Елена Гайворонская

Роман с небоскребом

Моему поколению. Всем, кто в девяностых сумел не только выжить, но и сохранить себя.

Несмотря на возможное сходство отдельных событий и персонажей, данный роман не является автобиографическим.

Небоскреб

Выглянуло солнце. Такое нестерпимо яркое, почти весеннее, что пришлось напялить водительские очки с антибликовым покрытием. Еще утром валил снег, а сейчас все вокруг преобразилось, засияло, засветилось празднично, точно на заказ. У меня сегодня день рождения. Конечно, в тридцать три это не бог весть какой праздник, это в семнадцать его ждешь с нетерпением, глупым замиранием сердечка и полудетским ожиданием чуда – эдакое солнечное утро жизни. Все впереди, будущее светло и прекрасно, как в школьной классике. Каким оно еще может видеться в семнадцать?

А в тридцать три все иначе. Грубее, реалистичнее, проще и сложнее одновременно. Если и ожидаешь чуда – в рамках оплаченного по прейскуранту.

Круговой перекресток[1]. Как шутил мой автоинструктор, на него все могут въехать, но никто не может выехать. Это к тому, что какое-то дурацкое правило езды существует на этих кругах. Честно говоря, не помню. Въезжаю, как все нормальные люди, когда образуется дыра. И так же выезжаю. Какой-то хлам мне сигналит. Кажется, я его подрезала. Виновата. Но ничего, перетерпит. Я ужасно тороплюсь. Если бы я ездила на ржавой развалюхе, тоже всех пропускала бы, как пропускаю сейчас на своей новенькой среднеклассовой тачке огромные джипы и разные прочие крутости, с которыми связываться себе дороже. У меня полная страховка, но зачем нарываться? Всем известно, что в России ездят не по правилам, а по понятиям.

Стоп, приехала. Чалюсь у строительного забора. Выхожу. Солнце бьет в глаза. Помимо воли екает в груди, сердце начинает колотиться часто-часто. Там, за синим забором, украшенным телефонами риелторских фирм, – Он. Поднимаю ладонь козырьком и смотрю через распахнутые ворота на серый монолитный каркас, ощетинившийся, как дикобраз, железными иглами-сваями. Все внутри меня переполняется ликованием. Я готова прыгать и хлопать в ладоши, будто мне исполняется лет на двадцать меньше. Трудно разглядеть красоту в недострое, голом, сером, еще не защищенном декоративной облицовкой, как нелегко в красном кричащем новорожденном кульке распознать будущую секс-топ-модель. Но для меня он уже прекрасен, объект моей мечты! Сквозь строительную пыль, как сквозь розовый туман, я вижу его – дом бизнес-класса. В двадцать семь этажей, с подземным гаражом, охраной, фитнесом, внутренним двориком с цветочными клумбами и фонтаном.

Из ворот выезжает бетономешалка. Захожу на территорию по чавкающей жиже из песка, снега и каких-то строительных растворов. Навстречу вылезает большая дворняга, грязная, рыжая, с оторванным ухом, зевает и начинает глухо, лениво лаять. «Мне вообще-то напрягаться неохота, работа такая, чего приперлась?» – написано на заспанной морде. «Ладно тебе, – отвечаю, – успокойся, все свои». А с другого конца навстречу спешит мужик в каске и телогрейке, машет руками, кричит с непередаваемым акцентом:

– ДевАчка, сюдЫ нельзя!

Смешно: нашел девочку. Наверное, в норковой шубке-автоледи вид у меня не строительный.

– Все в порядке, – говорю, улыбаясь, – мне можно. Я купила квартиру в этом доме. На девятнадцатом этаже. Хочу подняться и посмотреть.

– Ну, если купили, – мнется прораб.

– Пожалуйста! – молитвенно складываю ладони. – У меня сегодня день рождения! – И сую полтинник.

– Но лифта пока нет, – предупреждает строитель. Будто я сама не догадаюсь. – Придется подниматься пешком.

– Не проблема, – весело отзываюсь. – Я люблю ходить пешком.

Лезу наверх. Прораб ретируется где-то на пятом. Бурчит, что на стройке вообще-то опасно, что не положено, но ради дня рождения такой красивой девушки…

– Стройте на совесть, – говорю. – Чтобы не упал.

– Обижаете, – и вправду обижается прораб. – У нас еще ни один дом не упал. И даже не покосился. Мы – солидная компания, а не какие-нибудь…

Говорю, что верю всей душой. И остаюсь наедине с мечтой.

Мечты у всех разные. Сейчас стало модным искать мужчину мечты, но по мне обзавестись недвижимостью своей мечты гораздо сложнее. Если, конечно, не качать нефть и не иметь папочку или любовника-олигарха. Выхожу на балкон, как на палубу гигантского лайнера. Щурясь, смотрю вдаль, поверх макушек деревьев, голых и беззащитных в это время года. Поверх копошащегося внизу людского муравейника и игрушечных автомобильчиков. Поверх ржавых, в заплатах, крыш стареньких пятиэтажек. Вдаль и ввысь. В бесконечность, где сонные серые воды зимней Москвы-реки в обрамлении вечнозеленых зубчатых елей соединяются с ярко-синим небом в ватных клочьях облаков, и над всем этим безмолвием царит светило, холодное, надменное, как сама столица. Говорят, здесь можно наблюдать закаты невероятной для мегаполиса красоты.

Мне всегда хотелось жить как можно выше и дальше от пьяной брани дворника, выхлопов соседских автомобилей, грязных растоптанных ботинок, дымящихся окурков и ободранных беспризорных котов, вечно норовящих забраться на кухню в раскрытую форточку и стырить кусок мяса, заготовленный для жаркого. Я мечтала видеть не головы и ноги, а звезды и облака… Каждый последующий этаж на порядок дороже предыдущего. Плюс пятьдесят долларов с метра. Символично. Иерархия как зеркало современной жизни. Чем больше имеешь, тем выше забираешься… Сегодня мне тридцать три. В голову лезут разные не всегда умные мысли. Иисус в тридцать три поднялся на Голгофу за будущее человечества. А благодарное человечество в стремлении к небу штурмует высотки, стараясь обеспечить светлое будущее себе и своим отпрыскам. И плюет с высоты на тех, кто упал и так не сумел подняться.

Это я – не добитый реформами средний класс, выбравшийся из хрущевских полуподвалов. Нынче в среде рублевских обитателей модно говорить, что именно они вышли из хрущевок, но это не так. Рублевка вышла из сталинок. Не из коммунальных пятиэтажек – из ведомственных, в восемь – десять этажей, с потолками три двадцать, огромными окнами, толстыми гулкими стенами и лепными фасадами. Мои родители были тихой интеллигенцией, спорили полушепотом на кухне, не ругались матом и верили, что Толстой с Достоевским знали рецепт спасения мира. Позже им пришлось спасать себя.

День рождения – почему-то почти всегда день воспоминаний, подведения итогов. Потертых альбомов, фотографий – трогательных детских и неудачных взрослых. День смахивания пыли с сувенирных слоников. Чтения чудом уцелевших при переезде старых открыток. День грустных размышлений о том, как быстро летит время. И уже никогда не будет восемнадцать, двадцать пять, тридцать…

Вадик и Крис

Однажды, во время очередного визита в нашу милую съемную каморку, моя подруга Крис задумчиво морщила лоб, разглядывала оклеенные жуткими бордовыми обоями стены нашего пристанища и выдала:

– Вадик, а почему бы нам тоже не пожениться?

– Зачем? – почесав кончик длинного носа, искренне удивился ее бойфренд Вадик. – И так хорошо. К чему усложнять жизнь формальностями?

– Чтобы взятку в гостинице каждый раз не давать и не объяснять каждой жирной корове на рецепции, что мы не женаты, но хотели бы жить в одном номере, – неожиданно ощерилась Крис. – В «Жемчужине» на меня эти крашеные сучки смотрели, как на проститутку!

– Брось, ты же продвинутая девушка! – благодушно поморщился Вадик. – Встретились какие-то замшелые провинциальные дуры. Нашла на кого внимание обращать! Надо быть выше этого. Ты сама всегда говорила, что штамп любви не прибавляет, что это пьянка с обжираловкой, что белое платье с фатой – мещанство и пошлость… И что любовь до гроба бывает только в сказках и триллерах. Разве нет? Я полностью с тобой солидарен.

– А если я изменила мнение? – упрямо тряхнула рыжими кудрями Крис. – Если я хочу и фату, и белое платье, и машину с ленточками, и крики «Горько!». Что, если я не такая продвинутая, как тебе кажется? И хочу любви до гроба, как в сказке?

– Или триллере? – усмехнулся Вадик. – Нет, ты серьезно?

– Вполне.

– Малыш, давай обсудим это дома. – Вадик ласково ущипнул подругу за щеку.

– Разве у нас есть дом? – раздраженно поинтересовалась Крис. – Почему мы не можем пожить вместе, как Сережа и Санька? У тебя есть собственная квартира, какие проблемы?

– Ты же знаешь, мне надо работать над диссертацией, – резко ответил Вадик, – скоро защита, необходимо сосредоточиться, а в твоем обществе это сделать очень сложно, детка.

– Подумаешь, диссертация! – ядовито процедила Крис. – Сережка вон прекрасно сосредотачивается в Санькином обществе. Плохому танцору вечно что-то мешает.

Выражение беспечности покинуло лицо Вадика, лоб прорезала сетка морщин, взгляд потяжелел, губы сжались в злую нить.

– Не дави на меня! Я этого не выношу! – прошипел он. – Лучше в себе разберись! Вчера ты корчила из себя девушку свободных взглядов и считала всех, кто женится, круглыми идиотами. Сегодня тебе подавай карету в ЗАГС. Что придумаешь завтра, какую роль разыграешь?

Крис вспыхнула так, что золотистые конопушки на круглом личике стали незаметны.

– Я-то как раз никого не разыгрываю, это ты все мнишь себя великим ученым. Только и слышу: «Защищусь, свалю в Америку!» Кому ты там нужен? Тоже мне, Эйнштейн недоделанный!

– Заткнись! – вдруг рявкнул Вадим.

Я вздрогнула от неожиданности. Было трудно даже представить Вадика в гневе: настолько вспышка ярости не вязалась с его обычным имиджем легкомысленного разгильдяя.

– Не ори на меня! – ощетинилась Крис. – Пошел ты!

– Сама ты пошла… – буркнул, отвернувшись, Вадик.

Крис прикусила дрогнувшую нижнюю губку, подхватила вишневую сумочку-баул на длинных ручках – последний писк парижской моды, распрощалась со мной и моим Сережкой и метнулась к выходу.