Рассказы
ПРОШКА
Телефонный звонок остановил меня на пороге. Я еще перебирал в памяти, все ли взял с собой на природу, а перед глазами, словно мираж, уже маячил прохладный лес, серебрилось круглое, как блюдце, озеро, виделось то укромное местечко, где есть и шелковые травы, и тень, где пьянеешь от одного только глотка воздуха. Хотелось скорее расстаться с душной теснотой городских улиц, с переполненными автобусами и метро, с домашним и рабочим телефонами. Я испытывал блаженство уже оттого, что решил ехать непременно сейчас, в ночь, чтобы с первыми шагами от электрички дышать не надышаться росистым настоем лугов, а затем глядеть не наглядеться на лучистую роздымь рассвета. И вот надо же — телефонный звонок.
В другой раз к нему суетливо спешишь, боясь, что оборвется сигнал, а сейчас… Нехотя закрываю дверь, опускаю на пол рюкзак и так, будто отмахал по жаре по меньшей мере десятка два километров, плетусь к аппарату. Трубку взял без всякого энтузиазма в совсем без настроения буркнул: «Да…»
А трубка взбудоражено гудела, голос был такой, что не забудешь и через сто лет.
— Сережа!.. Сережа!.. Ты что, задремал, что ли, елки-палки? Ежа тебе за пазуху!
Фронтового штурмана Виктора Куземкина я узнал сразу. С ним мы время от времени перезваниваемся, справляемся о судьбах боевых друзей, а весной, когда зацветает черемуха, едем на Украину, в небольшой районный городок. Гвардейцы-однополчане съезжаются туда с разных концов страны. Оттуда мы летали в глубокий тыл врага, наносили бомбовые удары по фашистской Германии. И туда мы возвращались после полетов.
Встречаясь теперь, мы забываем о возрасте, о болячках и болезнях; пережитые неудачи кажутся пустяками в сравнении с тем, что было тогда, в первой половине сороковых. Мы живем атмосферой той боевой поры, дышим воздухом тех грозовых лет, которые сроднили нас навсегда. Кажется, вот-вот придет замначштаба полка Расщупкин и, разглаживая буденновские усы, объявит: «Всем быть на местах — сегодня боевой вылет». Мы давно знаем друг друга, и поэтому нам понятны и едва заметные жесты, и мимолетные взгляды, и недосказанные кем-то слова…
Сколько бы ни минуло лет, а по телефону тоже узнаешь каждого. И у Куземкина сейчас голос тот же. И те же «елки-палки». Для него они крайняя степень упрека, иной раз — восторга, а для нас, однополчан, всегда как позывные.
Куземкин не дает слова сказать:
— Тебя, елки-палки, не растормошишь! Зовешь, зовешь: приходи, приезжай, прилетай! А ты — ни с места, заякорился, как самолет на стоянке. Погоди, завтра не то еще скажу…
— Как завтра?.. Да я сегодня, прямо сейчас… Попытался объяснить Куземкину свой план на выходные дни, но где там… Он сыплет свое:
— Знаю, что дальше скажешь: времени нет, командировка, запарка, сердечко шалит. — Куземкин пытается ошарашить меня моими же словами. — Канцелярия тебя засосала…
— На электричку собрался, — наконец удается мне вставить несколько слов.
— Далась тебе электричка! Прошка приезжает, елки-палки!
— Как — Прошка?!
— А так, приезжает, — на удивление быстро свернул разговор Куземкин. — Завтра в десять жду у «Сокола»…
В трубке уже звучали сигналы, а я все еще чего-то ждал, ждал голоса самого Прошки. И даже когда положил трубку, все думал — позвонит. Как можно терпеть до завтра? Пусть другие едут на золотой песочек, нежатся на шелковистой травке и дышат сосновым воздухом. Для меня эта загородная прелесть сейчас потускнела, отступила на второй план. Пусть солнце печет и жарит, как всю эту долгую неделю, я все равно не буду сожалеть, что проведу еще одну душную ночь в городской квартире. И буду вскакивать к каждому звонку: вдруг Прошка?
Прошка ни разу не был на встрече однополчан, и мы не виделись с ним двадцать лет. Но я помню почти каждый его боевой вылет. А вот послевоенные его пути-дороги неведомы и по сей день. И кто знает, какими курсами судьба водила его все эти годы. Но я уверен: он не искал покоя в тиши…
Наше расставание и сейчас вспоминать больно. До сих пор на душе тягостный осадок. А день тот, как сейчас, перед глазами.
Помню, Прошка пожал мне руку:
— Ну, так всего…
Он медленно пошел от самолета, а я ждал, когда обернется. Вскинет голову, отбросит в стороны руки, и лицо его осветится добрейшей улыбкой. Заныло в груди: неужели он так и уйдет? Скроется за зеленым забором акации, сядет в машину, уедет, не сказав больше ни слова? А как хотелось услышать его любимое: «Не долетим — так доедем, а не доедем — так дойдем!» Думал, скажет и начисто перечеркнет все, о чем только что говорил мне.
Но Прошка не обернулся. Тяжелой, неуклюжей походкой он все дальше уходил от самолета, сглаживались очертания его крутых плеч и заметно поникшей головы. Последние его слова так и обжигали колючим холодом: «Но ты же знаешь, я не люблю летать на самолетах… Смотреть на них не могу…»
Я понимал Прошку, и предчувствие у меня было такое, что расстаемся надолго, а может, и навсегда. И не будем ничего знать друг о друге… Вспомнился мне тревожный день на фронте, когда прибежавший посыльный сорвал с меня одеяло и ошалело крикнул: «Ронжин! Младший лейтенант, вставайте! Прошка не вернулся!» Помню, тогда в голосе командира полка что-то дрогнуло:
— Ваню Прохорова вы должны найти. Должны!
Прошку — так между собой звали лейтенанта Прохорова его друзья — я ни разу до этого не видел, потому что был в полку новичком. Он — самый молодой командир корабля. Ему тогда шел двадцать первый.
Его подбили вражеские зенитки под Севастополем. Какое-то время он вел воздушный корабль на одном моторе. Потом прервалась связь, и в полку ничего не знали о нем. Командир полка всю ночь не сомкнул глаз, а на рассвете послал экипаж искать Прошку. Но его не нашли. Теперь на поиск посылали замкомэска Лазарева и меня.
Прошкин самолет мы нашли в стороне от больших дорог. Он лежал, распластав крылья, как раненая птица. А рядом вонзались в небо пирамидальные тополя, тянулся длинный, похожий на фасолину пруд, а по берегам его ютились белые, аккуратные хатки. Видавший виды Лазарев дважды имитировал посадку.
— Не знаю, каким чудом мог здесь приземлиться Прошка, — сказал он.
Мы дали радиограмму в полк и взяли курс домой. Весь обратный путь замкомэска восхищался Прошкиной посадкой.
Через месяц в комнату, где жили мы, штурманы, порывисто вошел крепко сбитый сутуловатый лейтенант. Он был в гимнастерке, чуб из-под пилотки — волной, нос с горбинкой и два ряда золотых зубов — следы той посадки. Это был Прошка.
В полку только у Прошки была синяя шинель. Он был влюблен в довоенную форму — «небо на плечах». Носил ее редко, но в минуты откровения показывал друзьям. Жаль, что лето, а то бы сейчас надел.
Прошка принес эту шинель мне.
— Возьми, штурман… На память…
Разумеется, шинель я не взял, а дружба у нас с той поры завязалась крепкая.
Летом сорок четвертого мы все чаще подклеивали к своим изрядно потертым полетным картам новые листы. В обиход входили названия немецких рек, озер и городов, о которых слышали еще в средней школе.
Однажды штурман Виктор Куземкин, который летал с Прошкой, сказал:
— Точка. Берлинский лист есть — клей выбрасываю.
— Ошибаешься, Витя. Карту придется подклеивать всю жизнь, — не согласился с ним Прошка.
— Фашизму конец. Ваня. И войне — конец.
— Когда войны не будет, люди станут изучать свою матушку-землю. После победы ты сам все пять частей света соединишь и океаны расчертишь своими маршрутами… Так что готовься, штурман, к новым полетам! — Прошка с наслаждением зажмурил глаза и выразительно покачал головой.
Война шла к концу, вместе с мыслью о скорой победе рождались и мечты о мирной жизни. Тогда никто из нас и думать не мог, что Прошкина одиссея еще впереди. Такое редко случается с одним экипажем. А у Прошки случилось: над Балтикой повторилось все, что было над Черным морем.
В тот раз наши самолеты очень рано, до захода солнца, вылетели на боевое задание. Удар наносили по морскому порту и кораблям в Балтийском море. Когда подходили к цели, на землю спускались сумерки, а в небе было светло как днем. Для тех, кто был на земле, солнце давно зашло, а для нас, находившихся в воздухе, еще торчало из-за горизонта и напоминало раскаленный металлический диск.
Нам, ночникам, было непривычно видеть в такой час разрывы зенитных снарядов. В темное время они высекают искры, мерцают, а днем вспыхивают без огня, закрывая небо косматыми черно-пепельными шапками.
Прошка завалил самолет на крыло, чтобы скользнуть вниз и вырваться из огненного кольца. Но от взрыва остановился мотор, и дикая, необузданная сила развернула самолет вправо. Чтобы удержать бомбардировщик, Прошка дал «обратную ногу» — нажал до отказа левую педаль. Второй пилот сделал то же самое.
Когда глухой плотный разрыв расколол моторный рев, как бы отсек половину звука, а самолет начал сыпаться вниз, Куземкин рванул рукоятку сброса бомб. Перво-наперво надо освободиться от них. Облегченный самолет не будет так резко терять высоту.
Прошка знал наперед, как поступит штурман. И в этом случае, казалось, другого выхода не было. Сто раз будь такая ситуация — и сто раз бросай бомбы. Иначе самолет вместе с ними врежется в землю. Но Прошка остановил штурмана:
— Не бросай!
Этого в экипаже никто не ожидал. Первая мысль Куземкина — переспросить. Может, ослышался? Нет, Прошкин приказ прозвучал отчетливо. Штурман закрыл люки и с оттенком упрека крикнул:
— Высота же падает, Ваня! — Он хотел еще добавить: «Где ее потом наскребешь?! Было уже так раз». Но к чему? Прошка все сам знает, да и некогда.
Внизу кончалась суша и начиналось море. Из порта и стоящих на рейде кораблей гитлеровцы били ожесточеннее и точнее. Осколок попадет во второй мотор — и тогда камнем вниз. А угодит в люки, где бомбы, — разнесет самолет на куски.
