штаб полка рассказать, и вся наша батарея чувствовала себя отличившейся.
– Но генерал-полковника Неделина вы знали, конечно? Помните?
Сказать, что и командующего артиллерией фронта я ни разу в глаза не видал, это уж совсем огорчить Трофимыча. Да и не поверит он, чего доброго усомнится, был ли я там вообще?
У командующего артиллерией фронта в подчинении командующие артиллерией армий.
Знает он командующих артиллерией дивизий. Знает командиров артиллерийских полков, но и то, наверное, не всех. Это ведь от нас, снизу, – командир полка! А на фронте полков куда больше, чем пешек на шахматной доске. Скажем, номер нашего артиллерийского полка был тысяча двести тридцать второй, и на нем счет не кончался. И в каждом полку – дивизионы, в дивизионах – батареи, в батареях – взводы, и вот я – командир взвода. Я и командира нашей девятой артиллерийской дивизии генерал-майора Ратова не удостоился видеть, хотя стараниями штабных всех нас именовали ратовцами. Бывало, в госпитале спросишь пехотинца: кто у вас командир роты? А я не знаю. Ночью пригнали, на рассвете – в атаку. Какой-то свистел в свисток… В артиллерии все же знали командиров батарей: тут меньше убивало, срок службы получался дольше. Но Трофимычу это не объяснишь, если сам забыл, да и глуховат он, кричать надо. И я киваю в зеркало: знал.
– Генерал-полковник Неделин! Митрофан Иванович! – шепчет Трофимыч. – Ого-го-го-го!
Культурнейший человек! Что?
Я киваю: и что – культурнейший, и что – слушаю. Глаза Трофимыча загораются былым блеском, не столько сами глаза, как очки, лицо воинственно свирепеет.
– Помню, как сейчас…
Каждый его рассказ начинается этим обязательным «Помню, как сейчас…» Под щелканье ножниц над моей головой я слушаю про неведомую мне жизнь. И непременно расскажет он, как, бывало, бреет маршала, а генералы, вызванные для доклада, уже ждут. И вот выходит Трофимыч с бритвенными принадлежностями, все сразу – к нему:
Трофимыч, что там? как? Сам в каком расположении духа? И Трофимыч всех обнадеживает.
Сколько раз я стригся у него, столько раз слышал это, и всегда в тех же самых словах. Значит, прочно у него записалось: однажды и на всю жизнь, а было или не было, не поручусь.
Еще любит он рассказывать, как появился в штабе новый генерал и, не разобравшись, приказал Трофимычу брить себя ежеутренне.
– Я обслуживаю маршала, но что я могу сказать? – прибедняется Трофимыч и чешет ухо плечом. – Я всего только боец, лицо подчиненное, последнее приказание для меня – закон.
И вот тут позади кресла начинает вырастать другой Трофимыч. С электрической машинкой в руке он вытягивается по стойке «смирно»:
– Слушаюсь, товарищ генерал! – Живот его толкает спинку кресла. – Как прикажете доложить, если товарищ маршал вызовет меня к себе? Был занят у вас?..
Некоторое время он стоит вот так, наливаясь и краснея, очки мечут прожигающий лазерный луч.
В ту давнюю пору было ему сорок с небольшим, он любит достать из бумажника свою фотографию того времени: «Сколько дадите мне здесь?» Я выпрастываю руку из-под простыни, смотрю долго: «Вообще-то глаз у меня точный, если ошибусь – ненамного…
Двадцать шесть?» – «Сорок один!» – торжествует Трофимыч. Это повторяется всякий раз, наверное, он стал забывчив.
Вот так зашел я постричься и в тот день. Зима стояла сиротская, конец января – как первые дни марта: жидкий снег под ногами, в воздухе – испарения, сырой туман и день как сумерки. Но в парикмахерской слепило электричество, один в своей глухоте – ему теперь слышней других звуков шум в собственных заросших седым волосом ушах – сидел Трофимыч в белоснежном халате, голым затылком к двери, а на журнальном столике, на белой салфетке, ждали посетителей «Крокодилы» и «Огоньки», разложенные в образцовом порядке. Меня он не услышал, увидел перед собой мое отражение в черном стекле окна и обернулся. Был он по погоде пасмурен, перезаряжая ножи в электрической машинке, вздыхал, смотрел в окно.
– Сегодня двадцать девятое января, – сказал Трофимыч и очень значительно поднял брови. Вся надбровная часть у него меньше, чем глазу хочется видеть: мысленно прибавляешь прическу, а ее давно нет, голая у Трофимыча голова, от бровей до шейных позвонков – голая. Только над ушами серебрится что-то, примятое темными дужками очков. Но все это не мешает ему с верой в глазах рекомендовать посетителям прекрасные средства для ращения волос. – Я сидел сейчас и думал: двадцать девятое января! Помните, точно такая была погода. Ай, что там делалось!..
Вы тогда были там?
– Был.
– Что?
Я переждал жужжание машинки у моего виска, кивнул: был!
– Там, рассказывают, было что-то ужасное! У него оказалось столько танков!
Танков у него действительно оказалось много, больше полутысячи, ими он и протаранил наш 3-й Украинский фронт, разрезал до Дуная на две части. Тогда мы этого не знали, но почувствовалось: окружают.
Странной силой обладают сами названия тех лет: Веспрем, Дунапентеле, Дунафельдвар, озеро Веленце, озеро Балатон… Все вдруг оживает, даже ощущения того времени. Мор, Маргит – и я вижу трупы убитых, и труп того немца, который лежал на открытом месте по дороге к нашему наблюдательному пункту. Там все простреливалось. Замерзший, лежал он на снегу, одно бедро – красное: осколком, наверное, разворотило. Почему-то мне подумалось, когда первый раз пробегал мимо под пулями: вот здесь, около него, меня убьет. А уж как подумал, ничего с собой сделать не мог: сколько раз приходилось пробегать в ту и в другую сторону, ждал – сейчас стукнет. И ведь чуть не сбылось.
Шепелявя от волнения, Трофимыч рассказывает, как двадцать девятого января срочно сажали в машину начфина и его – «Помню, как сейчас!..» – как отправляли их за Дунай. Не знаю, какую особую ценность представлял он для разведки, но, конечно, попади он со своими помазками и бритвами в плен, переполох был бы страшный: самого командующего брил, всех в лицо знает!..
Он рассказывает, а я вспоминаю свое, что у нас было, на этом конце подзорной трубы, где все такое уменьшенное в масштабах истории. Оказывается, немцам удалось тогда обмануть командование нашего фронта, ввести его в заблуждение, как теперь пишут об этом. Они сняли свой 4-й танковый корпус из-под Бичке, погрузили в железнодорожные эшелоны. Солдатам было сказано, что везут их на центральное направление, там шестой день наступали наши Белорусские фронты, шла Висло-Одерская операция. Но повезли их на наш участок, в район Веспрема, и вот этого ни разведка, ни командование нашего фронта не знали.
Они ехали, выгружались, сосредотачивались – на шахматной доске войны, где вся партия была уже проиграна, происходила перестановка тяжелых фигур. А у нас на фронте было на редкость спокойно, и все какие-то добрые вести доходили: что одна из бригад, зажатая немцами где-то севернее, вырвалась и пушки спасла; что приезжал в полк лектор чуть ли не из штаба дивизии, авторитетно объяснил: у немцев кончилось все горючее, наступать они больше не смогут. Телефонисты все это мгновенно передавали по проводам, доносилось и до нас, на передовой наблюдательный пункт, вырытый в мерзлой глине, откуда торчали на поверхности мертвые стебли кукурузы: маскировка нашей стереотрубы.
