Александр
ПРОЗОРОВ
ЗАГОВОРЩИК
Золотое
эхо
В
самый канун
сочельника,
зимой от сотворения
мира семь тысяч
шестьдесят
пятой, не доезжая
по Ладожскому
озеру семи
верст до устья
Вьюна, с накатанного
зимника свернул
к тихим ради
праздника
корабельным
верфям длинный
санный обоз.
Перед полутора
десятками
возков дорогу
тропили шестеро
холопов в полном
воинском доспехе,
с саблями на
боку и щитами
у луки седла.
Копий и саадаков
при них, правда,
не было: чай,
не в поход ратный
шли, всего лишь
добро хозяйское
обороняли.
Следом подвигались
двое розвальней,
а за ними, запряженный
шестеркой
цугом, медленно
тащился похожий
на большую
коробку возок,
сшитый из плотно
пригнанных
одна к другой
досок. Крышу
он имел двускатную,
покрытую свинцом;
стены, словно
бельмами, смотрели
по сторонам
четырьмя белыми
матерчатыми
окнами, сзади
наружу торчала
короткая железная
труба, вяло
истекающая
белесым дымком.
Единственную
дверцу гордо
украшал герб
князей Друцких:
мечоммечо
голубое и красное
поля, на каждом
— обращенные
остриями друг
к другу два
желтых полумесяца.
По
наезженной
рыбаками колее
обоз медленно
выбрался на
берег. Там,
сопровождаемый
злобным собачьим
лаем, прополз
краем вольготно
раскинувшейся
деревни в добрых
два десятка
дворов и двинулся
по прямой, как
стрела, просеке
через лес. На
шум из нескольких
изб выглянули
люди, проводили
санный поезд
взглядами и,
сберегая тепло,
тут же спрятались
обратно, в теплые
горницы, подсвеченные
расписными
масляными
светильниками.
Однако безразличие
селян оказалось
обманчивым.
Не прошло и
четверти часа,
как хрустящие
по мерзлому
снегу возки
обогнал на
резвом кауром
жеребце вихрастый
мальчонка в
коротком тулупе,
накинутом прямо
поверх рубахи.
Короткий
зимний день
подходил к
концу, стремительно
сгущались
сумерки. Самое
время — собрать
сани в круг на
ближайшей
поляне, выпрячь
лошадей, развести
костры, подкрепиться
горячим кулешом
и завернуться
до утра в овчины
или жаркие
охабни. Однако
путники отчего-то
упрямились
и медленно
пробирались
вперед, следуя
за сиротливым
факелом, запаленным
одним из холопов.
Спустя два
часа, уже в
абсолютной,
непроглядной
темноте они
выбрались из
леса, перевалили
пологий взгорок
и наконец увидели
впереди россыпь
розоватых
прямоугольников
— окна совсем
уже близких
домов. Требовалось
последнее
усилие: спуститься
к самой реке,
перебраться
через бревенчатый,
в два наката
мост, потом,
повторяя изгиб
дороги, немного
отклониться
к забравшейся
на холм деревне
Запорожское,
но на россохе
повернуть
вправо, миновать
очередную
ложбину и забраться
к поднявшемуся
над высоким
берегом княжескому
дворцу.
Здесь
гостей ждали.
Утоптанная
до каменной
твердости
площадь между
крыльцом,
выстроившимися
в ряд тремя
стогами и обширной
поленницей
под дощатым
навесом была
ярко освещена
факелами, вдоль
лестницы покачивались
слюдяные светильники
с восковыми
свечами, на
ступенях лежала
красная ковровая
дорожка. Наряженные
холопы — в зипунах,
суконных шапках
и длинных кафтанах,
опоясанные
широкими кушаками
— прохаживались
за воротами,
готовые помочь
с лошадьми и
грузом, указать,
куда ставить
коней, откуда
поить и чем
кормить, где
отдыхать самим
путникам.
Всадники
из вежливости
спешились за
воротами. Двое
отдали поводья
товарищам, под
уздцы завели
на двор цуг,
волочащий
похожее на
походный дом
сооружение,
и остановили
его аккурат
возле самых
ступеней. Наверху
распахнулась
дверь, на крыльцо
вышел дожидавшийся
этого момента
в прихожей
Андрей.
Глупо,
конечно: князь
— а, словно
пацаненок, у
замочной скважины
вынужден караулить.
Да ничего не
поделать, такой
уж в здешнем
мире этикет.
Рано выйдешь
— свое достоинство
уронишь. Поздно
— гостю обида.
Вот и приходится
подгадывать
так, чтобы на
разных концах
лестницы одновременно
с ним оказаться.
Развернув
плечи и выставив
еще совсем
короткую бородку,
князь Сакульский
замер: в правой
руке — посох,
на плечах —
песцовая московская
шуба, на голове
— высокая бобровая
шапка. Прямо
Дед Мороз, а не
человек.
Из
раскрытой
дверцы возка
тем временем
опустилась
на дорожку одна
нога, другая.
Подхваченный
холопами под
руки, наружу
выбрался боярин,
одетый всего
лишь в шитую
золотом и самоцветами
ферязь, в меховой
остроконечной
шапочке и —
большущих
безразмерных
валенках. Гость
поднял голову…
И Андрей, прислонив
посох к столбу,
стремглав
слетел по ступеням,
забыв про
церемонности
шестнадцатого
века:
—
Юрий Семенович!
Дядюшка! Боже
мой, какими
судьбами? Как
я рад тебя видеть!
Пошли вон, —
небрежно отстранил
князь чужих
холопов и подставил
князю Друцкому
свое плечо. —
Сколько же мы
не виделись?
Год? Два?
—
Дядюшка, дорогой!
Этикет
перепутался
окончательно.
Полина, не дожидаясь
приглашения
мужа, сама вышла
с ковшом горячего,
дышащего пряным
паром сбитеня,
увидела того,
кто с детства
заменял ей
отца, и тоже,
забывшись,
сбежала к гостю
вниз. А теперь
не знала, куда
деть угощение.
К счастью, князь
Друцкий не стал
дожидаться
приглашения,
сам забрал у
нее корец и
быстро осушил,
с наслаждением
крякнув:
—
Эх, соскучился
по домашнему!
Хорошо… — Он
отер бородку,
сунул пустую
посудину ближнему
холопу, обнял
Полину и крепко
в обе щеки
расцеловал:
— Здравствуй,
доченька. Ой,
да до тебя и не
дотянуться.
Никак опять
на сносях?
—
Сына к лету
ждем, дядюшка.
Ой, да что же
мы тут стоим?
В дом, в дом
пойдемте. Банька
ужо часа два
как топится,
стол накрыт.
Подкрепитесь
с дороги, да с
Божьей помощью
и попариться
до полуночи
успеете.
—
Спасибо, доченька,
за заботу. Да
видишь, ноги
что-то слушаться
не желают. Ослабли
совсем, мерзнут
все время. Видать,
Господь напоминает,
что отходил
я свой срок по
земле грешной.
Пора и в иной
мир сбираться.
—
Что ты, дядюшка
Юрий Семенович?!
— испуганно
всплеснула
руками Полина.
— Как речи такие
вести можешь?
Тебе еще не
один год судьбой
отмерен!
—
Один, не один,
— вздохнул
старик, — да
уж, как видно,
пора.
—
Ерунда, — перекинув
руку гостя себе
через плечо,
Андрей стал
вместе с ним
подниматься
по ступеням.
— Ныне же в баньке
пропарим, жиром
медовым натрем,
лихоманка и
отпустит. Куда
ей супротив
русского пара
устоять?
Первое
угощение для
путников было
довольно скромным:
сочиво, кутья,
маковое молоко
с медом, сыто.
Только чтобы
червячка с
дороги заморить.
В баню, известное
дело, с набитым
брюхом идти
тяжело. Никакого
в ней при этом
удовольствия.
И пар душным
кажется, и в
прорубь прыгнуть
не тянет, и с
полка вставать
лениво.
— Вы
покамест согрейтесь,
— проводил
гостя вместе
с холопами до
дверей Андрей.
— А я, не обессудьте,
чуть позднее
подойду. Мазь
обещанную на
медвежьем жиру
в погребе отыскать
надобно. Забыл
уж, куда сунул.
Осенью снедью
заставили.
— Не
беспокойся,
Андрей Васильевич,
— отмахнулся
князь Друцкий.
— И лекари, и
знахари разными
зельями уж
всего перемазали.
Нет с этого
никакого толку.
Христианину
честному смерти
страшиться
ни к чему. Я хоть
ныне же причаститься
готов.
—
Нет уж, нет уж,
Юрий Семенович,
— снял седую
волосину с
ворота ферязи
Зверев. — Обещал,
так обещал.
В
дверях он поддержал
гостя под локоть,
а когда за холопами
затворилась
тяжелая створка,
щелкнул пальцами:
—
Пахома ко мне,
немедля! — И
поднес к глазам
добытый у беспечного
смертного
волосок.
Мазь
у Андрея находилась
всегда в одном
и том же месте
— в погребе над
притолокой.
Там, где снадобья
дворня даже
случайно не
побьет. Обычный
густой жир,
куда при нужде
можно и взвара
травяного
добавить, и
настойки, и
горчицы, и дегтя,
и календулы
— смотря от
чего лечить
надобно. Зачерпнув
немного состава
в плошку, Зверев
сразу сыпанул
щепоть горчицы
— для притока
крови к больным
местам, капнул
ромашкового
масла — для
укрепления
кожи, чистотела
— для того же,
вышел во двор,
снял с держателя
факел, опустил
княжий волос
на коновязь,
провел сверху
пламенем, сдул
тонкую полоску
пепла на жир,
после чего
отправился
в коровник.
Место не самое
красивое — но
что поделать,
коли, кроме как
в теплом скотном
сарае, живой
земли зимой
не сыскать? А
для лечебного
заговора поклониться
следовало сразу
трем властителям
жизни: Хорсу,
Триглаве и
Сварогу. Триглаву
же из мерзлой
земли не выкликать.
Поклонившись
огню, земле и
небу, запросив
у них силу для
доброго дела,
Зверев принялся
размешивать
мазь пальцем,
мысленно, как
учил Лютобор,
разматывая
через него в
состав серебряную
нить из своего
живота и мерно
наговаривая:
«На море-океане,
на острове
Буяне упыри
волос-волосатик
оживляли, на
людей пущали.
Вышел волос
в колос, начал
суставы ломати,
жилы прожигати,
кости просверляти,
рабу Божью (имя
матери) иссушати.
А я тебя, волос-волосатик,
заклинаю, словом
крепким наставляю:
иди ты, волос-волосатик,
к острову Буяну,
к Латырю камню,
где живые люди
не ходят, живые
не бродят; сядь
на свое место
— к упырям лихим
в кресло. Покорись
моему приказу,
заговору-наказу,
нет тебе места
ни в этом мире,
ни в чужом, ни
в зеркальном,
ни в видимом,
ни в невидимом,
ни в живом, ни
в мертвом, отныне,
присно и во
веки веков.
Аминь».
— Ты
здесь, княже?
— постучался
в ворота Пахом.
Голос своего
воспитателя
Андрей не мог
не узнать.
—
Здесь, — кивнул
Зверев. — Заходи,
дядька, от тебя
у меня секретов
нет.
—
Опять чародействуешь,
Андрей Васильевич,