Буркин Юлий
Ёжики в ночи
Юлий БУРКИН
ЕЖИКИ В НОЧИ
"Лес трудный, но разве есть лес, из которого
нет пути?"
(Из письма Н.И.Вавилова Е.И.Барулиной)
1
...Она притихла лишь тогда, когда мы миновали ворота институтской рощи, войдя в ее мокрую тьму, и двинулись мимо анатомического корпуса. Где-то неподалеку взвыла собака. Взвыла с такой ясно ощутимой тоской, что, казалось, не собака это воет, а человек пытается подражать собаке. Портфелия еще крепче прижалась к нам.
- ...Форменно издиются, - в который раз сердито повторил Семенов. Самогонкой от него разило за версту, и не всегда оба глаза смотрели в одну сторону. - Про профессора худого не скажу. Ни-ни. Тут все по-человечьи: завсегда и здрасьте, и до свидания; а вот как вместе соберутся, все и начинается... Метамархоза.
- Так какая же метаморфоза, а? - еле сдерживала раздражение Портфелия.
- А с профессором мы друзья большие. Большие, говорю, друзья. Агромадные. - Зрачки Семенова окончательно расползлись по сторонам, а стрелка на шкале его настроения резко повернулась на сто восемьдесят градусов - от возмущения к умилению. - Мы ж с йим вместе без малого тридцать годков здесь трудимся. Он - профессором, а я вот, значит, сторожом. Сторожу. Это, дочка, тоже не всякий, сторожить-то, сможет. Тут особая сноровка требуется. Талант нужон. А в трудовой книжке у меня как записано? "Стрелок, - записано. - Стрелок!" - Он выпятил грудь. Засунув руку во внутренний карман, я на ощупь выключил диктофон и потащил Портфелию за рукав:
- Пошли, что ты его слушаешь, не видишь, он пьяный в умат?
- Я думаю, если про Заплатина не выйдет, я тогда про этого напишу. Зарисовку. - Она сделала "телевизионное" выражение лица: "Тридцать лет не оставляет своего поста вахтер Семенов. "Стрелок" - так называется моя профессия!" - говорит он с затаенной гордостью..." Здорово, правда? - Она, не удержавшись, фыркнула.
Нам навстречу со скамейки поднялся Джон (сторож его не интересовал):
- Айда?
Я кивнул, снова на всякий случай включил диктофон, и мы двинулись по лестнице - к операционной. На месте, где должна сидеть дежурная нянечка, никого не было, и мы беспрепятственно прошли белым коридором к двери со светящейся надписью: "Не входить! Идет операция".
Остановились.
- Ну и?.. - Повернулся ко мне Джон. Звук его голоса так чужеродно прозвучал в стерильной тишине коридора, что мне сразу захотелось уйти.
- Сегодня не я командую парадом, - ответил я полушепотом, оглянулся и понял, что Портфелия растеряна не меньше нашего. А что, собственно, она собиралась здесь увидеть? Какого черта мы сюда приперлись? Я вдруг обозлился на нее, ведь это она нас сюда притащила. Люди работают, глаз не смыкая, за чью-то жизнь борются, а мы явились уличать их сами не знаем в чем на основании пьяного бреда выжившего из ума вахтера.
Портфелия вдруг жалобно сказала:
- Ой, мальчики, пойдемте отсюда, а?..
Боже мой, какими же мы были детьми, кажется мне сейчас. Сейчас, когда мы с Джоном сидим в чьей-то стылой дачной избушке, забаррикадировав дверь всем, что удалось здесь найти.
Нам повезло, что я не снял на ночь часы. Мы спим по очереди. По сорок пять минут. Сейчас - очередь его, а я молча пялюсь в окно, закрытое снаружи ставнями.
Как же ухитрились мы быть такими наивными, такими беспомощными? По-настоящему осознал опасность я, пожалуй, только когда сбежал Джон.
Я увидел его в больничной пижаме на своем пороге, запыхавшегося и продрогшего. И сразу сообразил что к чему.
- Гонятся? - спросил я.
- Нет. Но скоро хватятся.
- Быстро ко мне, переоденешься!
Леля, заспанная, сидела на диване, завернувшись в одеяло.
- Одевайся, - бросил я ей, - и поскорее. Джон сбежал.
Я открыл шкаф и кинул Джону свой спортивный костюм, а сам стал натягивать джинсы и рубашку.
Через несколько минут мы вышли в прихожую. На шум из спальни выглянула мать. Я сунул Джону свою старую куртку и, надевая плащ, как можно спокойнее сказал:
- Мама, мне уйти нужно. Будут звонить - не открывай, поняла?
- А что случилось?
- Я потом тебе все объясню, некогда сейчас. До утра не открывай никому.
Лампа на площадке, как всегда, разбита, и мы пошли осторожно, держась за перила. Вдруг снаружи раздался шум машины. Она остановилась прямо перед моим подъездом.
- Наверх! - сдавленно крикнул я, и мы вслепую побежали обратно.
Мы уже были на последней площадке, когда снизу раздался энергичный стук. Стук в мою дверь. Значит, на звонок мать, как я и предупреждал, не открыла. Молодец.
Стараясь не шуметь, мы по очереди поднялись по железной лестнице и через люк выбрались на чердак. Это трюк старый: чердак у нас никогда не закрывается, и мы еще пацанами пользовались этим, играя в "сыщики-разбойники".
Через слуховое окно выползли на крышу. Она была скользкой от первого снежка. Я крепко взял Лелю за запястье, и, ступая, чтобы не греметь, на швы кровельного железа, мы добрались до пожарной лестницы. Первым стал спускаться Джон, за ним - Леля, последним - я.
Холодный металл перекладин жег пальцы, и я очень боялся за Лелю. И еще я боялся, что мы не успеем, что нас заметят. Но все прошло на удивление гладко. Только когда лестница кончилась на высоте около трех с половиной метров от земли, Леля повисла на руках и все никак не прыгала. Испугалась, видно.
- Давай! - негромко позвал снизу Джон, - ловлю!
И она разжала пальцы.
Я, падая, поскользнулся и здорово испачкался. Джон в это время выглядывал за угол - во двор. Он обернулся и махнул нам рукой. Я не понял, что он затеял, но спорить не было времени. Мы побежали прямо к моему подъезду, и я увидел перед ним пустой милицейский "газик" с включенным двигателем. Ясно. Джон ведь отлично водит машину. Что они застряли в подъезде? Неужели ломают дверь?
Мы влезли в машину и проехали вперед - на пятачок, где можно развернуться, ведь мой дом имеет форму буквы "п", и въезд во двор один. Когда мы разворачивались, я увидел, как из подъезда выскочили два милиционера и побежали к нам.
Джон переключил скорость и выжал педаль акселератора. Мы неслись прямо на того из двоих, что бежал впереди. Было ясно, что инстинкт самосохранения заставит его отпрыгнуть в сторону. Но, совершенно неожиданно, он кинулся прямиком нам под колеса. Сделал он это явно не случайно - не поскользнулся и не оступился. Машину тряхнуло, и мне показалось, я услышал, как хрустнули кости. Но крика не было.
Леля ткнулась лицом мне в грудь и вцепилась в мои руки. Но пришлось оттолкнут ее, чтобы открыть дверцу: я заметил, как второй - отставший милиционер прыгнул к машине справа, и я хотел выяснить - зачем, что у него вышло. И, приоткрыв дверцу, я увидел, что он, уцепившись за крыло переднего правого колеса, волочится по асфальту. Я увидел белое, как мел, незнакомое мне лицо. Напряженно и в то же время спокойно смотрел человек на меня. А ведь Джон выжимал в этот момент добрых девяносто километров.
Это было выше человеческих возможностей, но я уже не удивлялся ничему. Только страх шевельнулся под сердцем.
- Остановитесь! - громко, отчетливо, перекрывая шум двигателя, произнес милиционер. - Вы не сможете скрыться и лишь усугубите свою вину. Вы убили человека... Женя, если вы остановитесь, я прощу вам вашу слабость.
От неестественности происходящего комом подкатила к горлу тошнота. В этот момент Джон, не сбавляя скорость, резко свернул налево, выезжая на главную улицу города. Я чуть не вывалился из машины, а милиционера затащило под нее, и нас снова тряхнуло. Тут я уж точно услышал хруст. А крика опять не было. На моем плече навзрыд плакала Леля.
Боже мой, боже. Я смотрю на часы. Пора будить Джона, мое "дежурство" окончено.
С чего же все началось? С задания Маргаритищи? С того, что я купил диктофон? Или еще раньше?
- Ах, Толик, Толик, - укоризненно кривила губки юная Портфелия, наблюдая за тем, как я судорожно изучаю меню, пытаясь втиснуть в рубль более или менее сытный обед. - Разве ТАК должен питаться мужчина? Мужчина должен есть мясо. Много мяса. Очень много мяса и кучу всего остального. Понятно?
На самом деле звать ее, ни много ни мало, Офелия. Но меня тошнит от "экзотических" имен.
- Портфелия, о нимфа, а кто же за эту кучу с мясом будет платить?
- А это - вторая половина моей ценной мысли.
- Бесценной, - поправил я.
- Верно, - благосклонно согласилась Портфелия. - Мужчина должен зарабатывать уйму денег, а не просиживать штаны за сто двадцать рэ.
Язык чесался с ней поспорить и защитить свое мужское достоинство, но против истины не попрешь. Кассирша, не глядя на поднос, отбила чек. Она уже привыкла, что мой обед всегда стоит ровно рубль.
Портфелия вообще-то - довольно милая девушка. Стройная и светловолосая. И, когда я вдруг замечаю это, я называю ее Лелей. Она сама, когда появилась в редакции, так и представилась: "Офелия. Можно - Леля. Ладно?" (Я, помнится, еще заржал тогда совершенно неприлично). Однако, заведение общепита со слоем жира на столах и густым капустным "ароматом" не самое подходящее местечко для флирта.
Вчера меня не было на работе - отпросился, чтобы съездить с Джоном на кладбище, помочь, а сегодня до обеда не было Портфелии, поэтому, похлебывая борщ, я спросил:
- Любезная содержательница деловых бумаг и гербовых печатей, (подразумевалось, что содержатель - Портфель), - поведай мне, как продвинулось следствие по делу "Зеленая лампа"?
Нужно отдать должное ее сообразительности. "Зеленая лампа и грязный стол" - строка из песни Гребенщикова о "стороже Сергееве", а к нам на днях обратился с письменной жалобой сторож третьего корпуса Семенов.
- Я еще не ходила. Ой, слушай, а давай вместе сходим. Я одна боюсь, это же вечером нужно.
Жалоба Семенова была странной. Странной как раз потому, что ни в чем-то ином, а именно в "странности" обвинял он весь персонал клинического корпуса, упоминая попутно, что он, дескать, ветеран войны и труда и издеваться над собой не позволит; а сосед его - спекулянт кроликами - уже не первый год по чуть-чуть захватывает землю его огорода, а комендантша женщина "заграничного морального облика" - чешскую стенку купила, а откуда, спрашивается, деньги?..