Балязин Вольдемар
Семнадцатый самозванец
Балязин Вольдемар
Семнадцатый самозванец
Глава первая.
Ведьма
Тимошка проснулся от петушиного крика - звонкого и радостного.
Сквозь широкую щель в давно уже прохудившейся крыше сарая он увидел серо-голубой лоскут неба, наискось пересеченный звездной полосой Иерусалимской дороги - Млечного пути.
Тимошка сел, обхватив руками острые колени, помедлил немного, и, сладко потянувшись, резво вскочил. Раздвинув плотную завесу сохнувших на сеновале трав, - пахучих и ломких он пробрался к дверному проёму, и встал, раскинув руки, и запрокинув вверх голову.
Было то время, когда солнце ещё только просыпалось, лежа где-то в дремучих буреломах дальних лесов, но звезды - ещё совсем недавно большие и яркие - стали нехотя таять. Начал гаснуть робкий молодой месяц. И было так: будто кто-то бросил в глубокое озеро пригоршню серебряных монет и золотую подкову и они неспешно и плавно стали погружаться в темную воду, становясь все бледнее и бледнее, пока не утонули вовсе в серо-голубой бездонной пучине.
Тимошка увидел, как синеют и светлеют черные глубины ближнего леса, услышал, как одна за другой начинают вскрикивать сонные ещё птицы. Увидел, как враз - будто загоревшись - вспыхнули верхушки сосен и елей, и над дальними буераками бледно заалело небо. Мокрый туман загустел и отяжелел, опускаясь в низины. Из-за растаявшего молочного марева вынырнула бревенчатая кладбищенская часовенка и частокол покосившихся черных крестов.
Засверкала роса на траве и через неширокую речку Вологду лег между берегами невесомый золотой мост. И даже старые избы на окраине Вологды серые и трухлявые - посветлели, будто росой умылись.
Розовыми стали тесовые шатры сторожевых башен: Воскресенской, Пятницкой, Афанасьевской, Спасской. Пожелтели и закраснели слюдяные и стеклянные окна в домах купцов и начальных людей.
И тихо, медленно поплыл между землей и небом утренний благовест вологодских храмов.
Тимошка свесил ноги, и мягко, по-кошачьи, спрыгнул на землю. Мокрая, холодная трава легко ожгла босые ноги, и мальчик, нелепо подпрыгивая, поскакал к тропинке, бежавшей от сарая к избе. Он был уже почти у самого крыльца, как вдруг увидел на тропинке трех муравьев - двух красных и одного черного. Тимошка присел на корточки и застыл в ожидании.
Черный муравей увидел врагов - и замер. "Сейчас удерет, - подумал Тимошка, следя за черным муравьем, но тот, привстав на задние ножки, изготовился к бою.
"Ишь ты, богатырь какой", - усмехнулся Тимошка и ладонью перегородил дорогу одному из красных, чтобы предстоящий бой был честным поединком. Красный муравей, почувствовав, что остался один, не принял боя и юркнул в траву. Тимошка поднял ладонь - и второй красный муравей тоже убежал с тропинки, уступая дорогу более сильному.
Тимошка улыбнулся и побежал в избу, к матери.
Мать лежала на печи больная: три дня назад, разыскивая убредшую в лес корову, она подвернула ногу - и с тех пор из-за сильной боли не могла и шага ступить.
Увидев Тимошу, мать улыбнулась ласково и радостно - двое их было на белом свете: сын у матери, да мать у сына.
Тимошка, вскочив на лавку, поцеловал мать в высокий чистый лоб и взглянул в глаза, каких не было ни у кого на свете.
- Истопил бы печь, Тимоша, а как разгорится, я и оладьи спеку, сказала мать.
- Ладно, мам, я враз, - ответил Тимоша и вдруг вспомнил, что ножик, которым сподручнее всего было щепать лучину на растопку, остался на сеновале.
Мальчик спрыгнул с лавки и побежал к сараю.
* * *
Мать Тимоши - Соломонида Анкудинова - все ещё улыбалась, закрыв глаза. Она представляла себе сына - худого, веснушчатого, темно-русого, с упрямо оттопыренной нижней губой и разноцветными глазами: левым - карим, а правым - синим.
И тут же явственно услышала, будто кто-то, стоящий рядом, зло сказал: "Разноглазый".
Мать перестала улыбаться, вспомнив, что кличка эта прилипла к сыну с самого рождения. А родился он через месяц после смерти его отца, а её мужа - Демьяна Анкудинова, который умер "от волхования да от ведьминого сглаза", как шептали за спиной у неё иссохшие от злости старухи-богомолки.
А вслед за тем вспомнила она и покойного мужа - высокого, плечистого голубоглазого молчуна - работника и добытчика. Был Демьян Анкудинов стрельцом, но из-за малых прибытков приходилось ему приторговывать холстом, наезжая в неближние от Вологды сёла и города. На появившийся от торговли достаток купил Демьян постоялый двор, куда и привез молодую жену, повстречавшуюся ему на ярмарке в Костроме.
Соломонида вспомнила и тот день, когда впервые увидела мужа, и снова слабо улыбнулась.
Он стоял у длинного топчана, заваленного полотном, и медленно ворочал аршином, будто сделан был аршин не из дерева, а из камня. Соломонида, принаряженная по случаю ярмарки, подошла к купцу, встретилась с ним глазами и почувствовала, как впервые в жизни, невесть почему, кровь ударила в голову тугой горячей волной. Опустив глаза, она показала на первый попавшийся кусок, и купец отдал ей холст за полцены, зардевшись и бестолково шаря руками.
Уходя с ярмарки, Соломонида почувствовала, что незадачливый купец тихо крадется за нею. Она чувствовала это, пока шла по ярмарке, чувствовала, пробираясь среди изб костромского посада, но оглянулась только у самой своей избушки, что стояла у леса, в трех верстах от города.
Купец стоял саженях в ста, провожая её ласковым и печальным взглядом.
А уже на следующий вечер заявилась к ним в избу толстая, языкатая сваха и с нею дружок жениха - тоже вологжанин, оказавшийся в Костроме на ярмарке. А Демьян, пока сваха расхваливала добра молодца, топтался у порога их неказистой избушки, утирая со лба пот рукавом новой нарядной рубахи.
Соломонида слушала сваху, а сама молча молила Богородицу, чтоб все так и сталось, как просит о том вологодский купец.
Была она девушкой бедной - единственной дочерью у старого, давно овдовевшего отца, добывавшего пропитание сбором целебных трав и лечением настоями да наговорами. Лечил отец и окрестных мужиков, и посадских, пользовал и скотину, с раннего детства приучив к этому и дочь свою Соломониду. И хотя лечили они многих, но достатка в их доме не было. И потому Соломонида сильно боялась, что торговый человек, увидев скудость их нехитрого жития, не захочет брать за себя бесприданницу.
Однако все быстро и хорошо сладилось, и молодые, тут же перебравшись в Вологду, зажили мирно да ласково на зависть многим, в чьих домах не было ни любви, ни согласия. Да видать много горя может отпустить Господь человеку, а вот счастье - почти каждому - отмеряет малой и строгой мерой... Года не прошло, как от неведомой болезни в одну ночь сгорел её Демьян, так же внезапно оставив её, как совсем недавно внезапно и повстречал.
И ещё не успели его похоронить, как вдовые старухи, девки-перестарки, христовы невесты-богомолки да странницы пустили по Вологде шепоток, что умер Демьян не просто так, а от ведьминого сглазу и волхования. И не раз приходилось ей слышать у себя за спиной тихое шипение, ползущее из беззубых и синегубых старушечьих ртов: "Ведьма!".
И вспомнила Соломонида последнюю такую встречу - вчерашнюю, предвечернюю. Шла она подоить Пеструшку. Шла, хромая, тяжело опираясь на палку. И заметила: за редким тыном стояли две знакомые ей старухи-богомолки.
Увидев Соломониду, одна из старух всплеснула руками и наклонилась к уху своей товарки. Вторая слабо охнула и мелко часто закрестилась. Затем обе они с криком: "Нечистая! Нечистая! Богородице - дево, спаси и помилуй!" - бросились так прытко, что не всякая молодайка угналась бы за ними.
Отбежав саженей двадцать, они обернулись и, остановившись, стали плевать в её сторону, крича высокими кликушечьими голосами: "Ведьма! Ведьма! Нечистая! Сгинь! Сгинь!".
До слез обидными показались Соломониде слова старух, но ещё обиднее была их неуёмная злоба.
Из-за злобы людской продала она оставшийся ей в наследство постоялый двор и переехала сюда - в лесную избушку - подальше от недобрых слов и взглядов.
Купила она корову Пеструшку, а осенью приблудился ко двору шалый молодой пёс Найден, и стали они жить вчетвером, не считая кота Терентия да кур с петухом. Кормились они тем, что давали огород и лес. С трех лет приспособила она к грибной и ягодной охоте Тимошу, а ещё через год обучила его и рыбной ловле. А как сравнялось сыну семь лет, то зажав в кулаке два серебряных гривенника и посадив в корзину старую хохлатку, повела она Тимошу в кладбищенскую церковь Димитрия Прилуцкого к дьячку - отцу Варавве - человеку непьющему, тихому, известному любомудру и книгочею. И вот уже второй год бегал сын её в убогую избушку отца Вараввы. И, по словам учителя, разумен был столь необыкновенно, что скоро и наставлять Тимошу пристойно было бы другим людям - более грамотным и искушенным, ибо предстояло стать Тимоше не менее, чем архиереем.
При мыслях об учителе на душе у Соломониды стало легко и радостно. Она словно воочию увидела перед собою добрые, по-детски чистые глаза Вараввы, услышала его высокий ласковый голос.
"Добрый пастырь у Тимоши, - подумала Соломонида. - Учит его добру и разуму, велит чтить мать, помогать бедным, жалеть убогих. Да и то благо, что и Тимоша к нему прислушивается сердцем и почитает Варавву как родного отца".
От последних мыслей стало Соломониде совсем хорошо. Она полежала, не двигаясь, ещё немного, повернулась на бок и открыла глаза. Вся ещё во власти не отпускавших её дум, она взглянула на подоконник, где лежала толстая тетрадь, от начала и до конца исписанная её сыном. Книги были дороги, и потому Тимоша полюбившиеся ему места переписывал в эту тетрадь.
Сколько радости, мудрости, тепла и света было собрано её сыном на сшитых суровой ниткой листочках!
Соломонида снова закрыла глаза - и вот уже не летнее утро, и не затопленная светом изба, а зимний вечер и теплый полумрак предстали перед нею. Мурлыкал на печи кот Терентий, чуть потрескивала лучина в железном поставце, пахло смоляным дымом, печеным хлебом и неистребимым духом сушеных трав, хранившихся и на печи, и под печью, развешанных и в избе, и в сенях.
