Джон БАРНС

И НЕСТЬ ИМ ЧИСЛА…

Посвящается Адрии Брандвольд, моей самой верной читательнице, которая спросила меня:

«Хоть раз слабо вам написать приключенческий рассказ со счастливым концом, чтобы он был только чуть-чуть страшным?»

Часть первая

УСЛОВИЯ ИФВИНА

Я не авантюрист и не обладаю богатым воображением. Мне не по душе всякого рода перемены, особенно если у них непредсказуемый драматический конец. Поэтому, несмотря на нетерпение, утром перед собеседованием в Контеке я был напряжен и чувствовал себя загнанным в угол. Я уже знал, что со мной должно случиться нечто необычное. Может быть, это нечто в корне изменит мою жизнь.

Будь у меня хотя бы малейшее представление о том, что произойдет, я счел бы это маловероятным; если бы хоть на мгновение я узнал, что случится на самом деле, то сделал бы все возможное, чтобы этого избежать.

Меня зовут Лайл Перипат, и до того самого утра — а тогда была пятница, 30 мая 2062 года, и, следовательно, День памяти, который уже не празднуется, — так вот, я прожил всю жизнь (если не считать короткие прогулки и каникулы на южном побережье Тихого океана) в американской эмигрантской колонии в Окленде, Новая Зеландия. Родители моего отца приехали в Окленд в 2019 году, когда Американский Рейх в последний раз ненадолго открыл двери для выезда эмигрантов. Родственники по материнской линии происходили от чудом уцелевших солдат из армии Мак-Артура, но поскольку все они тогда были бедны как церковные крысы, то несказанно обрадовались, когда моя мать породнилась с семьей состоятельных выскочек.

В 2062 году та часть Окленда, где я вырос и живу до сих пор, стала называться Литл-Сан-Диего. Возможно, он действительно несколько напоминает калифорнийский город, стертый с лица земли вместе с остатками тихоокеанской эскадры в 1944 году немецкой подводной лодкой-камикадзе. Взрыв был силой в добрую сотню мегатонн. В детстве я был довольно далек от национальной истории, поэтому охотнее представлял себе Сан-Диего таким, какой он сейчас, — очень близкая, почти округлая бухта, заливы, врезающиеся на многие мили в старое побережье (их дно все еще покрыто осколками стекла), — жалкое подобие того, чем — как говорили — он был на самом деле.

Мое детство было до безобразия пресным и стереотипным. В нем почти ничего не происходило. Сейчас американское поселение стало уютным и процветающим, важной частью экономики Новой Зеландии. Вместе с достатком появились мягкие изумрудные лужайки, огороженные частоколом, невысокие кирпичные домики с длинными подъездными дорожками и баскетбольными кольцами, установленными на каждом гараже. Все это и многое другое можно было срисовать из старых фильмов и с фотографий, все было сделано из пластика или нейлона. Я просто вспомнил грязное, неряшливое поселение своего раннего детства и провонявший ржавчиной лагерь для беженцев, в котором выросла моя мать.

К тому времени, когда мне стукнуло четырнадцать, я ничем не отличался от любого американца-эмигранта своих лет: мечтал ассимилироваться и стать настоящим новозеландцем; однако я безумно гордился американским прошлым своей семьи. В восемнадцать я получил двойное гражданство и поступил на четырехгодичный курс во флот Ее Величества. Однако каждый год девятого апреля [1] я спускался к кладбищу и приносил присягу перед американским флагом, затем еще раз произносил клятву, что когда-нибудь мы выполним то, чего не смог сделать Мак-Артур. Я был готов разрыдаться при звуках американского гимна так же, как и заслышав «Боже, храни королеву» [2].

В детстве я был тихим и прилежным учеником, потом стал прилежным студентом, потом — прилежным молодым ученым. В 2050 году — как раз когда я поступил в физическую школу — началась глобальная «оттепель», и мне удалось присоединиться к тем, кто после долгого перерыва смог наконец заняться чистой наукой. По окончании учебы я в качестве астронома был направлен в Окленд в колледж Нью Маркус Уитмен, переехал в собственный дом в Литл-Сан-Диего и начал ухаживать за Хелен Пердида, преподавательницей истории, которая оказалась, как и я, американской эмигранткой.

Как я уже говорил, пятница 30 мая 2062 года началась с предчувствия чего-то необычного и интересного.

За окном ярко светило солнце, мне не надо было идти на службу. Я взял выходной в колледже, потому что собирался на собеседование по поводу работы, которую очень хотел получить. На мой взгляд, я имел на это все шансы. Но даже если меня не возьмут, собеседование можно считать достойным поводом, чтобы удрать в Сурабайо и прекрасно провести день. Я не прыгал со «студебеккера» как минимум два месяца и не мог так долго обходиться без столь изысканного развлечения. До начала оставалось еще несколько часов, но я уже заранее волновался, предвкушая полет.

«Оувасиз тайме», как обычно, лежала на дороге. Сегодня утром у меня будет время читать сколько захочется, ведь мне назначено не раньше часа пополудни.

На первой полосе крупными буквами было напечатано: «ГЕНРИХ ПРИЕЗЖАЕТ С ВИЗИТОМ В ОКЛЕНД».

Давненько король Австралии не был у нас. Ниже заголовок гласил о расширении эмигрантской футбольной лиги в Перте. Я пожал плечами: пришлось выучить правила американского футбола, но, по правде сказать, я никогда не испытывал особого энтузиазма по этому поводу. Даже самые ярые поклонники говорили, что в последнее время эмигрантская лига не производит впечатления.

Я взял газету и направился домой, по дороге мечтая о замороженном завтраке, который собирался разогреть, но вдруг споткнулся. Оглянувшись, я не заметил ничего подозрительного, однако, когда я перехватил газету поудобнее, из нее прямо мне под ноги выпал маленький клочок голубой бумаги. Я наклонился, чтобы поднять его, ожидая увидеть очередную рекламную листовку. Но это была не реклама.

Дорогой Лайл Перипат, Ты должен держаться подальше от Ифвина. Он опаснее, чем кажется. Поезжай с Хелен в Сайгон, хорошенько отдохни в выходные и возвращайся на работу. Я тебе это говорю как настоящий друг.

Сначала я подумал, что записка от Атворда, декана факультета. Он имел обыкновение употреблять фразы типа «Я тебе это говорю как настоящий друг». Но в его стиле было бы скорее поймать меня и притащить к себе в кабинет — какой администратор, будь он хоть немного дипломатом, станет писать такое на бумаге, даже не подписываясь?

Это не походило на дружеское письмо — в тексте чувствовалась скрытая угроза. Но ведь у меня не было врагов.

Я сунул пакет с замороженным завтраком в печку и включил разогрев.

Я даже не знал никого, кто бы меня не любил или кому бы я действовал на нервы.

Печка звякнула и выплюнула упаковку с завтраком.

Теперь я размышлял о том — я намазал тост, бросил на него тонко нарезанную ветчину и «Велвиту», сдобрил из маленького пакетика А-1 и кинул все это себе на тарелку, — я размышлял о том, кто кроме меня, нескольких клерков в Контеке и самого Джефри Ифвина знал, что я подал заявку в Контек и собирался сегодня пойти на собеседование. И чем больше я размышлял, тем загадочнее казалось все происходящее. Может, кто-то очень зол на Ифвина? Или, может, в Контеке не хотят брать меня на работу? Но Ифвин всего-навсего предложил мне должность «личного статистика» (что бы это ни было), и я не понимал, как это могло кому-нибудь помешать настолько, чтобы посылать мне подобную записку.

«Оувасиз тайме», как водится, пребывала в блаженном неведении по поводу настоящих новостей, зато изобиловала комментариями на темы, которые не представляли ни малейшего интереса. Я, как водится, жевал сандвич, попутно получая наслаждение от чтения о проблемах занятия физкультурой в школах, полицейского отчета о поимке и обезвреживании психа, посылавшего по электронной почте непристойные письма футболисткам, о политике конвертирования недоиспользованного курса на гольф в более общую зону отдыха на свежем воздухе; и обо всем прочем — словом, о том, что напоминало мне, почему я предпочитаю жить в Новой Зеландии, стране, у которой «истории не больше, чем нужно», как я любил говорить друзьям-эмигрантам.

Последний кусок сандвича провалился в желудок как раз тогда, когда я созерцал подборку писем редактору по поводу закрытия последней христианской церкви в черте города. Несколько оставшихся прихожан неделю назад написали письмо, грозя всем адским пламенем. Это разбудило у новозеландцев чувство юмора (как всегда, действовала излишняя серьезность), и теперь письма, полные сарказма и насмешек, валили валом. Я помедлил, размышляя, что мне больше по душе: фраза «раввин на палке», конечно, хороша, но предложение «относиться ко всем церковным собраниям с афродизиаком» вызывало ассоциации поинтереснее.

Я перескочил на спортивную страничку, минуя письма, которые, как обычно, были полны злобы, и позволил себе постыдно пропустить страницу об искусстве. Я знал, что на самом деле должен бы лучше разбираться в искусстве — в конце концов, это единственная область, где американцы были самими собой, — но год от года мне становилось все труднее мириться с этим. Практически все, что делалось сейчас, казалось не более чем римейком творений вековой давности.

Я взглянул на часы: оставалось еще немного времени, но заняться было уже нечем. После столь долгого перерыва к прыжку следует подготовиться более тщательно. Я убедился, что на кухне все выключено, надел ветровку, вынес багаж, запер дверь и побрел вниз по дорожке.

Странная мысль внезапно пришла в голову: зачем мне эта подъездная дорожка? Машины у меня нет, как и у всех, кого я знаю. В Окленде не больше сотни машин, принадлежащих эмигрантам, и все они — только для торжественных мероприятий. Машины есть лишь у членов правительства и пары-тройки богачей. Но зачем тогда подъездные дорожки? А дорожки есть у всех. Конечно, всякий бы мне сказал, что это — национальная американская традиция, часть нашего самосознания. Да — но когда началась оккупация, только у одного из трех американцев была своя машина. А мажет, спастись удалось лишь финансовым вороти