Хизер Грэм

Жажда искушения

Глава 1

В тот вечер Энни ждала Джона.

Однако ей и в голову не могло прийти, что он ввалится в дом, шатаясь, и упадет на колени, заливая кровью пол, что из его горла судорожно и невнятно будут вырываться загадочные слова.

Она даже не услышала стука в дверь, потому что стояла на балконе, наблюдая за жизнью ночного города там, внизу. Странно: спустя почти пять лет после развода она действительно испытывала искреннюю благодарность к Джону. За что? За этот город. Она любила Новый Орлеан, она радовалась, что Джон нашел для нее это местечко во Французском квартале, и даже могла без горечи и лишних эмоций признать, что снова полюбила своего бывшего мужа. Раньше ей казалось, что это невозможно. Пятнадцатилетняя история их отношений была слишком бурной, в ней было так много гнева и ненависти, что подчас их общение становилось даже опасным. Но бури улеглись. Во что бы он ни превращал теперь свои субботние вечера — или даже, если угодно, утра, — ей до этого больше не было дела. Она обрела пьянящее чувство свободы, о чем раньше не могла и помыслить: личная жизнь Джона уже не была ее заботой. Она ни в чем его больше не винила. Того, что случилось, видимо, нельзя было избежать. Это была сама судьба.

Они знали друг друга уже давно. Впрочем, он так и остался большим ребенком, но теперь она научилась справляться с ним и даже любить его совсем по-иному.

Как странно, что именно в тот вечер она погрузилась в глубокие воспоминания, стоя на балконе с чашкой кофе с цикорием в руке, глядя на простиравшуюся внизу улицу, прислушиваясь к доносившимся оттуда звукам джаза, который она так любила, и размышляя о том, как она счастлива. Поначалу перспектива развода невыразимо пугала ее. Даже осознав, что клятвы верности безвозвратно им поруганы, она еще очень долго держалась за свой брак. Вплоть до момента, когда развод наконец состоялся, она не отдавала себе отчета в том, что панически боится одиночества, и находила разные предлоги для сохранения статуса замужней женщины вовсе не из-за их дочери, как она себя убеждала, а потому, что страшилась остаться одной.

До того самого дня, пять лет назад, ей никогда не приходилось испытывать одиночества. Она была женой Джона, мамой Кати, а еще раньше — дочерью Джефа и Черил. Прямо после школы она поступила в колледж на гуманитарный факультет, потому что ее родители не верили, что рядовая молодая женщина может обеспечить свое существование, занимаясь искусством. С Джоном Марселом она познакомилась на первом курсе, им было тогда по восемнадцать. Они сразу начали встречаться, ходили на безумные вечеринки, устраивали друг другу бурные сцены ревности, расставались. Но всегда сходились вновь, какими бы яростными ни были их размолвки.

Так они добрались до выпускного курса и поженились, отпраздновав свои двадцатипятилетия и став, как они считали, зрелыми, ответственными, хорошо образованными взрослыми людьми, готовыми именно в таком качестве вступить в самостоятельную жизнь. Они отдали свою дань увлечениям молодости и стали степенной супружеской парой.

Интересно, почему она ожидала, что после этого все переменится?

На самом деле все осталось по-прежнему. Брак ничуть не изменил их. Они, как и раньше, вели себя и ссорились, словно дети: дулись друг на друга из-за пустяков, устраивали сцены, уходили из дому и не сдерживались в выражениях. В какой-то момент слова стали слишком оскорбительными, а ссоры превратились в злобные разборки. Джон замкнулся. Она тоже замолчала. У нее возникли подозрения. Он стал возвращаться домой все позже и позже, а однажды не пришел вовсе. Но к тому времени это, в сущности, уже не имело значения. Если в ней даже и кипела ярость, она держала ее в себе. Она уже не хотела ни в чем его уличать. Настало время, когда она просто обратилась к адвокату и спокойно собрала нужные бумаги.

Поначалу Джон думал, что она блефует. Он угрожал ей, умолял ее. Потом плакал. Она тоже плакала. И они почти было помирились. Но все это стало к тому времени привычным стереотипом их поведения, и она поняла, что должна его разрушить. Тем более что Шалтай-Болтай уже упал со стены: она не могла больше даже притворяться, что верит, будто Джон не обманывал ее и что существовало золотое времечко, когда, несмотря на все ссоры, в их отношениях царила бесценная взаимная преданность. Итак, они развелись и стали непримиримыми врагами, а потом, неожиданно и необъяснимо, вдруг — лучшими друзьями. Поженившись, они поселились в Атланте. После одной из наиболее бурных размолвок Джон переехал на родину, в Новый Орлеан. Как-то, пытаясь сделать шаг к примирению, он пригласил ее на джазовый фестиваль, потом нашел для нее прелестную мастерскую и дом в самом центре Французского квартала, в районе, где селились художники. Это место ее очаровало. Она жила на втором этаже, а на первом открыла комиссионный магазин, в котором продавались открытки, гравюры и изделия местных ремесленников. Она нашла чудесного управляющего и спокойно могла целыми днями, а при желании и вечерами, работать. Она обожала рисовать и подружилась с владельцем соседней галереи, который успешно продавал ее яркие картины со сценами из жизни Нового Орлеана: деревья, цветы и балюстрады, старики рыболовы, дети. Лица.

Портреты она любила рисовать больше всего, и, надо признать, они отлично ей удавались. В одной из хвалебных рецензий на ее картины утверждалось, что в лицах, изображенных ею, запечатлены целые десятилетия жизни города и весь спектр человеческих чувств. Однако ей хватало здравого смысла в отношении к собственному таланту и любви к искусству, чтобы, несмотря на то что такие картины маслом приносили ей основной доход, постоянно искать новые стилистические возможности и менять подходы к искусству. В этих творческих поисках Джон был ей другом, советчиком и источником вдохновения. Теперь это было частью их общей духовной жизни — любовь к искусству и взаимное уважение на поприще общего призвания.

Она взглянула на часы и нахмурилась. Джону давно уже пора было прийти. Он работал над новым циклом картин. В галерее, открытой их старым другом, недавно перебравшимся в Новый Орлеан из Сан-Франциско, были выставлены первые произведения этого цикла. Сегодня Джон должен был повести ее туда. Цикл назывался «Дамы красного фонаря», и она, хоть поначалу относилась к самой идее с насмешкой, вынуждена была признать, что те несколько картин, которые ей удалось увидеть в мастерской Джона, были великолепны. Они, пожалуй, представляли собой лучшее из того, что Джон создал до сих пор. Если ее хвалили за умение писать лица, то Джона признавали мастером передачи характеров женщин, балансирующих на грани жизни и смерти. Первая картина, которая называлась «Сладкая Скарлетт», ошеломляла необычностью зрительного ряда и заставляла испытывать мучительные эмоции. Его «Скарлетт» была выполнена в завораживающе-красных тонах. Костюм женщины, изображенной на портрете, был изощренно-соблазнительным и причудливо-прекрасным, а в глазах ее при этом таились невыразимая боль, чувство утраты и удивления. Кричащий, роскошный, дивный, печальный и трогательный образ. Сколько же всего было заключено в этой картине! Джону позировала актриса стриптиза из местного клуба, и казалось, что он сумел очень многое понять в ее жизни и показать женскую красоту, надежды юности и обретаемую с годами мудрость разочарования. Ему удалось схватить момент грациозного танца, исполненного обещания, изящество, таящееся в примитивном, казалось бы, акте раздевания. Сегодня и другие «дамы» Джона предстанут перед взорами зрителей, и Энн вынуждена была признать, что с нетерпением ждет встречи с ними на полотнах, выставленных в галерее.

Она отпила кофе и снова взглянула на часы: что могло его задержать? На самом деле она вовсе не спешила. Вечер был таким восхитительным. Только что на город опустилась темнота, поглотив последние отблески заката, которые еще недавно покрывали старинной патиной кружевные балконные решетки на домах, окрашенных в пастельные тона. Закрыв глаза, она прислушалась к отдаленным голосам, звучавшему где-то смеху туристов и местных жителей, гуляющих по причудливым улочкам. Постоянный звуковой фон создавали игравшие повсюду джазовые оркестры. Над городом витали нежные, соблазнительные ароматы крепкого кофе, свежевыпеченных круассанов и пирожных.

И в этот момент она услышала глухой стук за дверью.

Стук… или?.. Можно было подумать, что на лестничной площадке падает что-то тяжелое, как бывало, когда Джон приходил и начинал яростно биться плечом в дверь. На мгновение в ней поднялось невольное раздражение: он ей больше не муж. У него вообще была привычка считать, что весь мир должен вертеться вокруг него и что она должна стремглав бросаться к двери, как только он придет, даже если в этот момент руки у нее намылены или испачканы краской или томатным соусом.

— Джон?

Она поставила чашку на белый ажурный кованый столик, прошла через квартиру к входной двери, готовая высказать Джону все, что она думает о его беспардонном поведении, откинула крючок и яростно распахнула дверь.

— Черт тебя побери, Джон, — начала было она.

В приглушенном свете лестничной площадки его красивое лицо выглядело осунувшимся и бледным, как у покойника.

А потом он упал.

Как подкошенный.

Он падал вперед, прямо на нее. Совершенно не ожидавшая этого, Энн покачнулась и под тяжестью свалившегося тела рухнула рядом с ним.

— Джон…

Его лицо оказалось в нескольких дюймах от ее собственного. Губы его шевелились. В падении она обхватила его руками. Потом разжала руки, но была еще слишком потрясена, чтобы понять, что происходит.

Ее руки…

Его губы…

С кончиков ее пальцев капала кровь. Неожиданно хриплый, отчаянный звук сорвался с его губ:

— Я не делал этого.

Кровь. Кровь появилась у нее на руках, потому что она прикоснулась к Джону.

— О Боже!

Он, казалось, даже не видел ее. С его губ продолжали слетать слова: