Джузеппе Бонавири

ВОЛШЕБНЫЙ ЛЕС

…Ибо некогда был я

Юношей, девой, кустом,

птицей и рыбой безгласной.

I

Надеюсь, что история моя не вызовет смеха или жалости, хоть она и полна событий, берущих начало в те времена, когда не было еще верха и низа, а воздух еще не отделился от поверхности вод. Вокруг меня была пустота и раздавались невнятные звуки, а я, захваченный быстрым движением, смысл коего не мог уразуметь, вопрошал себя: «Что тут? Что там?» И эта моя первая попытка вступить в общение с миром была словно пылинка в непроглядной ночи.

Пока я выжидал, притаившись за прозрачной пеленой, странные тени прибывали со всех сторон и клубились вокруг, и ничего нельзя было разглядеть отчетливо, но всякая вещь виделась сквозь испарения, вихри, водовороты таинственных сил.

— О-о! О-о! — воскликнул я.

В ответ мне грянуло дробное эхо, словно неистовый звон огромной связки бубенцов, и я ощутил холод, затем жар, ввинчиваясь в бескрайнюю первичную материю.

«Кричать бессмысленно», — сказал я себе.

Я простер наружу щупальца — кажется, это было так, — но сразу же втянул их, чтоб избежать первых впечатлений.

Между тем я чувствовал, что продвигаюсь вперед, словно я удлинился и расширился среди неведомого скопища частиц; и, сам не знаю как, перекувырнувшись, нашел себе угол зрения. Тут я увидел крутой завиток, он медленно разворачивался, а от него разлетались, то вспыхивая, то угасая, слепяще-темные линии.

— Хи-хи-хи! — рассмеялся я.

С того мгновения, когда я стал двигаться, и начинается мое существование, потустороннее вначале; не могу сказать, каким было оно: легким либо утомительным, медленным или стремительным.

Нельзя сказать, что я видел в том смысле, как это понимаете вы, имеющие органы чувств. Скорее можно сказать, что я не замечал вокруг следов подобных мне существ, но ощущал в себе некий ритм, обособлявший меня от этой вселенной, бесконечно открытой, ибо бесконечно ускользающей.

Однажды я воскликнул:

— Огонь!

Мне вдруг показалось, будто что-то вспыхнуло. Не знаю, был ли там огонь на самом деле, достоверно лишь, что горизонт впереди то багровел, то наливался тьмою.

Не желая без толку смешиваться с тем, что меня окружало, я решил, что двинусь вперед, первородный и неделимый. Я продвигался, не распространяясь за пределы самого себя, в этом безводном, неодолимом океане, пробирался галереями, где царил запекшийся мрак, и всякий раз оказывался вновь во власти пространства, в котором тянулись длинные хвосты метеоров — они то раскалывались, то пламенели вновь, усеивая весь видимый горизонт.

Но я хотел поскорее окончить это томительное движение, прекратить монотонную жизнь существа, затерянного в глубинах пространства. Я хотел определиться, принять какой-то вид, впитав, вкусив, я чуть не сказал — всосав, жизненные соки извержения космоса — рассеянные в нем электрические заряды или нечто подобное.

Однажды (как могу я сказать иначе об извилистом потоке времени, в котором разворачивалась моя жизнь?)… однажды неизбежное свершилось.

Я плыл среди безрадостных скоплений дымных туч и вдруг, остановившись, ощутил, что со мной совокупилась неведомая сила, возникшая из слияния бесчисленных ничтожных сил.

— Кто соединяется со мной? — спросил я себя.

Думаю, я хотел тогда дознаться, что со мной происходит, что нарушило мое замкнутое единство; я отрешенно предавался тихой радости, когда услышал:

— Наконец-то нас двое!

Это не было сказано так внятно, как я передаю сейчас, а звучало как «Пир-пур, пир-пурпирпур», и чудесным образом вокруг меня стало разливаться тепло.

Теперь, глядя на это издалека и без волнения, я не понимаю, почему так радовался и ликовал, когда влился в иную, извечную ипостась всего сущего.

— Кто ты? — спросил я, едва улеглось первое волнение.

— Кто знает… Наступает наше начало.

Внезапно во мне поднялась как бы волна противодействия этому внешнему возбудителю, затем охватил ужас, и, уже не ослепленный неистовой жаждой, я делал отчаянные усилия, чтобы освободиться, чтобы существо мое, которое я считал безупречно законченным, не сделалось бы чересчур плотным и тяжелым.

— А теперь довольно, — сказал я. — Отпусти меня.

Но нет, какое там! Все было напрасно, мы различались все меньше и меньше, постепенно превращаясь в существа одной породы.

— О Грумина! — воскликнул я тогда.

Поневоле я должен был остаться с этим сгустком космических частиц, проникавшим в меня насильственно, как теперь было для меня очевидно. У нас обоих клетки начали делиться и соединяться между собой; бесполезно было просить, умолять, слезно жаловаться.

— О Грумина, — сказал я, — оставь меня!

Все было напрасно. И тогда я заставил себя легко и весело принять случившееся, нежданный поворот судьбы, превративший нас в единое непостижимое мыслящее нечто.

Я привык к своему новому положению.

Другой на моем месте, возможно, тщился бы, напротив, отвратить роковой исход или стал бы прилежно перечислять все преимущества недавнего прошлого, я же принял это воссоединение как свершившийся факт.

Иные впоследствии говорили мне, что это произошло у меня от неразвитой (в то время, разумеется) склонности к размышлению или оттого, что мне не хватало осторожности, столь необходимой в первобытном мире при случайных или опасных встречах. Не знаю, так ли это. Обсуждение тут неуместно.

Вокруг меня стлалось гигантское газовое облако, оно теснило меня и сидевшую на мне Грумину, а обмен молекулами между нами не прекращался, и сочетания их становились все причудливее.

Мы уже не обращали внимания друг на друга, мы были покорны судьбе и не имели других желаний, кроме как попасть в иную, более светлую часть пространства, где мы не были бы обречены на вечные скитания, куда-нибудь подальше от вспышек молний, грома, бурлящих водоворотов пламени и тьмы.

Короче говоря, простое перемещение уже не удовлетворяло нас, и, чтобы воодушевить меня, Грумина то и дело впивалась (яснее выразиться не могу, ведь у вас нет вместилища чувств, есть только селезенка, да прямая кишка, да детородные органы и все прочее) в какое-то место, не знаю, в какое именно, знаю лишь, что это пробуждало во мне игру фантазии, целую череду образов.

Так, в сопровождении свиты грез, мы продолжали беспечно бороздить вселенную, вовсе не думая, что наши странствия — неразрешимая загадка. Наконец хаос, коему не было ни начала, ни конца, остался позади, и мы оказались в тихом месте, полном рассеянного желтого света.

Грумина спросила меня:

— Ферменцио, где мы?

Трудно определить, с каким чувством я отвечал ей, я больше думал о том, как бы ослабить сотрясавшие нас волнообразные вибрации с помощью точного тормозящего механизма.

— Какое странное место, — сказала она еще.

Мне оно таким не показалось. Я видел край сплошной лазури, окруженный светящимися зубчатыми выступами неосязаемой материи, где царили покой, непрерывная качка и зной.

— Что делать дальше? — спросила моя подруга.

Эта бесконечная болтовня раздражала меня сверх всякой меры, особенно когда ставила передо мной загадочные проблемы.

Поэтому я не ответил.

Под собой я различал подобие колодца, он все расширялся, захватывая планеты — красноватые пласты материи, совершавшие неторопливое вращательное движение; кругом виднелись обломки метеоров, плавали тучи едкого, зловонного дыма.

— Уфф! — Так Грумина выражала свое удивление — думаю, неподдельное.

Этот свистящий звук был не так уж неприятен, однако я не придал ему большого значения, поглощенный зрелищем этого места, объятого сплетением слепяще-белых лучей. Быть может, именно тогда мы перестали жить только воображением, обрели способность рассуждать; теперь для меня это непреложная истина, рожденная простым логическим умозаключением, но в те времена подобные вещи не занимали меня вовсе.

Вокруг разливалось дыхание радости, все исходило несказанной кроткой нежностью, особенно сияющее вдали солнце и вертящиеся планеты, чуждые прежнему хаосу.

О, что за волшебный сон объял меня!

II

Проснулся я расслабленный и вялый. Потянулся и несколько раз зевнул.

«Что мне делать?» — спросил я себя.

Моя подруга бодрствовала, подобная чистой идее, она вся превратилась в зрение. Чтобы окончательно пробудить меня от тяжелого сна, она ущипнула меня за хвост, вернее, за ложноножку, безжизненно лежавшую в космической пыли.

— Все еще спишь, милый Ферменцио?

Ох и надоел же этот пронзительный голосок, трескуче звонкий, прыгающий в воздухе!

— Погляди, Ферменцио!

Вокруг меня многое переменилось.

Объясню вам вкратце. Посредине было солнце, а вокруг, в стройной законченности бесчисленных окружностей, большие и малые планеты, освещенные с одной стороны и темные с другой, плыли по своим эллиптическим орбитам.

— Вернемся, — предложил я, смущенный столь совершенной гармонией миров.

— О нет, — ответила Грумина, снова ущипнув меня. — Вперед, скорее!

И, хоть я пребывал в нерешительности, мы двинулись вперед. Моя подруга говорила мне, привизгивая, как всегда, что настало время получше узнать друг друга, затеяв новое приключение.

Нас словно подталкивал какой-то ветер, и сладостно было оставлять в небе узкий, мгновенно расплывающийся след. Сами не ведая того, мы рассеивали по пути наше семя, и не по нашей воле стало оно потом зловещим, печальным и бедоносным для всех.