Марина Бородицкая

Ода близорукости

Что касается бытия

Что меня завораживает в стихах Марины Бородицкой — меня, человека в поэзии стороннего, прохожего, то есть законченного прозаика с головы до пят, — это удивительное сочетание мужества, нежности и абсолютной, звонкой ясности смысла. Мне всегда казалось, что именно эта смесь необходима для прозы. Поэтому я откровенно завидую стихам Марины Бородицкой. Она умеет в несколько строф, даже в несколько строк… даже в четыре строки вложить то, ради чего я корячусь за письменным столом месяцами и даже годами.

Она умеет взглянуть окрест взглядом начисто лишённым поэтического дурмана, той бормочущей кисеи, в которую обычно запелёнуто сознание робких поэтов. Она как бы не зависит от поэтических средств, хотя владеет этими средствами весьма умело.

Что касается бытия (это неплохо звучит: «что касается бытия») и всего, что к нему прилагается (перечислять не стану, это значило бы цитировать книгу от первой до последней строки), то я б в этом мире — мире Марины Бородицкой — хотела бы обитать. Может быть, потому, что наряду с высокой трагедией осознания конечности человеческого пути, в этом её мире существует и радость, и горькое счастье, и тёплый юмор, и стремление к выси, и сострадание — всё то, что вообще составляет смысл жизни. И смысл поэзии.

Дина Рубина

ОДА БЛИЗОРУКОСТИ

Слава тебе, о бесшабашный хрусталик, и тебе, подруга его, строптивая роговица! Вы своей преломляющей силы не рассчитали, на далёкую перспективу не дали мне подивиться. Никогда мне орлиным взором не охватить перспективы, а сидеть мне, уткнувшись носом в парчовую ряску, в плиссировку раковины, в поволоку сливы, придорожного лопуха кольчужную вязку. Я снимаю очки и вижу цветные пятна и вокруг фонарей лохматые ореолы. Круговая порука близости. Нам понятно, что художник имел в виду, мы ведь той же школы. Я снимаю очки — как будто бы остаюсь без кожи, а это я надеваю защиту от вашей вселенной: в трёх шагах от меня вы можете корчить рожи, а я буду вам улыбаться улыбкой блаженной. Слава тебе, миопия! слава неправильной форме глазного яблока, удлинённого вроде грушовки, мелочам и подробностям, бусинам в птичьем корме, обнажённой лампочке в радужной растушёвке!

* * *

Ощущение сгущающейся тьмы. Ощущение сгущающейся тьмы. Можно, в сущности, на этом оборвать, Но зачем тогда на свете были мы? Можно, в сущности, оставить две строки, Нить из брюха не тянуть, как паучки, Свет рассеянный в себя не собирать И лучи не концентрировать в пучки. «Выжигание глаголом», экий вздор, Кем-то в детстве передаренный набор… Ощущение сгущающейся тьмы. Луч направленный. Дымящийся узор.

* * *

Ласковая ты бабушка, история Древнего мира: всё картинками баловала, сладостями кормила. Был на диване триклиний, триумвират на кресле, триста спартанцев за шкафом враз выдыхали: «Йесли!» Строгая ты учительница, история Средневековья: всё рисовала виселицу, всё рифмовала с кровью. Всё же твои ужастики наши питали грёзы: Йорки шли на Ланкастеров, алые тлели розы… Злая ты, злая мачеха, нынешняя история, алчности математика, ненависти фактория. Ядерные пастилки, лагерное барокко, — и ни единой картинки, ни одного урока.

* * *

Ещё последняя нам сласть дана в наследство: сначала в отрочество впасть, не сразу в детство. О, там обиды велики, победы хрупки, но утешают пустяки: косынки, юбки. Там каждый взгляд, что бросил он и вздох невнятный с подругами обговорён тысячекратно. Там можно сделать встречный шаг как одолженье и целоваться просто так, без продолженья.

* * *

В этот час, когда окна уже горят из ноябрьской тьмы по краям фасада и последние несколько дошколят молчаливо ждут у крыльца детсада, — в этот час капризничает душа: ни гулять не хочет, ни даже в гости, у окна стоит, на стекло дыша, и ладони трёт в диатезной коросте. То ли скушно ей, то ли тошно ей, только знай сопит, только тянет шею: не видать ли там дорогих теней? Ведь придёт же кто-нибудь и за нею.

* * *

«Бог — это совесть», — сказала бабушка Вера. Под утюгом орошённая блузка дымилась. Бог в этот миг, обнаружив меня у торшера, щёлкнул разок по затылку, и вот — не забылось. Бабушка так говорила о глаженой блузке: «Вещь — совершенно другая! ведь правда? ты видишь?» С дедом они перекрикивались по-французски, только потом я узнала, что это идиш. Дед же Наум учил меня бегать и драться и по-латыни ворчал, что хомини хомо — волк. Я не верила деду, я верила в братство, в дружество, равенство, счастье и бегство из дома. А ещё так смешно говорила бабушка Вера: «Честью клянусь», не просто «честное слово». «Бога гневишь, — вздыхала, — ну что за манера! Ты вот поставь-ка себя на место другого».

ТАЙМ-АУТ

Щепка лезет на щепку, точка на запятую, скрепка кусает скрепку в скобочку завитую. Книжка с другою книжкой схлопнулись второпях: дрожью дрожит чуть слышной том о двух корешках. Кошки поют на крышах славу бескровным войнам, ангел с трубою, слышишь, время играть отбой нам и разливать по фляжкам то, что даётся даром кошкам и деревяшкам, книгам и канцтоварам.

* * *

…Царь, царевич,

король, королевич,

сапожник, портной, —

говори поскорей,

кто ты будешь такой!

Мой детский выбор был — сапожник, Ну в крайнем случае, портной, Но уж не царь, не королевич — Бездельник толстый и смешной. Штаны просиживать на троне — Занятие для дураков, А ты попробуй, шут в короне, Стачай хоть пару башмаков! Поёт сапожник за работой, Постукивает молотком, Вокруг детишки-обормоты Приплясывают босиком… И всё сбылось: труды и пляски, И ремесло, и прочный кров, И было весело, как в сказке, Как в пьесе «Город мастеров». Лишь как-то раз на дальнем бреге, На том крыльце, на склоне дня Соблазны королевской неги На миг забрезжили, дразня. …И деревянные колодки Крошатся, как негодный мел, И опостылели подмётки, И молоток осточертел. Но в доме подрастают дети, И день отлажен и толков, — И есть ли что-нибудь на свете Важней удобных башмаков?

* * *

Господи, я не владею умами, я и собой-то владею с трудом, только дверями, дворами, домами, светом слабеющим, снегом и льдом. Господи, душами я не владею, вот ведь и эту придётся вернуть, — только сугробами в сетке ветвей и светом, ещё голубеющим чуть. Господи, я не владею сердцами, я и своё-то теряла сто раз, только хрущёвок глухими торцами,