Елизавета Александрова-Зорина

Бунтовщица

В ПАРКЕ

Каждую ночь Марте снился один и тот же сон.

На скамейке в парке, словно в домашнем кресле, отдыхал человек в короткой пижаме. Он курил, и кольца дыма складывались в имя, которое Марта не могла прочитать. А когда придвигалась ближе — сон обрывался. Утром она перебирала в памяти друзей, соседей и чужих мужей, примеряя их лица на приснившегося мужчину. А потом бежала в парк, к первому попавшемуся незнакомцу, скучающему в тени клёна. Но вместо лица у него был чистый лист бумаги.

И тут Марта просыпалась окончательно.

Сны, как матрёшки, прятались один в другом, и, пытаясь разгадать их, Марта разглядывала незнакомца, сидевшего напротив. Он был одет, будто с чужого плеча, рубашка висела мешком, а из-под коротких штанин, которые он всё время одёргивал, торчали худые ноги. Над скамейкой по-стариковски сутулился разлапистый клён, пряча лицо мужчины в тени.

«Для дочурки…» — приговаривала, стуча спицами, сидевшая рядом старуха. У неё был загнутый, как клюв, длинный нос и скрюченные пальцы, так что Марте казалось, будто гигантская птица держит в когтях вязание. Она толкала девушку в бок, показывая свитер, который вязала так быстро, что клубок ниток прыгал перед ней, как игривый котёнок.

Отодвинувшись, Марта подняла глаза на мужчину, поймав его взгляд. Смутившись, он принялся разглядывать гуляющих, потом закурил, пуская колечки. Поймав одно, Марта одела на палец.

И пересела к незнакомцу.

— Марта, — протянула она руку, и в воздухе запахло весной.

Прикурив сигарету от другой, мужчина покосился на её голые коленки. Затем поплевал на окурок и сунул в карман, измазавшись пеплом.

— Юлий.

Оба судорожно искали слова на кончиках пальцев, в дорожной пыли и неотвязных, как тень, сновидениях. И, не находя, молчали, украдкой косясь друг на друга.

Юлий напоминал Марте незнакомца из сна, был одновременно похож на всех мужчин, которых она знала, и не похож ни на кого. Девушка силилась вспомнить что-то важное, что видела ночью, но сны, как слепые котята, расползались в разные стороны.

Два старика присели перевести дух, оставив на скамейке обрывок разговора:

— Мужчину окружают женщины: матери, жёны, любовницы, — бубнил один под нос. — А последней приходит смерть.

— Но кто-то, бывает, ищет её, как потерявшийся ребёнок — мать, — откашлявшись, вставил Юлий.

— Бывает, что за июлем приходит март, — невпопад бросил второй. Его лицо было изрезано морщинами, по которым, словно по линиям ладони, можно было прочитать судьбу.

Когда-то Марта жила в коммуналке, в которой у стен были уши, у дверей — рот, а от громких разговоров осыпалась штукатурка. В коридоре ночевала старуха с белыми, как снег, волосами и съехавшим набок носом. Никто не знал, откуда она взялась, говорили, что приехала к кому-то в гости, да так и осталась. Старуха раскладывала карты, разгадывала сны и заговаривала больные зубы, а синий от татуировок сосед, напившись, кричал, что в квартире поселилась смерть.

Марта не раз просила старуху заглянуть в её будущее, но та шарахалась от неё, как от прокажённой: «Кто спит наяву, тот и умирает понарошку!»

Однажды сосед, выпив больше обычного, шагнул в окно, с криком провалившись в ночь. Старуха тут же собрала вещи в узелок — и больше её не видели.

— Иногда кажется, что лет мне, сколько пальцев на руке, — пробормотал Юлий, когда старики ушли. — А иногда — сколько листьев на клёне.

Он нанизывал слова на нитку, но они рассыпались, словно порванные бусы:

— Одиночество — это не когда говорят с собой, а когда и с собой говорить не о чем.

Старуха затрясла головой, как курица, клюющая зерно: «Дочурке вяжу..»

— Одиночество — это когда не с кем помолчать, — пожала плечами Марта.

А Юлий подумал, что люди всегда говорят о себе. Даже говоря о других.

Он вспомнил жену, её тело, липкое, как конфета, и язык такой острый, что, целуясь, он боялся порезаться. Они спали порознь и молчали на разных языках. У каждого есть вторая половина, думал Юлий, без которой жизнь — словно расколотая молнией лодка. И всё чаще понимал, что его возлюбленная или не родилась, или умерла, поэтому встретить её можно только во сне.

И вдруг услышал, как сидящая рядом девушка отстукивает каблуком какой-то мотив в такт его сердцу. И подумал, что сон можно увидеть и наяву.

— Мы с подругой шли раз по набережной, — начала Марта. — Был выходной день, гуляли молодожёны, и невесты шуршали белыми платьями, словно бабочки крыльями. А старая цыганка ловила прохожих, как рыбу в пруду. «Хочешь примерить белое? — схватив подругу за руку, затараторила она. — Сидя у окна, ешь оливки!» «А ты, — ткнула в меня пальцем, — на прогулку бери бананы».

«Всем снится свадьба. Женщинам — в грёзах, мужчинам — в кошмарах», — подумал Юлий.

— Мы расхохотались, но подруга тайком испробовала цыганский рецепт. Она выплёвывала оливковые косточки на улицу, и, поскользнувшись на них, растянулся парень. Увидев в окне девушку, он спросил её имя — и приставил к нему свою фамилию. После этого и я стала следовать совету гадалки, целыми днями кружа по улицам. От бананов начался диатез, и мужчины уже не оборачивались мне вслед. А потом я случайно бросила кожуру под ноги грузчику, тащившему на канате из окна громоздкий шкаф. Поскользнувшись, он выпустил канат из рук, и шкаф накрыл меня, словно крышка гроба. Так и я примерила белое. А когда гипс сняли, пришла на набережную — но цыганки и след простыл.

— Даже лживые предсказания сбываются, — пробормотал Юлий, не поверив глупой выдумке. И, помолчав, добавил: — В жизни всё проще: живём, не думая о смерти, а умираем, не понимая, зачем жили.

И рассказал Марте, как пытался сочинять, а слова, словно шаловливые дети, разбегались по бумаге, превращая «да» в «нет». Издательства возвращали рукописи нераспечатанными, и Юлий не знал, плохо пишет или хорошо. Он расклеивал свои рассказы на фонарных столбах, разбрасывал по почтовым ящикам, в которых они терялись среди рекламных листовок.

— Безумец среди здоровых — что нормальный среди сумасшедших, — подвёл он черту и подумал, что Марта годится ему в дочери.

— Мои ровесники, как близнецы, — прочитала она его мысли. — Только старея, мужчины обретают лицо.

— А женщины теряют, — подхватил Юлий, — и становятся неотличимыми. — Он понизил голос, будто их подслушивали. — С годами я стал путать жену с матерью. А у соседки проступили черты учительницы, так что на первое сентября я дарил ей цветы. Она смущалась, приглашала к себе. Но однажды я принёс тетрадь с чистописанием, и теперь мы не здороваемся.

Он пригладил пятернёй волосы, испугавшись, что наговорил лишнего. Марта провела ладонью по его колючей щеке, и Юлий стряхнул пепел на брюки.

— Пройдёмся?

Марта была близорука и натыкалась на прохожих, словно на стулья в тёмной комнате, так что Юлий, как поводырь, вёл её под руку.

— Зато мне всегда улыбаются. Снимая очки, будто надеваешь «розовые», не видя, что на самом деле тебе кривят рот.

И Юлий вспомнил бронзовую женщину с длинными, как ночь, ногами и шубой, казалось, накинутой на голое тело. Прохожие расступались перед ней, словно она сошла с рекламного щита, а Юлию чудилось, что красавица плывёт к нему в объятия. Он зажмурился, как вдруг в нос ударил запах подворотен. «Закурить не найдётся?» — просипела желтушная нищенка, кутаясь в драный тулуп.

— Будущее прекрасно, пока далеко, — отмахнулся он от воспоминаний.

— Будущее кривит рот, а прошлое смеётся над тобой! — сложив руки у рта, выкрикнула женщина, прятавшаяся за деревом.

Узкая дорожка петляла, как змея, и кусала себя за хвост, поэтому Марта и Юлий ходили по кругу, словно месяцы в году.

А ему казалось, что, как сломанные стрелки циферблата, они идут в другую сторону, и его время течёт вспять, так что вот-вот он станет маленьким и спрячется у Марты в ладонях.

Старуха-птица довязала свитер и теперь нежно гладила его, словно ребёнка.

— Для дочурки!

— Нет у тебя дочки! — закричала женщина, выглядывая из-за дерева. — Нет у тебя дочки!

Старуха заплакала.

— А ведь была. — распускала она вязание. — Была.

Женщина смеялась, ковыряя ногтем кору. И Юлий вдруг увидел, что она привязана к дереву простынёй.

«Прогулка окончена!»

— Увидимся завтра?

— Завтра!

Представив, как останется один, Юлий содрогнулся. По ночам одиночество, словно кошка, забиралось к нему под одеяло и, выпуская когти, вонзалось в грудь.

— И день, умирая каждую ночь, утром рождается вновь, — промурлыкала Марта, прижавшись к нему.

Юлий отрывисто поцеловал её в губы, и сердце забилось, как эпилептик в припадке. «Прогулка окончена!» — кричали санитары, хлопая в ладоши, и больные, словно курицы, выбегали из парка, огороженного решёткой.

— Завтра?

— Завтра!

Проходя мимо распахнутого окна, Юлий услышал разговор медсестёр. Они обсасывали, как леденцы, больничные сплетни, а ему казалось, что жена и мать, сплетаясь, как змеи, шепчутся за стенкой: «Зачем родила?» «Зачем замуж вышла?» В горле пересохло, язык прилип к нёбу, а в висках застучало «дурдом — дур дом».

И Юлий вдруг увидел себя стоящим на карнизе. Под ногами, свернувшись мокрым псом, лежал город. И люди, точно блохи, бегали по нему. Он занёс было ногу, чтобы раздавить их, но вбежавшие санитары стащили его в комнату.

Так он попал в больницу.

И здесь тоска сжимает сердце, будто в кулак, а от боли хочется выпрыгнуть в окно. Но на окнах решётки, а в руке у медсестры шприц.

«Завтра», — прочитал он по губам, на которых, как шапка на воре, горел его поцелуй. И ему стало легче, как от укола.