Джон Апдайк

Номер на двоих в Риме

Мейплы так давно говорили и думали о неизбежности развода, что, казалось, этого никогда не случится. Их бесконечные разговоры, раз от раза все более непоследовательные и безжалостные, когда взаимные обвинения, извинения и излияния сыпались градом и тут же перечеркивались, в конце концов только туже завязывали их в узел какой-то мучительной, безысходной, унизительной близости. Даже физическая близость не умирала: так здоровый, вопреки всем невзгодам, ребенок растет себе и растет, несмотря на явный недостаток питания; а когда языки их наконец смолкали, тела обессиленно сливались в объятии, словно две безмолвные армии, которые счастливы побрататься, едва наступает передышка и можно не истреблять друг друга по воле двух безумных королей, охваченных абсурдной взаимной ненавистью. Истекающий кровью, изувеченный до неузнаваемости, десятки раз с почестями похороненный, их союз все никак не мог окончательно умереть. Не чая разбежаться, они – по старой супружеской привычке – сбежали на пару. Вдвоем отправились в Рим.

Они прилетели вечером. Самолет прибыл с задержкой, аэропорт встретил их великолепием. Они собрались впопыхах, спонтанно – и тем не менее, как будто заранее предупрежденные, шустрые итальянцы с безупречным английским ловко освободили их от багажа, тут же по телефону заказали номер в гостинице и проводили их в автобус. Автобус, к их удивлению, погрузился в темный сельский пейзаж. Где-то вдали висели, словно фонари, редкие освещенные окна; где-то внизу вдруг обнажила серебристую грудь река; то и дело мелькали силуэты олив и пиний, словно полузабытые иллюстрации в старом латинском букваре. «Вот так бы и ехала, и ехала в этом автобусе», – сказала вслух Джоан, и Ричард почувствовал себя уязвленным, припомнив, как давно, когда им еще было хорошо вместе, она раз призналась, что ощутила приятное возбуждение, оттого что парень на заправке, протирая переднее стекло энергичными круговыми движениями, заставил слегка раскачиваться корпус машины, а заодно и ее, сидящую внутри. Из всего, что она ему говорила, именно это признание засело у него в мозгу как самое большое откровение, самая потаенная глубина, приоткрывшаяся ему на миг в той заповедной бездне неведомой ему женщины, до которой он никогда не мог дотянуться и в конце концов устал дотягиваться.

В то же время ему приятно было сознавать, что ей хорошо. Это было его слабое место. Он искренне хотел, чтобы ей было хорошо, и неоспоримый факт, что вдали от нее он не мог быть уверен, хорошо ей или плохо, и стал той последней, неожиданно захлопнувшейся перед ним дверью, когда все другие двери были уже настежь раскрыты. И он осушал слезы, им же самим исторгнутые из ее глаз, забирал назад все свои доводы о полной безысходности в тот самый момент, когда она вот-вот готова была с ними смириться, и их совместная агония продолжалась дальше.

– Все когда-нибудь кончается, – изрек он на сей раз.

– Можешь ты хоть на минутку оставить меня в покое?

– Прости. Уже оставил.

Она какое-то время молча смотрела в окно, потом повернулась к нему и сказала:

– У меня такое чувство, будто мы едем вовсе не в Рим.

– Куда же мы едем? – Он искренне хотел знать, искренне надеялся, что она ему объяснит.

– Может, назад, туда, где все было иначе?

– Ну нет. Я назад не хочу. По-моему, мы ушли оттуда так далеко, что нам осталось пройти совсем немного.

Она отвернулась и долго смотрела на тихий пейзаж за окном, прежде чем до него дошло, что она плачет. Он обнаружил в себе порыв утешить ее и внутренне этот порыв осадил как, по сути, трусливый и жестокий, но рука его, словно повинуясь властной, как вожделение, силе, сама поползла вверх по ее руке. Она опустила голову ему на плечо. Женщина в платке, сидевшая через проход от них, приняла их за молодоженов и благопристойно отвела взгляд.

Сельская местность незаметно осталась позади. Заводские корпуса и ряды жилых домов, вытянувшиеся вдоль дороги, сразу сделали ее уже. Внезапно совсем рядом возникла громада монумента – белая пирамида, вся в лучах света и латинских надписях. Вскоре они уже вместе приникли лицом к окну, жадно всматриваясь в Колизей, эдакий разрушенный свадебный торт, который сперва медленно заполнял собой все видимое пространство, а после безмолвно уплыл из него прочь. На автовокзале еще одна вереница проворных рук и голосов воссоединила их с багажом, усадила в такси и доставила к дверям гостиницы. Когда Ричард опустил в руку шофера несколько монет по шестьсот лир каждая, у него осталось ощущение, что это самые гладкие, круглые, соразмерные по весу монеты, какими ему случалось расплачиваться. К стойке регистрации нужно было подняться по одному пролету лестницы. Портье был молоденький, игриво настроенный весельчак. Он несколько раз произнес их фамилию и спросил, почему им с фамилией Мейпл не пришло в голову отправиться в Нейпл – так ведь по-английски звучит «Неаполь»? Холлы в этой второразрядной, как их предупредили в аэропорту, гостинице были, тем не менее, отделаны розовым мрамором. Так по мраморным полам они и дошли до своего номера. В номере пол тоже был мраморный. Это да еще грандиозные размеры ванной и по-имперски пурпурные занавески настолько ослепили Ричарда, что серьезный изъян он обнаружил, уже когда портье, явно довольный чаевыми – вероятно, непомерно щедрыми, – пощелкивая каблуками, скрылся в конце коридора.

– Две кровати, – сказал он. До сих пор они всегда останавливались в номерах с одной двуспальной.

– Хочешь позвать его назад? – спросила Джоан.

– Для тебя это существенно?

– Да нет, не особенно. Как ты – сможешь спать один?

– Смогу, наверное. Только… – Тут были свои нюансы. Он не мог избавиться от ощущения, что им нанесли оскорбление. Пока они не расстались окончательно, казалось верхом наглости, чтобы хоть что-то, пусть даже ничтожный зазор, разделяло их, и если эта поездка должна была решить – либо пан, либо пропал (а именно под таким лозунгом предпринималась очередная, десятая по счету, попытка), то шансы так называемого «пана» требовалось обеспечить какой-никакой чистотой эксперимента, даже вопреки тому, вернее, именно потому, что сам он в глубине души уже приравнял их к нулю. И, кроме того, возникал сугубо практический вопрос, сможет ли он нормально спать, не чувствуя привычного теплого тела, рядом с которым сон его обретал материальную форму.

– Только – что? – вернула его к прерванной фразе Джоан.

– Только все это как-то грустно.

– Не надо грустить, Ричард. Сколько можно! Перестань дергаться, иначе зачем было ехать? В конце концов, у нас не медовый месяц или не знаю что еще – просто пытаемся устроить друг другу небольшой отдых. Не сможешь спать один – добро пожаловать ко мне в гости.

– Ты такая хорошая… – сказал он. – Сам не знаю, почему мне так тошно с тобой.

Он столько раз говорил это или что-то в этом духе, что она, уже по горло насытившись медом и ядом, которыми он ее (всегда одновременно) потчевал, пропустила его реплику мимо ушей и принялась с железной невозмутимостью распаковывать вещи. Она предложила пойти прогуляться в город, и они пошли, хотя было уже десять. Гостиница располагалась на торговой улице, и в этот поздний час вся она по обеим сторонам состояла сплошь из опущенных до земли стальных штор. В конце улицы работал подсвеченный фонтан. От ходьбы у Ричарда разболелись ноги, чего с ним раньше не случалось. Казалось, под действием теплой и сырой атмосферы римской зимы в туфлях у него изнутри образовались какие-то выросты, которые при каждом шаге больно врезались в живую плоть. Он совершенно не понимал, отчего вдруг такая напасть, – может, реакция на мрамор? Щадя его ноги, они зашли в первый попавшийся американский бар и заказали кофе. В дальнем углу пьяный мужской американский голос все что-то ныл и ныл, продираясь через нечленораздельные, но определенно женские монотонные причитания; вообще-то, голос был, пожалуй, не мужской, а женский, только очень низкий, – видно, старую пластинку поставили на малое число оборотов. В надежде избавиться от разрастающейся внутри головокружительной пустоты Ричард заказал местный «гамбургер», в котором кетчупа оказалось больше, чем мяса. Потом, уже на улице, он купил у лоточника бумажный кулек горячих печеных каштанов. Этот тип с чернущими от угольной сажи пальцами все тряс и тряс рукой, пока в нее не упали три сотни лир. В каком-то смысле Ричард и сам был не прочь, чтобы его надували: у него при этом как бы появлялось свое понятное место в экономическом устройстве Рима. Мейплы вернулись в гостиницу и, улегшись каждый в свою кровать, легко и быстро погрузились в крепкий сон.

То есть это Ричард так решил, где-то в темных бухгалтерских отсеках своего подсознания, – что Джоан тоже спала сладким сном. Но утром, когда они проснулись, она сказала ему:

– Сегодня ночью ты был такой странный! Я долго не могла уснуть, и всякий раз, когда протягивала руку, чтобы дотронуться до тебя, как если бы мы спали в одной постели, ради твоего же спокойствия, – ты говорил мне «Отстань!» и отмахивался от меня.

Он пришел в полнейший восторг.

– Нет, правда? Во сне? – спрашивал он со смехом.

– Судя по всему, да. Один раз ты крикнул «Оставь меня в покое!» – так громко, что я подумала: наверное, ты проснулся, и попыталась с тобой заговорить, но ты уже храпел.

– Забавно, правда? Надеюсь, ты на меня не обиделась.

– Нет. В кои-то веки ты вел себя последовательно – уже благо.

Он почистил зубы и схватил на ходу несколько оставшихся с вечера каштанов. Потом Мейплы позавтракали – черствые булочки и горький кофе – и снова пошли гулять по Риму. Туфли его неведомо почему тотчас принялись его терзать. С какой-то непостижимой, чуть ли не издевательской заботой к их незримым нуждам город подсунул им прямо под нос обувной магазин; они вошли, и Ричард купил у молодого, грациозного, как рептилия, продавца пару черных туфель из крокодиловой