Алексей Варламов
Серпик Луны
Июньским вечером нулевого года я летел из Франкфурта в Лиссабон. Когда вылетали из Германии, стояли сумерки, над Францией стала медленно опускаться ночь, и долго тянулась внизу, затухая, зеленая ухоженная страна, которую наконец поглотила тьма. В этой мгле сумрачная, таинственная, с редкими россыпями огней началась Испания. А дальше было не разобрать — не то океан, не то горы или просто безлюдное пространство Пиренейского полуострова. Уткнувшись в круглое окошко, я смотрел вниз и старался не слушать, что рассказывает мне сосед, отставной немецкий военный моряк, который служил капитаном на дорогой частной яхте и возвращался из отпуска. Про хозяина яхты моряк ничего не говорил, кроме того, что тот страшно богат и по контракту он обязан держать его имя в секрете, но по всему чувствовалось, что немца подмывало плюнуть на договор и рассказать и про яхту, и про ее хозяина, и про их путешествия по миру. Но я не хотел ничего слушать, а лишь смотреть за темное окно, где светились близкие звезды и чуть подрагивало широкое, с мерцающим огоньком крыло.
Перед самой посадкой я увидел огромный город. Он возник внезапно из мглы и поразил своей близостью. Мы летели над ним очень низко, так что можно было разглядеть пересекающиеся под прямым углом улицы, площади, храмы и дома — все было залито ярким электрическим светом, которого было так много, будто в городе праздновали праздник. Самолет приземлился прямо среди этих улиц и огней, и полчаса спустя, когда, получив багаж и почти не задержавшись в пустынном аэропорту, я ехал в гостиницу, мне казалось, что низкий бреющий полет над сверкающим городом продолжается и я не остановлюсь сегодня никогда.
Спать не хотелось. Сырая полная луна встала над Лиссабоном, и зыбкий свет ее мешался со светом уличных фонарей. Было так влажно, будто только что прошел дождь. Незнакомые запахи поднимались от земли и проникали в комнату. Я стоял у открытого окна на верхнем этаже гостиницы, видел, как заходят на посадку новые самолеты, слышал, как шумят внизу машины, и не мог понять, в воздухе или на земле нахожусь. А утром по кривым, обсаженным незнакомыми цветущими деревьями улицам спустился в старую часть города.
Небо казалось выцветшим, и город был таким же белесым, никакого плана в его застройке не было — он вырос на этом месте, как растет трава или кустарник. Арабское, европейское, южноамериканское плавилось в нем. Широкая, точно морской залив, река разбивала его на две части. Лепились по склонам холмов наподобие пчелиных сотов дома. Ныряли в длинные туннели и поднимались на поверхность дороги, уходили вверх серпантином улицы, на балконах сохло белье. Овощные и винные лавочки, кафе, книжные развалы, пункты обмена валюты — все мешалось тут и казалось необязательным. А обязательными были воздух, свет и птичье пение, заливавшие это пространство, где узкие улицы чередовались с широкими бульварами и площадями, неожиданно возникали мраморные скульптуры, и люди были неторопливы, приветливы и смуглы.
От площади перед дворцом в гору вела извилистая дорога, переходившая местами в винтовую лестницу. Я стал подниматься по ней и оказался у старой крепости с полуразрушенными стенами, башнями, пушками и бойницами. У меня не было экскурсовода или путеводителя, я ничего не знал об этом городе, кроме того, что когда-то здесь было сильное землетрясение, и я бродил наугад, натыкаясь на целеустремленных туристов, красивых женщин или стариков с большими темными глазами. Я видел людей разного цвета кожи, всматривался в их лица и старался ничего не забыть, потому что знал, что никогда сюда не вернусь. Я слушал речь, в которой напевность менялась с шипящими звуками, и это создавало ощущение непрерывного скольжения. Поздним вечером в кафе под крепостью смуглые темноглазые девушки пели долгие, протяжные песни, и глубокое, сильное пение напоминало мне лесные походы и сидения у костра студенческих лет. Это был город, который послужил Грину прообразом Зурбагана. Здесь был не то конец Европы, не то ее начало. И сама эта маленькая страна, не имевшая на суше границы ни с кем, кроме Испании, и открытая с воды всему свету, казалась такой же границей между двумя мирами. Она была устремлена на юг — в ней чувствовалось, что она связана с открытым ею за океаном материком гораздо теснее, чем с Европой, да и сама она была уже не Европой, а айсбергом, видимая часть которого находилась на Пиренеях, но огромная, невидимая лежала на той стороне Земли.
Заполночь, когда я шел обратно в гостиницу, что-то тревожное, опасное появилось в насыщенном запахами воздухе, как если бы спящее днем проснулось и напоминало о том, что недалеко отсюда находится порт, куда приходят суда со всего мира, и по этим улицам гуляют отчаянные, готовые на все люди, привыкшие смотреть на поздних прохожих, как на свою добычу.
Мне было не страшно, но жутковато и азартно, как ребенку, который впервые оказался ночью один на улице и понял, сколь прекрасно и таинственно это время суток именно потому, что оно опасно. Какая страна, какой город и век были вокруг меня — я не знал, но не удивился бы ничему. Впереди в тишине послышался стук женских каблучков. Женщины видно почти не было, только смутно в темноте угадывалась ее фигура, и неясно было, убегает она от меня или манит за собой. Я замедлил шаг. Стук каблуков раздавался все глуше и скоро стих. Я остался один, и мне вдруг сделалось печально. Очарование ночи прошло, я почувствовал, что устал, хочу спать и у меня больше нет сил блуждать по бесконечным улицам и искать гостиницу. Я остановил такси и через десять минут был в номере, но долго не мог уснуть, ворочался, перед глазами мелькали улицы, лица, дома — я вышел на балкон, закурил и смотрел на город до тех пор пока в той стороне, откуда я прилетел, не появилась на небе полоска бледного света.
На другой день я поехал на океан. Почти везде там был высокий скалистый берег, и лишь в некоторых местах встречались пляжи. На волнах тихо покачивались яхты с высокими мачтами, должно быть, где-то среди них была яхта португальского барона, чье имя так и осталось в тайне. Купальный сезон еще не начался, народу на побережье было немного, отели, пляжи и столики прибрежных ресторанов пустовали. Я обедал во внутреннем дворе старого дома, где было прохладно, журчал фонтан и разгуливал по разноцветному мраморному полу павлин с длинным хвостом. И в этом неподвижном, остро пахнувшем магнолиями воздухе, в старинной музыке, которой услаждали меня после обеда, в изысканных винах было то, что наши предки называли негой. Она навевала сон, я вышел на улицу и пошел по раскаленной белой дороге к океану. Молодая креолка стояла на берегу — она хотела купаться, но у нее не было купального костюма, и тогда она сняла через голову платье и вошла в воду. Никакого стеснения не было в ее движениях, и никто не обращал на нее внимания, когда она выходила из воды, отжимала волосы и надевала на мокрое тело платье, но непонятная ревность коснулась моего сердца при мысли о том, что она останется, а я поеду навстречу своему самолету. Мне хотелось еще дальше за океан, а не назад к дому. Я пожалел, что не подружился с немцем, который мог бы взять меня с собой, но на железнодорожном вокзале, где начинались и кончались долгие пути Евразии, уже поджидал идущий вне расписания поезд.
В этом поезде нас было сто человек. Сто таких же пассажиров, как и я, обязанных написать о том, что они увидели. И сто человек прилежно смотрели за окно, пили португальское вино, заказывали в баре водку, виски и кампари, пока маленькому кучерявому бармену со смуглым печальным лицом и карими глазами не надоело наливать и смешивать коктейли, и он просто ушел, оставив пассажиров самих распоряжаться его богатством. Сто человек из всех европейских стран от Армении до Ирландии глядели друг на друга, улыбались, хмурились, оценивали друг друга и выстраивали прихотливые человеческие отношения. Иные не понимали друг друга вовсе, других связывали общие языки, но очень часто эти языки они ненавидели и делали вид, что не знают их, и отношения между государствами нелепым образом накладывались на отношения между людьми.
Мы должны были провести вместе полтора месяца, проехать шесть тысяч километров по железным дорогам одиннадцати стран, расстаться, написать общую книгу и больше никогда не увидеться. Эта книга давно написана, переведена на европейские языки, раскуплена и забыта, как забыты миллионы других необязательных книг, но только теперь мне захотелось вспомнить и написать о том путешествии не по обязанности.
Дорога из Лиссабона в Мадрид шла через гористую местность. Склоны гор были покрыты густым лесом. Чем дальше поезд продвигался в глубь полуострова, тем более редким становился лес, и самый цвет земли менялся от красно-коричневого к желтому. Наконец деревья исчезли совсем, лишь кое-где встречались среди камней одинокие чахлые кусты. Не было видно больших городов и автомобильных дорог, а только выжженная солнцем земля, похожая на сухое старческое лицо — лицо Испании. И если влажная Португалия была для меня откровением и открытием, то в Испанию я возвращался.
Я никогда не бывал здесь раньше, но когда-то мальчиком выучил ее язык и стихи ее поэтов, мне очень нравилась маленькая черноволосая испанка с вытянутым некрасивым лицом. Она была из семьи испанских эмигрантов и вместе со мною учила свой родной язык. Потом несколько раз я встречал ее имя в газете, где она работала, став журналисткой, но все это было очень давно. А еще так же давно, когда я учился в университете, на военной кафедре в старом здании университета мы готовились к тому, чтобы брать в плен и допрашивать испанских солдат, и карта Испании была картой боев нашей армии с врагом.
Испания была Лоркой, Асорином, Мачадо — Испания была романсом о луне и испанской жандармерии. Позднее моя любовь к ней заменилась страстью к Южной Америке, но Испания лежала тенью на моей душе. Я хотел встречи с нею больше, чем с любой другой европейской страной, я этой встречи боялся и ждал — и шел по ночному Мадриду, не веря тому, что здесь нахожусь. Я не должен был, не имел права приезжать в эту страну, потому что где-то в архивах ее министерства иностранных дел хранилось письмо против каудильо Франко, подписанное двенадцатилетним советским школьником, и, когда он подписывал его, высокая стройная женщина, Марья Михайловна Солдатова из Клуба интернациональной дружбы имени Юрия Гагарина при Московском дворце пионеров и школьников, сказала, что теперь диктатор никогда не пустит меня в Испанию, но я должен этим гордиться. Однако Франко давно умер, и я шел по улицам его города, твердя: «Над всей Испанией безоблачное небо», хотя небо было серым и накрапывал дождик,
