Антанас Венцлова

В поисках молодости

ОТ АВТОРА

Бежит время. С каждым годом его остается все меньше. А когда посмотришь назад — дорога идет через годы, события и исчезает за далеким горизонтом детства. Эта дорога началась от порога родной избы и поначалу вела в близлежащее село, потом — в большие города, чужие страны, к незнакомым людям. Жизнь не скупилась на тяжелые часы, но наделила прекрасными друзьями, дала минуты счастья. Я немало работал, мечтал, искал. Времена выдались тяжелые, подчас даже трагичные, — времена опасностей, бурь и переворотов. Но человеческая память, к счастью, не любит хранить неприятности, куда ярче сохраняет она солнечное и радостное. Может быть, поэтому в моей книге тоже больше таких минут…

Шли дни и годы, и мне все больше хотелось вернуться в прошлое, найти молодость — свою и своих друзей, которые, как хотелось бы мне, с улыбкой и хорошими чувствами прочитают эту книгу.

Мое поколение редеет с каждым годом. Нет в живых ближайших друзей — Пятраса Цвирки,[1] Саломеи Нерис,[2] Йонаса Марцинкявичюса,[3] Казиса Боруты, Винцаса Жилёниса, Йонаса Шимкуса.[4] Некоторые из них собирались описать путь своего поколения, но не успели. Другие умерли молодыми — им и в голову не приходило писать мемуары. Я тоже долго откладывал эту книгу. Но, тяжело захворав несколько лет назад, я впервые понял — ничья жизнь не вечна. И вот я отложил в сторону другие работы и описал то, что увидел за свою жизнь.

Мемуары должны быть правдивыми. Но, по моему глубочайшему убеждению, они могут и должны быть субъективными. Я не собирался писать ни истории Литвы, ни хроники общественных движений. Я хотел написать только о себе, о своих друзьях и знакомых. А вместе с тем в той или иной степени всплывет и эпоха, в которой мы жили. Личная жизнь — моя и моих друзей — здесь не заняла много места только потому, что немало действующих лиц или их близких живы. А это требует от мемуариста не только такта, но иногда и просто молчания.

Не все описанные мною люди, да и я сам, во всем безупречны. Я рисовал их такими, какими знал, — без искусственных украшений и ненужной «героизации». Я думаю, они не рассердятся на меня за это, как не должны бы рассердиться и их почитатели. Я старался быть точным в каждой подробности, и лучше недосказать (если говорить это, по моему мнению, рано), чем сказать неправду.

Полагаю, читатель поймет, что в книге такого характера нельзя искать оценки жизни и деятельности того или другого писателя. Различные люди здесь затронуты лишь настолько, насколько сталкивался с ними автор.

Эта книга — продолжение «Весенней реки». Если первая книга написана как повесть и основана часто на памяти автора, то сам материал этой, новой, диктовал иную форму — документальную, а местами и публицистическую. И ту и другую книгу я писал, стараясь смотреть на события и людей прошлого глазами тех лет (кроме некоторых замечаний в скобках). Пускай читатель не удивляется, когда и я и изображенные мною люди многого не знают и не понимают того, что мы так хорошо понимаем сейчас.

И «Весенняя река» и эта книга должны были показать путь моего поколения из деревенской темноты к культуре, свету, творчеству, который вел нас к изменению общественного строя, к социалистической революции. Путь был долгий, извилистый и трудный. Если читатель почувствует повороты и трудность этого пути, я буду считать, что добился своей цели.

В БОЛЬШОМ ГОРОДЕ

Если есть на свете счастливые люди, то один из них — я! И правда, мне невероятно повезло. Кто мог подумать, что, уехав из деревни неделю назад с восемью литами в кармане, я буду уже чиновником и окажусь в Каунасе, на втором этаже здания Министерства сельского хозяйства! Я сижу и скучаю. Но скука скоро кончится, начнется работа! Так утверждал референт Гасюнас, энергично расхаживая по двум небольшим пустым комнатам, в одной из которых стояли наши столы. Он искал места для шкафа с делами, для других столов, за которые сядут столь же счастливые юноши, как я, — канцеляристы департамента земельной реформы!

Расхаживая по комнатам, референт время от времени оказывался у своего стола, садился и от скуки принимался листать какое-нибудь дело или комплект «Правительственных ведомостей». Он удивился, увидев, что я пишу стихи, и попросил прочитать ему что-нибудь. Немного смущаясь, я продекламировал что-то о сумеречных переулках, и он меня похвалил:

— Ничего… Но, знаешь, надо бы про родину или про бога вставить. Майрониса читал?

Майрониса-то я читал, но спорить не решился и что-то буркнул себе под нос.

— Я тоже иногда пописываю в газеты. В «Утро». Раньше работал в Кретинге и посылал заметки, а теперь пишу статьи о земельной реформе. Хочешь почитать?

Он вынул из портфеля статью — странички в полторы.

— Ну как? — спросил Гасюнас, когда я кончил читать. — Нравится?

— Ничего, — ответил я, — но я бы исправил немного стиль.

Референт не обиделся — мои замечания ему даже понравились. После этого я каждую неделю правил его статьи. Мой авторитет в глазах референта сильно возрос. Он начал меня величать «знатоком языка».

В один прекрасный день из типографии начали свозить пакеты и сгружать в наших пустых комнатах. Развязав один из них, референт извлек несколько «Актов о передаче земли», напечатанных на плотной голубой бумаге. Это были бланки, которые придется заполнять нам, канцеляристам. Потом они отправятся к нотариусу или в ипотеку, их зарегистрируют в книгах и выдадут новоселам, которые получили землю после раздела поместий.

— Это тоже моя работа. Посмотри, — подал мне бланк референт.

Я с первого же взгляда заметил, что бумага кишит странными, неправильными фразами, словно какой-то невежда перевел их с иностранного языка. Я вежливо высказал эту мысль референту. Он попросил меня по своему усмотрению исправить документ. Прокорпев полдня (фразы были запутанные и непонятные), я кое-как выправил бумагу. Сев за свой стол, референт серьезно вникал в мои поправки, почесывал плешивую макушку, ходил с бланками в другие комнаты, кому-то показывал, с кем-то советовался. Несколько дней он был задумчив, а из кабинета директора департамента земельной реформы вернулся даже в полном унынии.

— Эх, черт возьми, — сказал он. — И не мог ты раньше приехать, тогда бы мы вдвоем…

Я не совсем понял, что бы мы вдвоем сделали, но было ясно, что бланки никуда не годятся. Полкомнаты было завалено ими, а из типографии все еще везли и везли.

Однажды утром я пришел на службу, и увидел, что в обеих комнатах топятся печи. Стояло лето, а печи гудели, в них бушевало пламя. Референт уничтожал неудачные документы…

А наши пустые комнаты заставили новыми столами и стульями. Вскоре за ними уселись молодые люди — свежеиспеченные чиновники, принятые в новый отдел «Документов о земельной собственности». Земельная реформа подходила к концу.

Некоторое время спустя напечатали новые бланки документов о собственности. Мы научились заполнять, их. Дело было несложное: взять дело соответствующего поместья (в министерстве имелось дело на каждое разделенное поместье) и написать каждому новому владельцу земли все необходимые данные — где находится участок, когда выделен, каков размер, какая почва, где проходят межи.

Новые мои сослуживцы оказались такими же первокурсниками, как и я. Кто собирался изучать право, кто медицину, а кто, вроде меня, гуманитарные науки. Скоро начало учебного года, и все мы с нетерпением ждали его, как начала новой своей жизни, ни минуты не сомневаясь (во всяком случае, я не сомневался), что нас ждет что-то необыкновенное.

Наконец-то настал день, которого мы так ждали. Отпросившись с работы, мы побежали в здание университета, что на улице Мицкевича. Увы, мы опоздали: просторный актовый зал был битком набит студентами. Лишь встав на цыпочки, я увидел впереди, на возвышении, профессоров, сидящих за длинным столом. Но меня тут же оттеснили от двери, и до меня доносились лишь отдельные слова. Кажется, говорил ректор:

— …Наша альма-матер… Свет науки, и только свет науки… Взять крепость науки… Я приветствую всех, кто жаждет…

Чем дальше, тем трудней удавалось уловить слова ректора. Несколько раз прогремели аплодисменты, потом говорил еще кто-то. По слухам, ректор сегодня пожимает руку каждому новому студенту, иначе говоря — фуксу. Было бы недурно, чтобы он и мне пожал! Увы, не только я остался за дверью, не только меня обошли рукопожатием.

Ладно, не попал в аудиторию, и дело с концом. Все равно теперь начнутся невероятные дни — новые друзья, лекции профессоров, полные мудрости, споры студентов и идейные сражения! И я вспомнил письма Казиса Боруты, которые он, студент уже с прошлого года, писал мне зимой из Каунаса. Одно из этих писем накрепко засело у меня в памяти.

«Я вступаю в сражение, — писал мне Казис, — между рабством и свободой. Правда, здесь мы сталкиваемся с вопросом насилия: всех вести к социалистическому порядку, как ксендз ведет души в рай. Не будь насилия в мире буржуазного рабства, я бы, может быть, колебался, что делать, но теперь — нет! С другой стороны, тут еще и дело прогресса. Останавливать или толкать вперед. Я требую — вперед, особенно потому, что этот прогресс вперед должен вести к освобожденному Человеку и Труду. Если не так — к черту прогресс… Но люди сами делают историю, если люди так хотят, то так — будет».

Правда, не все мне было понятно в письмах моего друга, но нельзя же сомневаться, что эти письма — отражение нового мышления, студенческих дискуссий, поисков неспокойного ума. Теперь и я окунусь в эту атмосферу исканий и переоценки ценностей!