Аркадий Бабченко
Десять серий о войне
Горная бригада
Что такое горы, может представить только тот, кто там побывал. Горы — это полная задница. Все, что нужно для жизни, — все на себя. Нужна еда — и ты под завязку набиваешь вещмешок сухпаем на пять суток, выкидывая оттуда все лишнее. Нужны боеприпасы — и цинк патронов и пол-ящика гранат ты рассовываешь по всем карманам, пихаешь их в кармашки вещмешка, в подсумки, вешаешь на ремень. При ходьбе они ужасно мешают, натирают пах, бедра, своим весом давят на шею… Свой АГС — станковый гранатомет — ты взваливаешь на правое плечо, а АГС раненого Андрюхи Воложанина на левое. Две ленты с гранатами для АГСа вешаешь крест-на-крест на грудь, как матрос Железняк в кино про революцию, а в свободную руку, если такая останется, берешь еще и «улитку» — коробку для ленты. Плюс палатка, колья, топоры, пила, лопаты и тому подобные вещи, необходимые для жизни взвода. Плюс вещи, необходимые лично тебе, — автомат, бушлат, одеяло, спальный мешок, котелок, пачек тридцать сигарет, смену белья, запасные портянки и т. д., и т. п. Всего получается килограммов семьдесят. И, когда делаешь первый шаг в гору, понимаешь, что наверх ты не залезешь ни за что, даже если тебя расстреляют. Но потом ты делаешь второй, третий шаг и начинаешь карабкаться, ползти, лезть наверх, поскальзываться, падать, снова лезть, зубами и кишками цепляясь за кустики и веточки. Отупев, ты все прешь и прешь, не думая ни о чем, — только следующий шаг, всего лишь один шаг…
Рядом ползет противотанковый взвод. Им хуже — мой АГС весит 18 килограммов, а их ПТУРы[1] — по 42. И толстый Андрюха, прозванный за свою комплекцию и веселый нрав Жиропопом, плачет: «Командир, ну давай бросим хоть один ПТУР, ну давай, а?» А командир, лейтенант-срочник, тоже со слезами на глазах упрашивает его: «Ну, Андрюха, ну, Жиропоп, ну зачем мы там нужны без ПТУРов? Ну зачем? Там наша пехота умирает». Да, там умирает наша пехота. И мы ползем. Ревем в голос, но ползем…
А потом мы меняли парней из Буйнакской горно-штурмовой бригады. Они жили в сакле пастуха — маленькой глиняной мазанке. Нам после шикарных квартир Грозного с кожаными диванами и зеркалами на потолках этот сарай казался убогим. Глиняные стены, земляной пол, маленькое слепое окошко, почти не дающее света… Для них же это было первое настоящее жилье после долгих ночевок в крысиных норах и ямах. Семь месяцев, изо дня в день, они лазали по горам, выбивая при этом «чехов»[2] с вершин, ночуя там, где, упав, уже не было сил подняться, а потом снова лезли вверх. Своим внешним видом они сами стали похожи на «чехов» — бородатые, немытые, в грязных, засаленных танкистских бушлатах, озверевшие, ненавидящие все и вся. Они смотрели зло; наш приход означал конец их маленького счастья — надо покидать свой «дворец» и снова идти в горы. Им предстоял девятичасовой марш, а потом штурм какой-то стратегически важной сопки. Они говорили об этом с радостью, девять часов — это не срок, обычно переход занимает у них сутки или двое. И тогда мы поняли: наши мучения — цветочки по сравнению с тем, что перенесли они.
Они уходили, мы смотрели им вслед, и каждому становилось страшно. Потому что скоро нам предстояло идти за ними. Наша высота уже ждала нас.
Аргун-река
Первого марта мой взвод перекинули под Шатой. Нашей задачей было держать мост через реку Аргун. Воды у нас не было, и мы брали ее из реки. Вода была сероводородная, цементного цвета и воняла тухлыми яйцами, но мы пили ее, успокаивая себя тем, что сероводород полезен для почек. Река для нас — что для бедуина источник в пустыне. В реке мы мылись, из реки пили, из нее же брали воду для приготовления пищи. Боевиков в этом районе не было, и наша жизнь шла неспешно. По утрам мы спускались к Аргун-реке, как курортники, — с обнаженными торсами и цветастыми «трофейными» полотенцами через плечо. Мы умывались, плескались, как дети, потом рассаживались на камнях и загорали, подставляя белые животы яркому зимнему солнцу.
А потом по Аргун-реке поплыли трупы. Вверх по течению с обрыва в реку упали две машины с уходившими боевиками, вода вымывала их из кузовов и несла вниз. Первым проплыл пленный десантник — на фоне мутной воды его камуфлированный бушлат расцветки «белая ночь» выделялся отчетливо. Мы его выловили, за ним приехало начальство и увезло, положив в кузов грузовика.
Но всех вода не смогла унести — в раскореженных машинах остались еще несколько «чехов». Погода была теплая, и их тела должны были начать разлагаться. Мы хотели их достать, но ущелье было слишком глубоким и крутым, и мы прекратили попытки.
На следующее утро, проснувшись, я подошел к бачку с водой, который приносили на кухню. Обычно бачок быстро пустел, но на этот раз он был полным. Зачерпнув кружку воды, я уже сделал первый глоток, как до меня дошло — вода-то с мертвечиной, поэтому и бачок полный, никто не пил. Я сплюнул, поставил кружку. Тогда сидевший рядом Аркаша-снайпер посмотрел на меня, встал, взял кружку, зачерпнул воды, выпил ее и протянул кружку мне:
— На, пей, чего ты…
И мы продолжили пить ее, эту мертвую серную воду, но уже не успокаивали себя отговорками, что она полезна для почек.
«Чехи»
Вернувшись с «фишки»,[3] Шишигин растолкал меня:
— Второй этаж, первое окно справа?
— Да. Тоже видел?
— Видел. — Он выжидающе посмотрел на меня. — Это «чехи».
«Чехов» мы засекли по зеленоватому отсвету в окне, который оставлял их «ночник». Наша и чеченская «фишки» находились в соседних домах, расположенных метрах в пятидесяти друг от друга, — наша на третьем, а их «фишка» на втором этаже. Они наблюдали за нами в прибор ночного видения, мы же отслеживали их по хрусту стекла под их ногами.
Ни они, ни мы не стреляли. Тактику «чехов» к тому времени мы изучили уже хорошо — до рассвета они вели наблюдение, после чего стреляли раз или два из гранатомета и уходили. Мы же не могли их шугануть, потому что роскошная квартира с огромной кроватью, периной и теплыми одеялами, которую мы выбрали для ночлега вопреки всем правилам безопасности, позарившись на комфорт и наплевав на войну, была мышеловкой и не давала нам путей отхода — в случае боя нам хватило бы одной гранаты в форточку. Поэтому нам не оставалось ничего другого, как ждать — будут они стрелять или нет, и если будут, то куда — в комнату, где спят четверо, или в балкон, где на «фишке» постоянно находился один из нас. Русская рулетка, крупье в которой был чеченский снайпер, игралась четыре к одному, где четыре — смерть.
Они так и не выстрелили. Шишигин, стоявший на «фишке» под утро, рассказал, что слышал два коротких свиста, после чего «чехи» спустились и ушли.
Утром, когда окончательно рассвело, наше любопытство погнало нас с Шишигиным туда. В пыли, толстым слоем покрывавшей квартиру, отчетливо отпечатались два следа — армейских ботинок и кроссовок. «Армейский ботинок» — снайпер — все время сидел у окна и пас нашу квартиру, второй охранял его.
А не выстрелили они потому, что у них отказала «муха». «Чехи» взвели ее, прицелились, нажали на спуск… но «муха» не сработала. Брошенная, она так и валялась на кухне. Наш русский брак, допущенный Ваней-слесарем при сборке гранатомета, спас наши жизни.
Кроме «мухи», на кухне стояла еще и совершенно нормальная печка. Печки у нас не было, и мы решили прихватить трофей с собой. И когда уже выходили из подъезда, со стороны «чехов» сработала «сигналка»: они засекли двух любопытных русских дураков и хотели взять нас в этом подъезде, — и мы мчались до нашего дома, как сайгаки, в два прыжка преодолев пятидесятиметровое расстояние, но печку так и не бросили. А вбежав в подъезд, стали ржать, как безумные, и гоготали чуть ли не полчаса, не могли остановиться. И на всем свете не было тогда человека ближе и понятней мне, чем Шишигин.
«Чехи»-2
Я только успел снять сапоги, когда раздался выстрел. Вскакиваю, хватаю автомат и в одних носках бегу к выходу из комнаты, моля Бога, чтобы не прошили через дверь. Сердце колотится бешено, в ушах стучит. Добегаю, плюхаюсь спиной к стене. Дверь не открываю, жду. Тишина. И вдруг сдавленный голос Шишигина:
— Пацаны, ну подорвитесь кто-нибудь.
Суматошно, прыгая на одной ноге, пытаюсь надеть сапоги, они, как назло, загибаются, не лезут на ногу.
— Сейчас, Ваня, сейчас…
Наконец-то мне удается кое-как натянуть сапоги. Перед тем как открыть дверь, несколько раз глубоко вдыхаю, как перед прыжком в ледяную воду. Потом резко распахиваю ногой дверь, перекатываюсь в соседнюю комнату. Никого, пусто.
— Ваня, ты где?
— Да здесь я, здесь! — Бледный Шишигин вываливается из туалета, на ходу застегивая штаны, выдыхает сипло, на одном дыхании: — «Чехи». Под нами. Те самые. Я на очке сидел, когда их свист услышал.
— Ебт, гранату бы кинул! — Я злюсь на него, потому что теперь надо идти вниз, где «чехи», и страх холодит желудок.
— Я на очке сидел, — повторяет Шишигин и смотрит на меня затравленно, как побитая собака.
Медленно, как можно тише, чтобы не хрустнуло стекло под ногой, выходим в коридор. Каждый шаг — вечность, и, пока мы проходим трехметровую вселенную прихожей, тысячи поколений успевают появиться и сгинуть на Земле, а Солнце умирает и возрождается вновь. Наконец лестничная площадка. Приседаю. Резко выглядываю за угол и тут же прячу голову. На лестнице вроде никого. Выглядываю уже медленнее. Никого. Растяжка, поставленная мной вчера между третьей и четвертой ступенями, цела. Значит, не поднимались. Надо идти.
Жестами показываю Шишигину встать на противоположную сторону площадки и держать лестничный пролет внизу. Он перебегает, вскидывает автомат, кричит шепотом:
