Юрий Давыдов
Сенявин
Глава первая
1
Жан Бар, отчаянная головушка, был однажды принят Людовиком XIV. Король объявил:
– Я назначил вас командиром эскадры.
Моряк, чуждый этикету, простодушно брякнул:
– Сир, вы хорошо сделали!
Когда вице-адмирала Сенявина назначили главнокомандующим на Средиземном море, многие моряки могли бы сказать Александру I:
– Государь, вы хорошо сделали!
Существует упоминание о том, что царь посылал за советом к знаменитому Ушакову: давать или не давать Сенявину столь высокую должность.
– Я не люблю, не терплю Сенявина, – ответил флотоводец, – но если б зависело от меня, то избрал бы к тому одного его.
Не думаю, чтобы царь советовался с Ушаковым: Александр не ценил человека, равного Суворову. Убедительнее, по-моему, звучит замечание о том, что Ушаков вообще не раз повторял: «Я не люблю, не терплю Сенявина; но он отличный офицер и во всех обстоятельствах может с честью быть моим преемником в предводительствовании флотом».
Об ушаковской нелюбви к Дмитрию Николаевичу скажем после. Сейчас важно другое: признание Ушаковым выдающихся достоинств того, кто был ему, мягко выражаясь, мало симпатичен.
Экспедицию, порученную Сенявину, готовил Чичагов, фактический глава морского ведомства. В частном письме в Лондон Чичагов предлагал: пусть союзники-англичане контролируют западную часть Средиземного моря, а русские – восточную; обоюдную выгоду такого разделения труда, замечал он, «невозможно исчислить». Чичагов сообщал далее про флотскую жажду участвовать в походе и разделял раздражение капитанов, остающихся в Кронштадте или в Ревеле.
А начиналось это доверительное письмо так: «Вице-адмирал, который командует ею (эскадрой. – Ю. Д.) заслужил репутацию хорошего моряка, кроме того, он русский и из хорошей семьи, а это все, что необходимо, чтобы получить подобное назначение».
Нет, не все необходимое указал Чичагов! О главном-то и умолчал. Суть была в том, что Сенявин прекрасно знал район будущих боевых действий: для него это был район минувших боевых подвигов. И противника он знал: ему уже доводилось сражаться с французами.
Дмитрию Николаевичу едва минуло сорок. Вряд ли кто-либо другой в этом возрасте получал «подобное назначение». Он, конечно, радовался и, конечно, гордился. Но и грустил, покидая семью, покидая детей мал мала меньше. Кто предскажет срок возвращения? Да и вернешься ли?.. Впрочем, гадать было некогда. Забот хватало с избытком, снаряжая в путь линейные корабли и фрегат.
Еще по дороге к месту базирования подстерегала опасность. Опасность, которую сознавали не только моряки. Один старый дипломат, выражая общую тревогу, писал: не подвергнутся ли сенявинские корабли «опасности быть встреченными и взятыми соединенными флотами Франции и Испании», ибо «невозможно, чтобы во Франции не проведали об этой отправке»… И верно, лазутчики Наполеона не дремали; как раз в то лето, лето 1805 года, русские власти перехватили шифрованную переписку некоего наполеоновского соглядатая.
Ах, эта легкость пера на гладкой бумаге: эскадра была готова сняться с якоря… Но до чего же нелегко отлепиться душою от заветной черты, за которой исчезнет родина, от черты, которую как-то и не примечаешь в обыденности, да вдруг на росстани ощутишь – больно, пронзительно, знобко. Это уж после песней забудешься, песней и помянешь. А теперь… И они молча глядят на синеющий вдали лес, эти тысячи мужиков, тысячи «добрых матросов», отслуживших более пяти лет, и «новики» из недавнего рекрутского набора, – все эти марсовые, канониры, морские пехотинцы, все, кто отныне зовется сенявинцами. И корабли тоже будто вздыхают, тяжело поводя бортами. А вахтенные офицеры, расхаживая по шканцам, насвистывают сквозь зубы: так, согласно старинному поверью, «приманивают ветер».
10 сентября 1805 года, в день воскресный, праздничный, эскадра вице-адмирала Дмитрия Николаевича Сенявина ушла из Кронштадта.
Эскадра держала стройный походный порядок: никого не приходилось ждать, никому не приходилось догонять. Говорят, нет ничего хуже, как ждать иль догонять. А для парусных ходоков, покорных воле ветра, в особенности.
Описывая подвиги адмиралов, морские сражения или дальние плавания, подчас забывают тех, кто, в них не участвуя, к ним причастен. Архангельские, питерские, Кронштадтские мастеровые создали сенявинские корабли. Корабли давно успокоились на корабельных кладбищах, но их имена остались. Мастеровые давно упокоились на Охтинском иль Соломбальском кладбищах, но имена «мастеров доброй пропорции», тех, кто всем вершил на верфях, тоже остались.
Сенявинские корабли были детищами Сарычева, Амосова, Курочкина. Василий Сарычев, тогда уж человек опытный, в офицерском чине, управлял петербургским Главным адмиралтейством. Иван Амосов, выходец из семьи поморов, представитель династии создателей боевых судов, был произведен в корабельные мастера 28-летним, чего еще ни с кем не случалось. Курочкин век свой свековал под стук топоров и тоже занял почетное место в истории нашего кораблестроения.
Вот этим-то людям, их помощникам и артельщикам с натруженными ладонями и наметанным глазом, и должны были теперь низко кланяться Дмитрий Николаевич, его офицеры, его матросы…
Эскадра миновала Балтику, миновала проливы и вышла в Северное море. Северное море поздней осенней поры – картина мрачная, достойная «старого джентльмена», как англичане величают дьявола. Но за полночь, пишет один из сенявинских спутников, «вода издавала блеск, подобный золоту». Свечение волн было великолепным; за каждым кораблем будто извивался «огненный змей».
Ветер дул ровно и сильно. Падали дожди, подкошенные ветром. Тучи летели длинные, низкие, без разрывов. На рейде Даунса – между берегом Англии и долгой мелью Гудвин-Сайде – качалась большая эскадра. «Весь в Даунсе флот», – поется в английской песенке; «Весь в Даунсе флот», – говорят английские моряки, подразумевая близость бури: дескать, барометр падает, и самое лучшее – так это отстояться в Даунсе. Но, черт подери, как распогодилось! И Сенявин проскочил белесые скалы Дувра. Ла-Маншем шли ночью, под чистыми звездами.
9 октября 1805 года показался остров Уайт, потом – рейд Спитхед.
И – «пошел все на реи»: убирай паруса! Вот он, Портсмут…
Как догадаться, что Портсмут окажется тюрьмой? Впрочем, не теперь, нет, годы спустя. А сейчас спешит к «Ярославу» шлюпка: портсмутский старший морской начальник шлет русскому адмиралу поздравления с благополучным прибытием к берегам дружественной державы.
2
Севастьяныч жил в Петербурге, в домишке со светелкой. Он считался провидцем, к нему хаживали многие. Любопытства ради заглянул однажды и человек не то чтобы вельможный, но и не малого чина. Вот Севастьяныч его и спрашивает:
– А что, Алексаша уехал?
Гость не понял, о ком речь. Старик усмехнулся:
– Ну, государь-то уехал?
Гость кивнул.
– Эхе-хе-хе, – покачал головой Севастьяныч. – А намедни на этом самом месте стоял, где ты, а я умолял его не ездить и войны с проклятым французом не начинать. «Не пришла, – говорю, – твоя пора. Побьет тебя и твое войско, погоди, – говорю, – да укрепись, час твой придет…»
Человек, посетивший Севастьяныча, уверяет: «Ни одного слова тут нет моего», – все, мол, правда. Так или не так, но действительно в первых числах сентября 1805 года «Алексаша уехал». В свите молодого царя находились лица, очень ему близкие, которых называли «молодыми друзьями» и которые составляли «Негласный комитет».
Александр Павлович и Сенявин пустились в путь чуть не в одночасье: император – из Петербурга, адмирал – из Кронштадта. Первый двигался сухопутьем, второй шел в морях.
История сложнее геометрии, будь то геометрия дедушки Эвклида или геометрия Лобачевского. Бесчисленные исторические силы, перекрещиваясь и сталкиваясь, определяют облик времени и облик современников. Отыскивая смысл событий, берешь документы. Отыскивая документы, берешь события, влиявшие на судьбу твоего героя, хотя бы они происходили на суше, а твой герой находился в морях…
В пору, о которой идет речь, темно-русый и голубоглазый корсиканец, любящий запах алоэ и не терпящий запаха табака, короновался дважды: в декабре восемьсот четвертого года под сводами Нотр-Дам – императором французов; в мае восемьсот пятого в Миланском соборе – королем Италии.
Осенью 1805-го сложилась антинаполеоновская коалиция, союз империй Российской и Австрийской, королевств Английского, Шведского, Неаполитанского.
А долговязый Фридрих-Вильгельм III еще не определил, с кем ему миловаться – то ли с Наполеоном, то ли с коалицией.
Между тем австрийцы, нарушив союзную стратегию, вторглись в Баварию. С барабанным боем вошли они в притихший Мюнхен и встали аккуратным лагерем под Ульмом, где вскоре грянул бой отнюдь не барабанный.
Наполеон ринулся навстречу неприятелю. Когорты императора французов следовали через территорию Пруссии, ничуть не смущаясь нейтралитетом Фридриха-Вильгельма.
Делать было нечего, и Гогенцоллерн встретился с Романовым. Скучный Берлин огласился салютной пальбой. Бюргеры, подбрасывая шляпы, кричали: «Es lebe hoch»[1]. Дождь мочил гирлянды и флаги. Король обнял царя, царь поцеловал ручки королевы, женщины, судя по портретам, обворожительной.
Фридрих-Вильгельм сказал «да», он готов был к соглашению с коалицией. Все бы славно, когда б не зловещие известия из Баварии. Александр велит укладывать чемоданы. Последний ужин в Потсдаме. А под занавес – словно бы сцена из времен рыцарских: император и королевская чета спускаются в склеп и, ощущая холод мраморной гробницы Фридриха Великого, пылко клянутся в «вечной дружбе».
А в этот самый день на Верхнем Дунае почти уж не было ульмского лагеря, а было то, что вошло в историю под названием, «ульмского позора».
