Гуляй
Волга
Роман
Отвага
мед пьет
и
кандалы трет.
1
Заря,
распустив
сияющие
крылья,
взлетела над
темной
степью...
Переблески
зари заиграли
в просторах
ликующего
неба,
расступились
сторожевые
курганы, на
степь
выкатилось налитое
золотым
жаром
тяжелое солнце,
и зеленое
раздолье
дрогнуло в
сверканье
птичьих
высвистов.
Степь
весна
ветер...
По
большому
Раздорскому
шляху, что
пролег меж
Доном и
Волгою, на
горбоносых
ногайских
конях легким
наметом
бежала
казачья ватажка
голов в
полста. Одеты
казаки были
небогато, как
всегда
одевались,
отправляясь
в дальние
походы. На
одном –
смурый
кафтанишко;
на другом,
для ловкости,
безрукавый
зипун; на ином
– татарский
полосатый
халат, из дыр
которого
торчали
клочья ваты;
многие в
холщовых,
заправленных
в штаны
рубашках. За
кушаками –
пистолеты,
широкие – в
ладонь – ножи,
кистени на
перевязях из
пожилины да
кривые –
азиатских
статей –
шашки. За
плечами кое у
кого еще
болтались
луки, но у
многих были
уже и ружья,
кои в ту
давнюю пору
являли собой
диковину на
всю знаемую
Азию и на все
Дикое поле.
День
разыгрывался.
Играла
степь
хороша-прехороша.
Ехали долом,
ехали увалом,
ехали как
плыли:
трава-то стояла
густа да
высока – у
коней и голов
не видать.
В небе,
еле шевеля
крылом,
кружил орел.
За дальним
курганом,
подобен тени,
промелькнул
отбившийся
от стада
олень.
Куземка Злычой
сорвался и,
гикая,
припустился
было за ним,
но скоро
вернулся.
– Ну как,
Куземка, не
догнал? –
окликнул его
чернобородый
казак,
похожий
обликом на
турка.
– Коня
пожалел,
Ярмак
Тимофеич, –
отозвался Злычой
и потрепал
жеребца по
запотелой
шее. – Коня
пожалел, а то
не утек бы,
бес рогатый,
от моего аркана.
[25/26]
– Гуторь...
Не провор ты
малый,
погляжу я...
Прямо промах
парень...
– Я-то?
– Ты-то.
Га-га-га-га-га!..
– Да я,
твоя милость,
позапрошлой
весной на Сагизе-реке
бородатого
орла зрел и
чуть-чуть не
словил...
Такой орлина
богатырский,
на трех дубах
гнездышко
пораскинул...
Еду я
туркменской
степью, по
сторонам
остренько
поглядываю...
Тут сыру-ярью
река
протекла, там
камышовое
болото
повылегло –
место глухое,
место
страшное...
Был
Ярмак не
молод и не
стар – самый
в соку – мастью
черен, будто
в смоле
вываренный, и
здоров,
здоров как
жеребец. Ржал
Ярмак, задрав
голову, –
конь под ним
садился. Из
хвоста ватаги
на голос
атамана
нежным
ржанием отзывалась
кобыла
Победка. В
сдержанной
усмешке
сверкали
зубы казаков.
– Весть
подает...
– Ночь
темна, лошадь
черна,
еду-еду да
пощупаю –
подо мной ли
она?–
рассказывал
Куземка.
Казаки
перемигивались
и жались
поближе к баляснику.
–
Бородатый,
говоришь?
– Ну-ка, ну,
развези!..
Угадав
в голосах
насмешку,
Куземка
замолчал и на
все упросы
товарищей
отмолчался.
Батыжничать
он любил по
ночам у
костра или
при блеске
звезд, а так
был
несловоохотлив.
Пылал и
сверкал над
омертвевшей
степью полдень.
Взъерошенный
перепел
сидел в травах,
раскрыв
горячий клюв.
Приморенные
кони начали
спотыкаться.
У
степного
озерца, в
тени
онемевших от
зноя ясеней,
ватага стала
на привал.
Наспех
похлебали
жиденького
толокна, пожевали
овсяных
лепешек и
провонявшей
лошадиным
потом
вяленой
баранины, –
нарезанное
тонкими
жеребьями
мясо
вялилось под
седлами, – и,
выставив
охраняльщика,
полегли
спать.
Степь
травы
марево
стлалась
над степью
великая
тишина, рассекаемая
порою лишь
клекотом
орла.
Спутанные
кони,
спасаясь от
овода, по уши
заходили в
озеро и,
вздыхая,
скаля зубы,
тянули
теплую
мутноватую
влагу.
Вольно
раскинувшись
по примятой
траве, на разные
лады храпели
казаки.
Жара
мало-помалу
свалила.
Сквозные
светлые тени
ясеней легли
на дорогу,
загустели синеющие
дали, дохнуло
прохладой.
Снова
тронулись
пустынной
степью.
Путь-дорога,
седые
ковыли...
Ехали –
как плыли – в
сумерках.
Ехали и потемну,
слушая
тишину да
крики ночных
птиц. [26/27]
Во всех
звездах
горела ночь.
Ехали
молча.
И снова
поредела
ночная мгла,
степь залило росою,
как дымом.
В лоб
потянуло
свежим
ветром.
Ярмак
привстал на
стременах и,
раздувая на ветер
тонкие
ноздри
горбатого
носа, сказал:
– Ну, якар
мар, Волга!
И не из
одной груди
вылилось
подобное
вздоху
могучее
слово:
– Волга...
Дремавшие
в седлах
гулёбщики
приободрились,
пустили
коней рысью и
загайкали
песню.
Степь
простор
безлюдье...
На
курганах
посвистывали
суслики. В
небе маленькие,
словно жуки,
плавали орлы.
Ветер колыхал
траву, гнал
ковыльную
волну.
Впереди
показались,
выгибая
щетинистые хребты,
нагорья, ныне
они голы, а в
былое время
стояли в крепких
лесах.
– Волга...
По
нагорному
приглубокому
берегу
ватажка
направилась
к устью речки
Камышинки.
На
луговой
стороне в
сочной
зелени трав
сверкали,
тронутые
легкой рябью,
густой синевы
озера;
зеленым
звоном
звенел
подсыхающий
ковыль, и
далеко-о-о
внизу, как
большая
веселая
жизнь, бежала
Волга...
2
Заросшая
папоротником
тропа вывела
Ярмака на
поляну,
нагретую
солнцем, –
малиновым духом
так и обдало
казака.
Увидав в
чащобе ивовые
шалаши и
землянку, он
закричал:
– Гей, гей,
есть ли тут
крещена душа?
Из землянки
вылез до глаз
заросший
седым волосом
старик. Он
был бос, и
наготу его
еле прикрывало
ветхое
рубище.
Из-под
трепещущей
руки долго
вглядывался
в пришельца.
– Али не
узнаешь,
Мартьян
Данилыч,
своего выкормыша?
– не в силах
сдержать
радости, кинулся
к нему Ярмак
и загремел: –
Га-га-га-га-га,
здоров будь,
атаманушка!
– Чую, с
Дону казак...
– Эге.
–
Ба-ба-ба... Да
никак ты,
Ермолаюшко?
– Я и есть.
Они
обнялись и
поздоровались
по ногайскому
обычаю,
троекратно –
как кони –
кладя друг
другу голову
с плеча на
плечо.
–
Жив-здрав?..
Принимай
гостя. [27/28]
