Крестики-Нолики

Войцеховская Ядвига

Глава 1

Я шла во внутренние войска потому, что мне просто нечего было делать. Да, вот так вот банально — элементарно нечего делать. Кто-то ломился за золотом, кто-то за славой, а я — по такой дебильной причине.

Ну, правда, я помалкивала об этом — иначе меня сочли бы дурой, а то и кем-нибудь похуже.

А потом и помалкивать не пришлось: оказалось, что пара дней — и из меня вышел заправский вояка. Потому что истинная причина была в том, что я могла спокойно делать своё дело.

Да, я могу написать об этом самыми настоящими буквами, сложив их вот в эти настоящие слова — и мне ничуть не стыдно. Я даже могу сказать это вслух — и мне снова не будет стыдно. И — вот честно — я не знаю, почему мне вообще должно быть стыдно за то единственное, что я действительно умею делать?!

Не все, однако, такие, как я. Мне достаточно сунуть два пальца в рот — да и проблеваться так, что дым из ушей. А на следующий день я уже не помню ничего из того, что помнить не следует. Лейтенант Берц, ротный нашей карательной роты, один раз стала говорить какую-то чушь про то, что нельзя смотреть в глаза, когда знаешь, что вот этого типа надо завалить, но я не слушала. Зачем, если всё одно — у меня свой способ. Действенный, ребята, честно, я не вру. Я вообще никогда не вру.

Ну, по ходу пьесы, я немного преувеличиваю, если вдруг говорю, что мне не нужно золото. Где вы найдёте того, кому оно и вовсе не нужно? Разве только на том свете. Национал-монархисты вовсю колошматили недобитков из оппозиции, инородцев, вякающих из-за их спины, и вообще всех, кто осмеливался сказать хоть полслова поперёк, и для выжигания всей этой заразы нужны были исполнители, которые не падали в обморок при виде крови. А исполнителям нужно было золото. Национал-монархисты сидели в своих креслах давно и прочно, аргументируя тем, что только люди, у которых чуть ли не в подсознании заложены века управления страной, могут правильно делать это и дальше с точно таким же успехом, и счастье есть и будет — всем и почти что задаром. Особенно если изничтожать под корень врагов нации и прогрессивного будущего: демократов, социалистов, ассимилировавшихся иноверцев и их потомков-полукровок — и много кого ещё. Демократы-недобитки орали, что всё дерьмо и равны все: орали из каких-то щелей, пока их не вытравливали оттуда, как тараканов, с подпольных радиостанций, пока их не брали под колпак глушилки, и ещё из тысячи разных мест. Не знаю, кто как, а я в себе никаких особых способностей не ощущала. Понятия не имею, при ком мне было бы лучше, но сейчас мне явно жилось просто зашибись, потому что за всё, что я делала, мне платили звонкой монетой.

Конечно, а то нет, о чём разговор? Золото было нужно и мне. Родители сподобились оставить в наследство только красивую фамилию, родословное древо, и состояние, на пересчёт которого ушла бы от силы пара минут. Тот факт, что когда-то они не сглупили и присоединились к национал-монархистам, разнообразил их жизнь обладанием двумя партбилетами, которые, увы, нельзя было ни съесть, ни превратить в наличные. Едрить твою налево, и ещё кто-то говорил, что я должна была сидеть тише воды, ниже травы и дальше трястись над кучкой медяков, что оставили мне папаша и мамаша?! Ни черта подобного. Можно сказать, мне повезло: в Империи начались волнения, и официальным режимом в качестве меры лояльности ценилось как раз то единственное, что было у меня в целости и сохранности: родословная, на ура прошедшая сквозь решето расового отдела — то есть, вот эта самая кровь. Иначе мне пришлось бы торговать ею в розлив, не иначе — ни на что другое она не годилась.

Сначала ни про какие волнения и слыхом не слыхивали, а я подвизалась в городе в качестве не-разбери-поймёшь-кого. Грязная халупа на окраине — да только меня это волновало мало, потому что я приходила туда только ночевать, да и то не всегда. А днями напролёт я рассекала по городу — "сто монет за пакетик, чувак, и если ты попробуешь слинять, я размажу тебя по стене…", "А сейчас товар подорожал, двести монет — или я ухожу…"

Мы работали на пару с совершенно беспринципным кексом по имени Ник — ничего личного, всего лишь бизнес. Однажды была моя очередь разгребать дерьмо — то есть, что-то срочно делать с придурком, который был готов бежать и сдать нас властям. Завалить его не стоило ровным счётом ничего — кроме того, что после ко мне подкатил солидный дядя с предложением, от которого я не смогла отказаться. А потом была гражданская война, которая отнесла меня куда-то далеко на задворки страны. Я вообще не интересовалась ни политикой, ни географией, по которой в школе у меня была хлипкая тройка, да и то только потому, что я могла вскочить и лихо отбарабанить, как называется столица нашего государства — а остальных тридцать человек этот вопрос ставил в тупик. У меня были другие приморочки. Кроме того, скажи я сейчас, что это было за государство, на задворках которого началась вся эта канитель, я бы выдала военную тайну. А моя собственная жизнь, как ни крути, относилась к тем приморочкам, которые интересовали меня в первую очередь.

…В тот день нас зажали в клещи. Нашей работы там было ноль, да только началась какая-то очередная буча, и нас непонятным образом занесло на самую окраину. Чёртов молокосос Уилкс профукал всё на свете, а когда мы спохватились, было поздняк метаться. Проще было выдернуть на любом огороде соломенное чучело и послать в разведку его, а не Уилкса. Фишка была в том, что предместья города то и дело переходили из рук в руки, временами они вообще напоминали паззл — один квартал был наш, а другой уже нет. Мы к регулярной армии имели такое же отношение, как и, к примеру, дивизионная кухня — за исключением того, что нас в случае чего вздёрнули бы на первом же столбе без суда и следствия.

Я помню только вспышку, ударившую прямо мне в лицо, а потом какие-то мусорные бачки, от которых воняло тухлой рыбой и картофельными очистками — впрочем, чем ещё может вонять от помойки, — и лейтенанта Берц, которая волокла меня прямо к ним. Ноги никак не хотели идти, мир виделся словно сквозь красную непрозрачную пелену. Кровь заливала глаза, но это я узнала уже позже, когда мы были в прихожей какого-то домика с зеркалом на стене, и я увидела в этом зеркале чью-то рожу, похожую на страшные маски, которые делают спецом для Хеллоуина. И только спустя минуту до меня дошло, что это я.

— Тебя как зовут-то? — у кого-то спросила Берц.

— Адель, Ада, Ад… как вам будет удобней, — ну, и имечко… а не хочет ли она назваться раем или ангелом господним? — последнее, что мелькает в голове; ещё мне хочется заржать, хоть это и глупо, но почему-то всё равно ничего не выходит. Вместо этого я проваливаюсь в глубокий колодец тёмной воды. А ведь раньше я никогда не падала в обмороки.

…Я очухалась от того, что голова гудела так, словно по ней колотили кувалдой. Зелёные стены, зелёные шторы — из такой мягкой штуки, и, когда падает свет, они словно переливаются волнами. Всё время забываю, как называются такие шторы, а в тот момент я вспомнила только, что когда-то читала книгу, где баба, за неимением лучшего, сшила из них себе платье, да и выскочила в этом платье замуж.

А рядом со мной сидела та, кто в коридоре, да ещё в темноте, сдуру, видать, склоняла по-всякому своё имя… Она держала зачем-то мою руку, и я только потом догнала, что она смотрит на браслет. Мне тут же захотелось вскочить, да и заехать ей по морде — в качестве лекарства от любопытства. А потом мне стало всё равно.

Нет, если вас шарахнули разрывной прямо в грудь, вы точно не будете ни вскакивать, ни заезжать никому по рогам… Ведь это только потом я узнала, что кто-то совсем рядом жахнул из гранатомёта. Осколки чудом прошли по касательной, иначе я уже была бы в обществе радостной толпы всех своих клиентов. Но всё равно, думаю, какое-то время вы станете просто лежать и соображать, как бы ненароком не сдохнуть. А после вы не вспомните ни имени, ни рожи того, кому намеревались дать по рогам — если, конечно, останетесь живы.

Хотя, нет. Может, и не так. Мне не с чем было сравнить. Берц кинула мне пачку сигарет, а сама отвалилась к этой серебристо-зелёной стене и залипла — потом я узнала, что трое суток без сна чуть не уложили её прямо посреди докторшиной хаты. Она швырнула мне через полкомнаты свои вишнёвые и сразу после этого ничего больше не помнила. Как я поймала-то её, эту пачку, не могу понять до сих пор. Верно, докторша нашпиговала меня морфием по самые уши. Иначе с чего бы минут через пятнадцать меня понесло так, что мама, не горюй?

Мне, конечно, давно надо было рассказать всю эту шнягу. На то был святой отец, но не лежала у меня душа ко всяким отцам — ни к святым, ни к каким вообще. Хорошо, ладно, согласна: тогда мне надо было зажать в углу кого-нибудь из своей роты и вывалить всё, как на духу, да только это было идиотством чистой воды, и ни чем иным — я была бы послана матюгами, вот и всё. Не то, что кто-то счёл бы это слабостью, просто у каждого из нас подобных баек было выше головы, а потому чужие всем были как-то до лампочки. А тут подвернулась эта докторша. И пара ампул морфия.

Про каждый наколотый крест на запястье, про каждого сучьего мертвеца, которые, видать, не давали мне покоя — иначе зачем я стала бы трепать языком в этой странной зелёной хате? Один морфий не смог бы развязать мой язык настолько, что сама себя потом обзывала дурой, да уж чего задним числом махать кулаками? А она держала меня за руку — за ту, чёрт подери, на которой был наколот браслет, — и мне казалось, что она кто-то вроде святого отца, с этим своим странным именем, странно-мягкими пальцами, и в этом своём странном доме, вместе с цветами, шторами и мягким диваном…

Когда я отрубилась, ничего не произошло. Она могла вызвать патруль, как они себя называли, "народной милиции" — и нас бы поставили к стенке под радостные вопли зевак. Она могла просто сбежать, куда глаза глядят, в промозглую осеннюю ночь, да и отсидеться, пока мы не свалим восвояси. Но она спала за столом, как младенец, положив голову на скрещенные руки, и очки съехали на бок, надавив ей на переносице к