Василий Белов

ЧАС ШЕСТЫЙ

«Бе… час яко шестый…

тогда предаде Его им, да распнется…

И неся Крест Свой,

изыде Иисус на глаголемое

лобное место,

идеже пропяша Его».

I

Под вечер, в день святого животворящего Духа, проходная калитка Московской тюрьмы в Вологде распахнулась, и рослый охранник прямиком в поток равнодушных, страдающих от жары обывателей выпустил приземистого бородатого узника. Очутившись на воле, мужик поспешно содрал с головы драную шапку. Он по-медвежьи неловко повернулся к охраннику и раскрыл было рот, опутанный сивой порослью, чтобы поблагодарить. Но бравый красноармеец уже не глядел на него.

— Пшел, пшел! — пробурчал стражник, отмечая что-то карандашом в амбарной своей книге. — Отпустили, дак иди. Нечего тут оглядываться…

Калитка домзака (так называли вологжане свою старинную Московскую тюрьму) захлопнулась. Крякнул мужик и левым рукавом домотканого армяка обтер белый, как репа, лоб. Правой рукой он летучим крестом еще раз осенил широкую грудь и окинул взглядом беленную известкой тюремную стену. Круглая кирпичная башня, сооруженная около главных ворот, да и сами главные ворота родили было искорку любопытства, но мужик тут же опустил глаза на свои ноги, обутые в непонятную обувь. И вконец устыдился. Не сапоги, не валенки, не лапти, не шоптаники, а какое-то дикое содружество опорок и тряпок, похожее на обутку украинских выселенцев, — вот что осталось от прежних яловых сапог! А ведь все другие и прочие идут и оглядываются…

Он покраснел, кинул за спину почти пустую котомку и стыдливо вступил в число этих «других и прочих». Озираясь, словно был в чужом огороде, словно не имел права ступать по этим ровным деревянным мосткам, он шел, сам не зная куда. Лишь бы уйти подальше от узилища. «А высока стена-то! — подумалось. — И крепка, видать, сделана при царе». И вспомнилась вдруг песенка, придуманная про него одним земляком:

Да, это был действительно Евграф Миронов.

«И правда, — думал он сам про себя, — два года держали тебя, Анфимович, как графа, вон за какой высокой стеной-то… Не убежишь…

И вот — выбрался! Вытерпел все, что послал Господь за грехи. Оставлено было и отцово подворье, и родная оседлость. И Марья жена, и дочка Палашка — все было отнято. Каковы они сами-то? Живы ли? Окольным путем доходили слухи про Ольховицу с Шибанихой, а письма не доходили. Если и живы жена с дочкой, то маются, сердешные, по чужим углам, каково им-то, бедным? Да еще с младенчиком…»

То, что Палашка ходила с брюхом, сказывал Евграфу один мужик из Залесной, сидевший в тюрьме вместе с Мироновым. А кого Палашка родила, как назвали, Евграф так и не знал. Писем из дому не было. Но после стычки с Микулёнком в кабинете у Скачкова Евграф так почему-то и считал: родился парень Виталька.

«Витальке теперь два годика. Наверно, уж вдоль лавки бегает, а то и к порогу… Да где она, дедкова лавка? Всё отняли: и лавки, и ложки…» При мысли о внуке, которого никогда не видел, Евграф почуял, как сильно забилось сердце. Сразу прибавилось новых сил и захотелось ему бежать… Однако бежать бегом по городу Евграф не посмел: что про него подумают? Вот, скажут, рехнулся мужик, вроде Жучка. Все-таки ноги сами прибавили ходу.

Улица называлась Советский проспект. Справа синела река с плотами и баржами. Большой колесный пароход плюхтался около пристани, буровил плицами воду. Евграф погасил свое любопытство. На уме не пароходы, а паровозы. Как бы поскорее уехать на свою станцию? Не было ни денег, ни хлеба. За пазухой одна тюремная грамотка, где синими печатными буквами сказано, что он, Евграф гражданин Миронов, обязан явиться в деревню Шибаниху Ольховского сельсовета. Обязан… Тут и обязывать нечего, полетел бы в Шибаниху на крыльях. Беда, крыльев-то нету. Не дал Господь…

«Весь я в мыле, вроде Ундера жеребца», — подумал Миронов, когда перевел дух на площади.

Он стоял около бывшего храма.

«Ми-ра-бо», — прочитал по складам одну афишку, потом вторую, крупными буквами: «Чи-ка-го». Кто такие эти Чикаго да Мирабо? Третья надпись «Хижина дяди Тома» Евграфу понравилась. Он прочитал афишу второй раз с начала и до конца. Большой фанерный щит занимал видное место на бывшем храме, который стал кинотеатром имени Горького. Будь Евграф в другом положении — обязательно бы сходил, поглядел бы, что значит это кино и как там показывают. Нынче было не до того…

Ему показали, в какую сторону надо ступать, чтобы попасть на вокзал, к паровозам. Бывал он в городе и до тюрьмы, бывал, да ничего не запомнил. Много ли запомнишь за один раз? Приезжали с Ванюхой Нечаевым покупать хомуты, попили тогда чаю в дому у наставниц и уехали. Ничего не запомнил Евграф, где и что! Сейчас же он словно по воздуху летел прямиком к вокзалу. И свой поезд сразу нашел, называется «дачный». А дальше-то что? «Без денег везде худенек», — говорится в пословице, а тут и без хлеба…

Вагоны были еще закрыты. Евграф побрел вдоль поезда. Паровоз несильно чихал впереди. Пожилой, с бледным лицом кочегар, глядя сверху в окошко, заметил странного мужика и молча стал наблюдать за ним. «А что, — подумал Евграф, — в городе-то ведь тоже люди живут. И на поездах православные. Ежели бы к нему попроситься? Может, и довез бы…»

Тревога в душе все нарастала, но сейчас она смягчилась стыдливой, в то же время и решительной говорливостью.

— Здрастуйтё! — остановился и громко произнес Евграф, но кочегар ничего не ответил. — Я, значит, это… Таварищ кочегар, нельзя ли с тобой, это… Дело, значит, мое совсем безвыходное… Гражданин кочегар…

— Да я не кочегар! — отозвался наконец человек в паровозном окне. — Я помощник…

— Таварищ помощник, я, значит…

В шипении паровозного пара, в запахе горячей смазки и гари паровозный помощник не расслышал последние слова. Но Евграф рад был уже и тому, что «кочегар» вступил в разговор, что его, Евграфа, не гонят прочь. Из какой-то невидимой трубки то и дело со свистом вылетал пар, и, боясь обжечься, Евграф отступал подальше от горячей машины, не останавливая свою просьбу.

Наконец паровозник понял, чего хочет от него мужик в шоптаниках, и завертел головой в фуражке:

— Нет, нет! Нельзя!

— Да я бы тебе отплатил, не сразу, а отплатил бы! — кричал снизу Евграф.

Помощник машиниста исчез из окна, но вскоре появился в паровозной дверце, пальцем подозвал Евграфа поближе. Здесь было потише, и Евграф услышал:

— Нельзя! Строго запрещено! Откуда сам-то?

— Из турмы! — громко ответил Евграф и начал опять объяснять свое «безвыходное».

— Ступай в самый конец, поезд пойдет, ты встань на подножку. Доедешь… Только держись крепче…

«Кочегар» поглядел в обе стороны, не слышит ли кто его совет мужику. И пропал в жарком вонючем паровозном нутре.

Евграф опять остался один как перст. И хотя немного воспрянул духом, тревожное состояние не покидало его. Как доехать? Без билета ездить никому не положено, даже начальство обязано покупать билет.

Проводники как раз начали впускать народ. Мешки, чемоданы, узлы мелькали вдоль поезда, народ толокся у всех подножек. Евграф, не помня себя, побежал к последнему вагону. Когда двери вагона перед отходом поезда захлопнулись, он хотел взгромоздиться на подножку. Его опередил какой-то подросток в кепке.

— Куда лезешь? — громко прошептал парень. — Иди в другое место, там и езжай!

Евграф ничего не хотел слышать. Вцепился в поручень. Поезд пошел, и оказалось, что места на подножке вполне хватило двоим. Парень миролюбиво попросил закурить, но Евграф не расслышал, он стоял на подножке ни жив ни мертв. Стучали колеса, вагон вздрагивал и качался, мелькали дома, приторно пахло паровозным дымом. «Еду, еду ведь вроде бы!» — ликовало внутри Евграфа. Он рано радовался. На второй Вологде поезд сделал остановку, дверь вагона раскрылась, и раздался грозный окрик проводника: «Этто што такое! Ну-ко марш вниз! Чтобы не было духу!»

Оба «зайца» послушно освободили подножку, но когда проводник закрыл дверь и вагоны пошли, парень заскочил обратно. Евграф не посмел… Стоял он на песке полотна, стоял и глядел, как последний вагон исчезал вдалеке. Пусто было и на душе, и на перроне второй Вологды. Пусто было и в мужицком желудке, и в тюремном мешке. Но Евграф не замечал пока своего волчьего голода. Он не знал, что делать и как быть. Мысль о внуке Витальке и даже образ мальчика, который в одной рубашке топает вдоль лавки, опять взбодрили, вернули его к самому себе. Он крякнул и огляделся. Старушка в синей кофтенке окапывала картофель в ближайшем огороде. Она разогнулась, когда услышала Евграфово «Бог в помочь», заслоняясь от солнца ладонью, поглядела на Миронова:

— Спасибо, батюшко, спасибо. Дак ты сам-то чей? Откудова?

Евграф доложил ей все про свое «безвыходное» и про внука Витальку. «Попал, можно сказать, в непромокаемую! — закончил он. — И денег нет, и хлеба нет, чего хошь, то и делай…»

Старушка слушала и плескала руками.

— Не знаю, батюшко, чем тебе и пособить. А ты бы сходил к преподобному-то, к Галактиону-то, спросил бы ево да помолился. Вот лучку пока пощипли, у меня больше ничево не посажено… До святого-то Митрея больно далеко, а к Галактиону ближе… Иди, иди, люди тебе покажут, куды ступать.

Евграф отказался щипать лук и побрел в сторону переезда. Про святого Дмитрия он слыхал, а где, какой это Галактион? Только сейчас, после того как старушка предложила пощипать свежего луку, мужик почувствовал голод.

Вечер уже склонялся над всей Вологдой. Прохожих стало меньше, запахло зеленой сухоросной травой. Евграф шел, сам не зная куда и зачем. Вот кабы знать, где наставницы-то живут! Это у них чай-то пили с Ванюхой Нечаевым. Занавески были кисейные и часы с боем… Да как их найдешь, сестрениц-то? Вон сколько