Шервуд Андерсон

Я хочу знать зачем

В тот первый наш день на Востоке мы встали в четыре часа утра. Накануне вечером мы слезли с товарного поезда при въезде в город, и верное чутье кентуккийских мальчишек помогло нам сразу же найти дорогу через город к ипподрому и конюшням. Здесь мы почувствовали себя в полной безопасности. Хенли Тернер тотчас разыскал знакомого негра. Это был Билдед Джонсон, который зимой работает в конюшне Эда Бейкера в нашем родном городке Бейкерсвиле. Билдед, как почти все наши негры, хороший повар и, разумеется, как всякий в этой части Кентукки, кто хоть чего-нибудь да стоит, любит лошадей. Весной Билдед начинает всюду разнюхивать, нет ли подходящего занятия. Негр из нашей местности лестью и подхалимством заставит кого угодно взять его на ту работу, какая ему приглянется. Билдед обхаживает конюхов и тренеров с наших конских заводов, расположенных вокруг Лексингтона. Тренеры по вечерам приходят в город потолкаться тут и там, поболтать, а то и сыграть партию в покер. Билдед вертится около них. Он охотно оказывает мелкие услуги и любит разглагольствовать о вкусных вещах как подрумянить на противне курицу, как лучше всего приготовлять бататы и печь маисовый хлеб. Послушать его — слюнки потекут.

Когда наступает сезон скачек и лошадей отправляют на ипподромы, а по вечерам на улицах только и разговору о новых жеребцах, и то один, то другой бейкерсвилец сообщает, что он де тогда-то отправляется в Лексингтон или на весенние состязания в Черчил-даунз или Латонию; когда наездники, побывавшие в Нью-Орлеане или, может, на зимних скачках в Гаване на Кубе, возвращаются на недельку домой; когда все и вся в Бейкерсвиле ни о чем другом не говорит, как только о лошадях; когда компании конюхов и жокеев выезжают на место; когда скачками будто пропитан самый воздух, которым вы дышите, Билдед вдруг выплывает в такой компании в качестве повара. Часто, думая о том, что он каждый сезон проводит на скачках, а зимой работает в конюшне, где много лошадей и куда народ любит прийти потолковать о них, я жалею, что не родился негром. Глупо говорить такое, но меня всегда тянет к лошадям, я по ним просто с ума схожу. Тут уж ничего не поделаешь!

А теперь я должен рассказать вам о нашей затее и о чем, собственно, идет речь. Мы, четверо мальчиков из Бейкерсвила, все белые и сыновья постоянных жителей города, решили отправиться на скачки. Я имею в виду не Лексингтон или Луисвил, а большой восточный ипподром в Саратоге, о котором постоянно говорят наши бейкерсвильцы. Все мы были еще совсем юнцами. Тогда мне только что исполнилось пятнадцать лет, и. я был самый старший из четверых. Выдумка была моя, признаюсь, я и подговорил остальных. Их звали Хенли Тарнер, Генри Райбек и Том Тамбертон. Я располагал тридцатью семью долларами, заработанными мною в бакалейной лавке Эноха Майера, где я зимой работал по вечерам и субботам. У Генри Райбека было одиннадцать долларов, а Хенли и Том имели не то по одному, не то по два доллара. Мы все подготовили и ничем себя не выдавали, пока в Кентукки не окончились все весенние, состязания и наши лучшие спортсмены; те, кому мы завидовали больше всего, не покинули город, — тогда улизнули и мы.

Не стану рассказывать о тех неприятностях и затруднениях, которые у нас были, когда, мы путешествовали на товарных поездах. Мы проезжали через Кливленд, Буффало и другие города, видели Ниагарский водопад. Там мы накупили разных вещиц, сувениров — ложечек, открыток и раковин с видами водопада для сестер и матерей, но решили их лучше домой не посылать. Мы не хотели навести домашних на наш след, ведь нас могли бы сцапать.

Как я уже сказал, мы добрались до Саратоги вечером и пошли прямо на ипподром. Билдед накормил нас на славу, устроил нам ночлег на сеновале над конюшней и обещал держать язык за зубами. Негры очень порядочные люди в таких делах, они не станут доносить на вас. Часто, убежав вот так из дому, вы можете встретить, белого, который внушит вам доверие, даже даст вам четверть или полдоллара, а потом пойдет и вас выдаст. Так поступают белые, но не негры. Им вполне можно довериться, они честнее с ребятами. Не знаю, почему.

В том году на состязания в Саратову съехалось много народу из нашего города — Дейв Уильямс, и Артур Малфорд, и Джерри Майерс, и другие. Немало было также людей из Луисвиля и Лексингтона, которых Генри Райбек знал, а я нет. Это были профессиональные игроки, как и отец Генри Райбека. Он букмекер*{Человек, принимающий заклады от публики на скачках и бегах} и большую часть года проводит на ипподромах. Зимой он тоже долго не засиживается дома, а ездит по разным городам и устраивает игру в «фараон». Он человек приветливый и щедрый и постоянно присылает Генри подарки: то велосипед и золотые часы, то костюм бойскаута, то еще что-нибудь.

Мой отец адвокат. Он порядочный человек, но зарабатывает немного и не в состоянии делать мне подарки; да я ведь почти взрослый, так что больше их и не жду. Он никогда не отзывался дурно о Генри, но отец Хенли Тарнера и отец Тома Тамбертона говорили своим мальчикам, что деньги, которые достаются таким путем, — грязные деньги и что они не желают, чтобы их сыновья росли среди игроков и прислушивались к их разговорам.

Все это правильно, и я полагаю, что люди эти знают, что они хотят сказать, но я не понимаю, при чем тут Генри или лошади. Поэтому-то я и пишу этот рассказ. Я в недоумении. Скоро я стану взрослым, и я хочу мыслить правильно и быть человеком в полном смысле этого слова, а на скачках, на Восточном ипподроме, я видел нечто такое, в чем никак не могу разобраться.

Что поделать, я помешан на породистых лошадях! И это у меня издавна.

В десятилетнем возрасте, когда стало ясно, что я вырасту высоким и не смогу стать жокеем, я чуть не умер от огорчения. Жил у нас в городе такой Гарри Хеллинфингер, сын почтмейстера, уже взрослый, но слишком ленивый, чтобы работать. Он предпочитал слоняться по улицам да издеваться над ребятами, то посылая их в скобяную лавку за буравом для сверления квадратных дыр, то придумывая другие подобные глупости. Он и меня разыграл: сказал, что если я съем половину сигары, то перестану расти и смогу стать наездником. Я послушался. Улучив минуту, я стащил у отца из кармана сигару и умудрился запихать ее в рот и разжевать. Потом меня невероятно тошнило, и пришлось даже вызвать врача, но вся затея оказалась ни к чему. Я упорно продолжал расти. Это была просто шутка. Я рассказал обо всем отцу, и он не выпорол меня, как сделал бы на его месте всякий другой.

Итак, рост мой не был остановлен и я не умер. Черт бы побрал все-таки этого Гарри Хеллинфингера! Тогда я стал мечтать, что стану конюхом, но и от этой мысли мне пришлось отказаться. Такую работу выполняют главным образом негры, и я знал, что отец никогда не разрешит мне заниматься ею. И спрашивать нечего!

Если вы никогда не были без ума от чистокровок, это потому, что вы никогда не бывали там, где их много, и не знаете их. Они прекрасны. Нет ничего более прелестного и чистого, полного огня и благородства, чем некоторые скаковые лошади. На больших конских заводах, раскинувшихся вокруг всего нашего Бейкерсвила, есть свои ипподромы, где рано по утрам тренируют лошадей. Тысячу раз вставал я до рассвета и шагал две-три мили, чтобы добраться туда. Мать, бывало, не хотела меня пускать, но отец всегда говорил: «Пусть делает по-своему!» И я брал из корзинки кусок хлеба, намазывал его маслом или вареньем и, подкрепившись, исчезал из дому.

У ипподрома сидишь себе на ограде вместе со взрослыми мужчинами, белыми и неграми, они жуют табак и разговаривают; потом видишь, как выводят жеребцов. Еще рано, трава покрыта блестящей росой, на соседнем поле какой-то человек пашет; в сарае, где спят конюхи-негры, что-то жарится. Вы знаете, как негры умеют хохотать и говорить смешные вещи. Белые не умеют, да и не все негры на это способны, но негры с ипподромов во всякое время готовы вас смешить.

Итак, жеребцов выводят на скаковую дорожку; некоторых из них конюхи пускают в галоп. На ипподромах больших конских заводов, принадлежащих богатым людям, которые живут, быть может, в Нью-Йорке, почти каждое, утро несколько лошадей пускают на вольную пробежку: тут бывают и жеребцы, и старые скаковые лошади, и кобылы.

При виде бегущей лошади у меня комок подкатывает к горлу. Я имею в виду не всякую лошадь, а лишь некоторых. Я их почти всегда узнаю. У меня это в крови, как у конюхов-негров и тренеров. Даже тогда, когда конь с негритенком на спине бежит ленивой рысцой, я могу указать победителя. Если у меня першит в горле и мне трудно глотать, значит это он. Эта лошадь, когда ее пустят, понесется как дьявол. Если же она когда-нибудь не придет первой, это будет просто чудом, а причина может быть в том, что ей никак нельзя было обойти переднюю лошадь, либо ее дернули, либо она неудачно стартовала. Если бы я хотел стать игроком, как отец Генри Райбека, я мог бы разбогатеть. Я в этом уверен, и Генри тоже так говорит. Нужно было бы только при виде лошади подождать, пока сожмется горло, и тогда ставить на нее все свои деньги. Вот как я должен был бы действовать, если бы хотел быть игроком, но я не хочу.

Когда сидишь так утром у ипподрома, не у скакового ипподрома, а у одного из тренировочных, которых много вокруг Бейкерсвила, не часто увидишь таких лошадей, о каких я говорю. Но все равно там много любопытного. Любая чистокровка, происходящая от надлежащего производителя и хорошей кобылы и объезженная человеком, знающим свое дело, может скакать. Если бы она не могла, то место ей было бы не на ипподроме, а перед плугом!

Вот выводят из конюшен лошадей, а верхом на них конюхи. Как все это приятно. Сидишь, согнувшись, на верхушке ограды, а внутри тебя так и зудит. Невдалеке, в сараях, негры хихикают и поют. Жарится свиная грудника, и варится кофе. Все так чудесно пахнет. В такое вот утро нет, кажется, лучшего запаха, чем смешанный запах кофе, навоза, лошадей, негров, жарящейся грудинки, табачного дыма от трубок, которые выкуривают на свежем воздухе. Все это захватывает вас целиком.