Эмма Иосифовна Выгодская

(1899—1949)

Алжирский пленник

(Необыкновенные приключения испанского солдата Сервантеса, автора «Дон-Кихота»)

Глава первая

Бродячие актёры

Ещё с вечера Мигель заметил странный возок. Возок проехал боковыми улицами и остановился не на постоялом дворе, а прямо на пустыре, за церковью. Полотняный навес был натянут на возке, как на цыганской телеге, но возница не походил на цыгана, и из-под сиденья не виднелось тюков товара.

«Не цыгане и не торговцы, — подумал Мигель. — Кто же?»

Весь вечер он вертелся на пустыре, а когда стало совсем темно и у странных гостей засветилась свеча, Мигель не утерпел и подошёл поближе.

Под навесом незнакомые люди вынимали из большого мешка пёстрые куртки и золочёные палки, примеряли маски и подклеивали пучки овечьей шерсти к фальшивой бороде.

«Бродячие актёры!» — догадался Мигель.

Наутро актёр в полосатой фуфайке пошёл с барабаном по улицам.

Из домов, мастерских и церквей сбегался народ.

— Актёры! Бродячие актёры! Лопе де Руэда приехал!

Все спешили на просторную рыночную площадь, где на сдвинутых четырёхугольником скамейках уже набивали помост для сцены.

Ровно в полдень актёры отдёрнули старое одеяло, натянутое на верёвке, собрали деньги, по кварте с человека, и представление началось.

— Добрые христиане! — Сам Лопе, без бороды и грима, вышел на сцену. — Добрые христиане славного города Алькала! Если вы хотите увидеть настоящего бискайца, вам не нужно покупать мулов, служить мессу и пускаться в далёкий путь. Вот он сам, только что приехавший из Бискайи!

Толстый бискаец в красных штанах и широкой жёлтой куртке с огромными пуговицами, выпячивая живот, прошёлся по сцене.

За бискайцем вышел севильский плут. Плут украл у простака из заднего кармана серебряную цепь и эту же самую цепь, отчаянно торгуясь, продал ему за пятьдесят реалов.

Они ушли, и на сцену вкатили бочку. Из бочки вылез дьявол с длинным красным языком и приставными когтями. Дьявол искушал монаха. Потом оба спустились в преисподнюю по толстой верёвке. Под сценою гремели камни на железном листе, а сверху громко каркала ворона.

Потом занавес задёрнули. Старый кастильский крестьянин с длинной бородой, в белой куртке с цветной оторочкой появился перед занавесом. За крестьянином бежала жена — переодетый актёр в широкой женской юбке.

— Старый дурак! — басом кричала жена. — Разве можно спрашивать за оливки такую дешёвую цену?..

— Погоди, жена, погоди! — отступал крестьянин. — Дай раньше оливки на рынок отвезти…

— Два реала! — кричала жена. — Разве это цена? Ты нас разоришь, Торувио!..

— Погоди, жена, дай их раньше собрать, оливки…

— По четыре надо брать, по четыре!..

— Молчи, Агеда, дай раньше посадить оливки, а там поговорим о цене…

— Браво! — зашумели зрители. — Браво! Браво!..

Крестьянин в куртке раскланялся и снял длинную бороду. Все увидели смуглое немолодое лицо и голый подбородок актёра.

— Да это Лопе!.. Браво, Лопе, браво!..

Орехи, цветы, апельсины полетели в актёра. Толпа хлопала и шумела.

Лопе де Руэда! Это он, Лопе, золотых дел мастер из Севильи, который бросил своё ремесло, чтобы сочинять комедии и интермедии и веселить народ на улицах и площадях. Браво, Лопе, браво!

Два дня, пока давались представления, пропадал Мигель на рыночной площади. На третий день он пошёл к актёрскому привалу, на пустырь.

Актёры уже собирались в путь. Два шута, Бенито и Пабло, уминали ногами в мешок несложные костюмы труппы. Третий взобрался на самый верх телеги и, скрестив ноги, обгладывал уже довольно чисто объеденную кость от бараньей ноги.

— Можно ли видеть дона Лопе? — спросил Мигель.

— А зачем тебе?

— Хочу просить, чтобы он взял меня в труппу, — смело сказал Мигель.

Бенито внимательно оглядел Мигеля и улыбнулся.

— Хозяин, к нам тут какой-то молодой идальго[1] просится! — крикнул Бенито.

Лопе де Руэда стоял пригнувшись у костра. Он обернулся, и Мигель в первый раз увидел близко его лицо.

Без грима и фальшивой бороды актёр казался старше и серьёзней. Мелкие морщинки бежали от его глаз к вискам и смешно собирались над переносицей.

— Ты хочешь поступить к нам в труппу? — строго спросил Лопе. — А что ты умеешь?

— Всё, что окажется нужным.

— Хорошо, прочти мне что-нибудь.

Мигель знал много отрывков из интермедий наизусть. Но сейчас от волнения он ничего не мог вспомнить и молчал, растерянно глядя на Лопе.

— Мы возьмём его на немые роли! — обрадовался Бенито.

— Что ты умеешь? Ходить на руках умеешь? — весело спросил Пабло и прошёлся по земле колесом.

— Я умею писать стихи, — сердито сказал Мигель.

— Стихи? — оживился Лопе. — Прочти нам стихи, это хорошо.

Мигель прочёл. Лопе задумался.

— Я никогда не умел так складно построить размер и рифму, — сказал Лопе. — Ты учился, это видно, и это нам нужно. То, что ты прочёл, можно бы прекрасно разыграть в виде сцены между пастухами и пастушками…

Лопе де Руэда помолчал. Морщинки разбежались от носа, лотом опять собрались.

— Можно будет взять тебя, — решительно сказал Лопе. — Только в телеге у нас места нет. Как тебя зовут?

— Мигель Сервантес, сын Родриго Сервантеса.

— Так вот, Мигель, поезжай с нами, но только сам найди, на чём тебе ехать.

— На осле! — пискнул Пабло.

— Я достану коня, — сказал Мигель, обращаясь к Лопе.

— Ого! — обрадовался Бенито. — Слышишь, Пабло? Да это настоящий дворянин, кабальеро.[2] Наденем ему настоящие доспехи! Шлем и латы!

— Оставьте его в покое! — сказал Лопе. — А ты, Мигель, помни: если хочешь ехать с нами, привыкай ко всему. Знай, что бродячему актёру часто приходится мёрзнуть без плаща, спать на сене, обедать на лошадиной попоне. Вино ему мерят драхмами, хлеб — унциями, а голод — четвертями. Мы выступаем завтра, в шесть утра. Подумай ещё раз, и если решишься, ищи нас завтра на восходе солнца за южными воротами, на втором повороте Толедской дороги. А теперь ступай, занимайся своими делами, а мы займёмся своими.

Глава вторая

Письмо из Саламанки

— Как сказать отцу? — Мигель долго ворочался без сна на постели. — Бедный отец! Придётся уйти, ничего не сказав.

Мигель вскочил. Кое-как одевшись, он тихонько прошёл в конюшню. Худой отцовский конь Лардо, точно понимая, посмотрел на него влажными глазами. Мигель осторожно вывел коня, вздрагивая от постукивания копыт по плитам двора. Так, неосёдланным, он провёл Пардо по сонным улицам до пустынного переулка за церковкой Санта-Крус, здесь наскоро оседлал его и, не оглядываясь, поскакал к Капуцинским воротам и дальше, за ворота, по Толедской дороге.

В это утро старый Родриго Сервантес долго натягивал вытертый камзол, оправлял пожелтевший от стирки сборчатый воротник. Он витиевато, крупными буквами, писал прошение ректору, отцу Онофрио.

В девять часов, не спрашивая о Мигеле, Родриго Сервантес надел плащ и степенным шагом направился в университет.

В сонном, старом городе Алькала все знали высокую, слегка сутулую фигуру бедного идальго. Каждый день, около полудня, в тщательно вычищенном порыжевшем плаще, в старинной широкополой чёрной шляпе, с чётками и шпагой у пояса, дон Родриго медленно проходил по Калье-Майор, главной улице города. Церемонно и вежливо кланяясь знакомым, иногда останавливаясь для неторопливой беседы, дон Родриго гулял по теневой стороне до двух часов.

Если дома был обед, ровно в два дон Родриго шёл домой подкрепиться. Если обеда не было, дон Родриго и так, с пустым желудком, отправлялся на обход своих немногочисленных больных. У постели больного он не спеша садился, вынимал табакерку и выслушивал жалобы. Потом смотрел язык, качал головой, ставил баяки и пускал кровь. Если пациент был серьёзно болен, дон Родриго давал ему кусочек гренадского чудодейственного корня. Если совсем плох, он посылал к нему духовника.

Родриго Сервантес был горд и беден — так же горд и так же беден, как другие нищие идальго старого города Алькала. Но дон Родриго не гнушался работой — у него была большая семья.

Донья Леонора и дочери, Андреа и Луиса, целый день работали дома и на огороде, стирали, шили, сажали капусту, пололи гряды.

Но, выходя на солнце, донья Леонора прикрывалась вуалью — жене идальго неприлично было загореть, как простой крестьянке.

Когда дону Родриго удавалось вылечить кого-нибудь из своих больных, у его семьи была говядина. Но чаще они ели пустую похлёбку, без мяса.

И всё же, гуляя вечером по Калье-Майор, дон Родриго ковырял зубочисткой во рту, словно после сытного обеда, и, медленно — идальго не подобает торопиться — проходя по площади, приветливо и церемонно раскланивался с друзьями.

Сегодня старый идальго был особенно серьёзен.

Старший сын его, Родриго, уехал во Фландрию биться в войсках его величества. Младший, Мигель, должен остаться с ним, в Алькала. Мигель любит книги и поэзию. С ранних лет он жадно читает каждый печатный лоскуток, подобранный на улице. Сеньор Лопес де Ойос, первый его учитель, постоянно твердил, что у Мигеля необыкновенные способности к наукам. Он будет учёным, знаменитым теологом[3] или стихотворцем.

В приёмной старого Алькалского университета было пусто. На белых лепных стенах висели портреты отличившихся студентов — безбородые лица, похожие одно на другое. В приоткрытую дверь виднелся тёмный лощёный пол длинного коридора. Там было тихо, как и в приёмной: день был предпраздничный, занятий в университете не было, и все его семь тысяч студентов слонялись по улицам.