Поиск-88: Приключения. Фантастика

Сборник новых приключенческих и фантастических повестей и рассказов уральских литераторов.

«ПОИСК-88» — восьмой выпуск ежегодного сборника приключенческих и фантастических произведений писателей Урала.

Раздел «Приключения» открывает повесть Евгения Пинаева «Арлекин», возвращающая нас к событиям второй мировой войны. Боевые действия в Северной Атлантике, драматические события, в которые попадает советский моряк — герой повести, — проявляют лучшие черты его незаурядной натуры. Камчатские геологи из повести Павла Панова «Западный ветер» оказываются втянутыми в приключения уже самим характером своей работы. Не счастливые случайности, а чувство братства и высокий профессионализм помогают им выстоять в испытаниях.

Фантастическое допущение — возможность перемещения во времени — позволяет Эрнсту Бутину («Лицом к лицу») строго ставить серьезные, «нефантастические» вопросы нашей жизни. С неожиданной стороны предстает перед нами актуальная проблема вдумчивого, бережного отношения к природе в рассказе Льва Леонова «Живые приборы».

Авторы сборника умеют не только динамично выстроить сюжет. Рисуя яркие, нестандартные характеры (например, Арлекин из одноименной повести), они дают читателю прекрасные образцы человеческой отваги и доблести.

ПРИКЛЮЧЕНИЯ

Евгений Пинаев

Арлекин

Повесть

Капитанам дальнего плавания Вадиму Владимировичу Чудову и Евгению Николаевичу Лепке, воевавшим на море и на суше.

Лесовоз «Кассиопею» навалило на английский сухогруз «Корнуолл» в акватории порта Саутгемптон. Если сказать, что сухогруз «Корнуолл» навалило на советский лесовоз «Кассиопею», — истина не пострадает. Обстоятельства происшествия, изложенные в «морском протесте» капитана лесовоза, своевременно оформленном советским консулом, соответствовали положениям Брюссельской конвенции «по унификации некоторых правил относительно столкновения судов» и не противоречили двести пятьдесят третьей статье Кодекса торгового мореплавания СССР. Пункты конвенции 1910 года и статья КТМ трактовали подобную аварию как случайную, возникшую под воздействием непреодолимых сил, к каковым относится чрезвычайно густой туман, помешавший маневру «Корнуолла» и «Кассиопеи». Тем не менее владельцы сухогруза подали иск в Арбитраж при Лондонском комитете Ллойда, инкриминировав капитану «Кассиопеи» нарушение правил порта Саутгемптон.

Мне пришлось вылететь в Англию экспертом советской стороны, ибо сущность «морского протеста» в разных странах трактуется по-своему. В Англии как юридический документ он принимается только с согласия противной стороны. Экспертная комиссия рассмотрела обстоятельства дела на месте, в Саутгемптоне, и отклонила притязание владельцев «Корнуолла».

Итак, все кончено. Никаких выплат, никаких компенсаций: форс-мажор — это форс-мажор и, следовательно, «убытки несет тот, кто их потерпел». Бумаги подписаны, билет на аэрофлотовский самолет уже заказан, а вылет — завтра вечером из аэропорта Хитроу. Торопиться некуда. Можно отдохнуть, побродить по городу. Как ни спеши, но дома окажешься ни раньше ни позже положенного часа. Добираться до Лондона лучше всего утром. Шоссе, конечно, выше всяких похвал, погода, по здешним меркам, отменная, но, увы, возраст уже не тот, чтобы садиться в автобус с накопленной за день усталостью: когда человеку под семьдесят, эти годы — семь смычек на грунте при слабосильном брашпиле. Надорвешься, пока дотащишь якорь до клюза.

Да, возраст обязывает ко многому. В том числе и к таким, как эта, пешим прогулкам... В городском парке сел на скамейку у памятника геройским механикам «Титаника», развернул «Саутгемптонское эхо» и прочел в газете «об очередной хитрости русских, выигравших процесс у наших моряков». Арбитраж Ллойда не упоминался.

Когда-то местное «Эхо» писало о русском паруснике, ошвартовавшемся в Иннер-доке. Наверное, поэтому меня потянуло в. порт...

Вот она — жизнь моряка! Куда ни кинь судьба, везде — клин, всюду, в том или ином обличье, достает прошлое. Здесь, к счастью, оно имело симпатичную молодую мордаху, ведь именно сюда привел я когда-то учебное парусное судно: баркентина, волею судеб, тоже именовалась «Кассиопеей».

В ту пору мне было сорок четыре. Многовато, хотя зрелые годы воспринимаются нами куда спокойнее, чем «безоблачная» юность, которую разом, с маху обрубила война. Четыре военных года превратили нас в бывалых вояк с опытом.

О том и думал, когда неторопливо шел причалами до набережной Ки, минуя длинную цепочку — лабиринт! — доков и пакгаузов. В прежние времена здесь швартовались знаменитые «королевы» Атлантики: «Куин Мери» и «Куин Элизабет». Отшумела их былая слава...

А вон там, в самом дальнем углу Иннер-дока, стояла когда-то крохотная деревянная «Кассиопея». Зеленая вода, как и тогда, лизала замшелые сваи, лебеди, как и в ту пору, словно маленькие фрегаты, медленно пересекали док, и так же качались на легкой волне желтые лимонные корки.

...Нельзя слишком пристально вглядываться в прошлое — недолго и споткнуться. Вот и я зацепился за швартов, но чья-то рука вовремя удержала, несильно сжав локоть.

— Простите, сэр, но, судя по форме, вы — русский моряк?

— Да. Из Москвы. — Я с любопытством окинул взглядом коренастого, страшно широкоплечего деда («...примерно моих лет...») с багровым лицом, как бы приставленным к белому треугольнику рубашки, упрятанной за отвороты черной морской тужурки. — Чем могу быть полезен?

— Разве Москва стоит на море? — удивился краснолицый.

— Столица пяти морей! — улыбнулся я. — К тому же в столице имеется министерство, где я работаю в главной инспекции по безопасности мореплавания.

— О-о, в инспекции морского министерства!.. В таком случае, сэр, по роду службы вы обязаны знать многих капитанов?

— Да, вы правы, сэр... — Ответ прозвучал слишком сухо, о чем я тут же пожалел, так как заметил на груди англичанина среди орденских ленточек знакомую колодку боевого Красного Знамени: ошибиться невозможно — две точно таких же были приколоты к собственной тужурке. — Вас интересует конкретное лицо?

— Да. Но... мы называли его «чокнутым». И вовсе не за то, что русский капитан называл себя Арлекином.

— Арлекином?! — воскликнул я.

На «чокнутого» (моряк произнес это слово «натти» — на сленге, известном мне со времен войны) я просто-напросто не обратил внимания.

— Ну да. Уверял, что прозвище связано с приятными воспоминаниями. Если вы слышали о нем — сразу вспомните. Потому и не называю фамилии.

«Арлекин!.. Черт возьми, даже здесь, Володька, знают о тебе!» И стало неловко, стыдно перед собой: столько лет собирался отыскать старого товарища, да так и не собрался. Прособирался, выходит, за делами, за морями, за множеством забот и командировок. Когда же мы виделись в последний раз?.. Мать честная, страшно подумать: еще в войну. И где!.. Право слово, и тут невероятность: в Лондоне, вот где свела судьба!

— Я знаком с капитаном, о котором вы говорите. Слышал, что жив. Простите, с кем имею честь?

— Кептен в отставке и кавалер ордена боевого Красного Знамени Джордж О’Греди, сэр! Познакомился с вашим соотечественником в мурманском конвое. Мы были молодыми и дерзкими. О годы, годы!..

— Джордж О’Греди! — И снова не было предела моему изумлению. — Это не о вас мы пели когда-то: «И английский офицер Джордж О’Греди носит орден эСэСэР, Джордж О’Греди!» А?

— А что — была такая песенка? — в свою очередь, удивился кептен в отставке.

1

Встреча с О’Греди взбудоражила и оказалась последней каплей: все, хватит ссылаться на занятость, хватит откладывать на потом. Вернувшись из Англии в Москву, я обзвонил кучу близких и дальних знакомых и в конце концов раздобыл координаты Арлекина, Володьки, Владимира Алексеевича, старого черта. Покончив с делами и высвободив целых три дня, махнул к нему в крымский совхоз. Телеграмму решил не давать — ошеломлю!

Приехал. И торкнулся в запертую дверь. Пришлось заглянуть в контору совхоза. Молодайка в теснющих джинсах и с равнодушным взглядом из-под зеленющих новомодных век пожала плечиками: «Владимир Алексеевич часто уезжает в область... — качнула бедрами и, вжик-вжикнув жесткой материей, с трудом уселась за стол. Пишущая машинка ударила кастаньетной дробью. Я ждал. — Вам же русским языком говорят: он уехал рано утром с женой и директором совхоза. Если решили дождаться — идите на море. К вечеру они непременно вернутся».

Что ж, спасибо, зеленовекая, за совет! Так и сделаю. Тем более, что ничего другого мне и не остается.

Я брел молодыми яблоневыми посадками. Портфель оттягивал руку, палило солнце, но впереди, за желтыми глинистыми горбами, заманчиво шумела прохладная черноморская синева.

...Мы быстрее стареем от равнодушия и лености. Память о друзьях выпадает в осадок, и, словно зыбун-песок, засасывает прошлое сиюминутная и обильная неотложность маленьких и больших, но не всегда обязательных дел. На берегах  э т о г о  моря — все просто и ясно. По крайней мере, для меня. Мы не загорали на этих пляжах, не мяли их спинами, зато исползали на животах и подсолили кровью. Здесь — наша молодость. И она, черт возьми, осталась вокруг, потому что вокруг — вечное: эти волны, это небо и этот зной, эти чайки... Наша юность внутри нас, она оживает в полузабытых снах, которые становятся явью даже от немудрящей песенки, что сейчас наяривает то ли магнитофон, то ли горластый проигрыватель: «...не зная горя, горя, горя, в стране магнолий плещет море!..» Тревожит душу надрывная истома, и не понять уже: от нынешней ли шлягерной поделки накатывает грусть, или всплывает она из памяти вместе с вязью довоенных мелодий.