БЕДОВЫЙ МАЛЬЧИШКА

Глава первая

„На дне морском родился“

«Сибиряк. В тайге вырос», — говорит иной человек про себя. Другой: «На Арбате в Москве, конечно, бывали? Серебряный переулок, дом номер один, квартира четырнадцать. Здесь я и на свет появился». А третий так скажет: «Моя родина — Белое море. Наша хибара на самом берегу стояла. В штормище, бывало, студеные брызги хлещут и хлещут прямо в окно, что тебе дождь».

Но вот Ромка, он, пожалуй, может всех удивить:

— На дне морском родился! Думаешь, брешу? Ничуть даже. Спроси хоть кого!

И это сущая правда. Тут-то Ромка не хвастает, хотя в другой раз он и соврет — недорого возьмет.

Спросите в Красноборске любого горожанина, и каждый ответит:

— Как есть половину города, что под горой, в низинке притулилась, будто корова языком слизнула… Сюда, на гору, перенесли дома. А на том месте — вон оно! — море наше Жигулевское плещется.

На одной из тех улиц старого волжского городка — деды говаривали, будто когда-то в незапамятные времена весь город под горой стоял, — на одной вот из тех улиц и появился на свет Роман Сергеевич Мирошкин. Только его так пока еще никто не величает. Все больше Ромкой да Ромашкой зовут. А Ромкина мать, когда сын набедокурит, строго кричит: «Ну-ка, поди сюда, Роман, для серьезного разговора!» Но Ромка ее не очень-то боится. И вообще он никого не боится. Как-то на прошлой неделе он даже Пузикову за косичку с красным бантом дернул. А Пузикова — ого! — вы еще не знаете, кто она такая? Несносная и въедливая девчонка — другой такой во всем классе не сыщешь. К тому же она председатель совета отряда. Вот кто такая Пузикова! Когда Ромка дернул Пузикову за косичку, она обернулась и пропищала:

«Тронь еще, полевая Ромашка, я тебя всего исцарапаю!»

Ромка показал Пузиковой язык и убежал, на ходу выделывая ногами замысловатые крендели.

Мать говорит, что Ромке пора поумнеть и посерьезнеть, как-никак двенадцать стукнуло. И Ромка на самом деле уж не раз пытался держаться степенно и серьезно, как молчун Аркашка Сундуков, но у него из этого решительно ничего не выходило. Просидит спокойно минут пять, а потом и забудет, что он человек серьезный. Вскочит из-за парты и на весь класс ка-ак гаркнет, перебивая учительницу:

«Анна Абрамовна, а когда, скажите, будут записывать… ну, тех, которые на Луну хотят первыми полететь?»

Девчонки хихикают, учительница выходит из себя и выпроваживает Ромку из класса. А он, стоя за дверью и краем уха прислушиваясь к глуховатому, скучному голосу Анны Абрамовны, объясняющей очередное правило вконец запутанной, по мнению Ромки, грамматики, с недоумением спрашивает себя: «Ну за что, за что меня выставили из класса? Я ведь, правда, хотел узнать, когда можно будет записаться, чтобы другие не опередили, и первым попасть на Луну?»

А на следующий день мать вызывают к директору. Из школы она приходит с припухшими глазами. Видно, шла дорогой и роняла скупые слезинки. Собирает на стол обедать, а сама все молчит, все вздыхает. Ромке ее вздохи — все равно что нож в сердце. Уж лучше бы скорее принялась за свою проработку, чем так вот терзать.

И мать наконец начинает, ставя перед сыном дымящуюся тарелку с борщом:

«В кого, неслух, хулиганом растешь? Отец, вспомни-ка, майором с войны вернулся. Вся грудь в наградах…»

Ее светлые, лучистые глаза — такие всегда веселые — тускнеют.

Тут Ромкины нервы не выдерживают, и хотя ему до смерти хочется есть, он вскакивает, пулей летит к двери. Зачем, ну зачем она еще отца приплела?.. Когда мать корит Ромку отцом, он не выносит, бежит в дровяной сарай и, спрятавшись там за поленницей, плачет. Плачет зло, без слез, до крови закусив нижнюю губу.

Подняв грязную, в малиновых ссадинах пятерню, Ромка поворошил белые, как степной ковыль, волосы на макушке. Жиденькие эти волосы, вечно торчавшие дыбом и доставлявшие Ромке столько огорчений, сейчас под жарким солнцем излучали сияние.

— Ох и чудик же я! — вздохнул Ромка. — И к чему все это было вспоминать?

И правда, к чему? Школьные занятия давным-давно позади, в шестой класс, хоть и с натяжкой, а все же перевели. Чего ему еще надо? Может, — Ромка просто заскучал от безделья? Ведь с ранней зари следил он неотрывно за поплавками. И хоть бы одна захудаленькая рыбешка клюнула! Ну и ладно, в другой раз отбоя не будет. Поймал же он в пятницу трех щурят и двух подлещиков на удивление всем мальчишкам с их улицы. А сегодня никакая рыба не идет на крючок, наверно, потому, что непогоду учуяла. Вон какой ветрище начинает задувать с Жигулей. И по морю нет-нет да и пробежит темная зыбь.

Заядлые рыбаки знают — удачи каждый раз с неба не сваливаются. Зато какой жар охватывает тебя, когда вдруг дернется поплавок, до того мертвым якорем стоявший на одном месте!

Но разве понять это щемящее, захватывающее дух волнение не рыбаку? Такому, скажем, человеку, как Серафим Кириллыч? Никогда в жизни! Ромкино увлечение рыбалкой Серафим Кириллыч называет просто-напросто пустым баловством.

«Нынче ты леща поймал, а завтра — фигу, — говорит он. — Разве на этом, прости господи, наживешься?»

И почему этот старик всегда только и думает о наживе? Да ну его! Как хорошо, что Ромке не надо сегодня идти к Серафиму Кириллычу.

Ромка вскинул голову и посмотрел вокруг из-под рыжих, словно обожженных июльским солнцем, ресниц. Посмотрел и ухмыльнулся.

Что там ни думай, что ни говори, а все же хорошо жить на белом свете!

Прямо перед ним плескалось Жигулевское море. А ведь совсем-совсем недавно, всего несколько лет назад — Ромка хорошо помнит то время — тут никакого моря и в помине не было. Вдоль всего этого обрыва шумел сосновый лес, он тянулся сплошной стеной до самого Красноборска. А внизу, под обрывом, где сейчас бухают о глинистый берег волны, сверкали слюдяной белизной жаркие сыпучие пески. И лишь за песками с ленцой текла Воложка — одна из сестриц матушки Волги. Коренную же Волгу от левого берега заслонял Телячий остров — длинный-предлинный, весь гривастый от березняка и осинника. Кончался же остров далеко за Красноборском.

В межень Воложка у Красноборска чуть ли не вся пересыхала (ее вброд переходили телята), и пароходы останавливались уже «на крутике» — километрах в пяти от города.

Теперь же от Телячьего острова осталось всего-навсего три крошечных пятачка. Эти острова-малютки жались к левому берегу. Приветливо помахивали зелеными метелками тонюсенькие топольки. На островах частенько разбивают походные станы рыбаки-любители. Была бы у Ромки лодка, и он бы махнул во-он на тот — самый дальний островок. Говорят, там ловятся здоровенные сазаны-пузаны.

Прямо перед Ромкой — до громоздящихся к небу Жигулевских гор — широкое-широкое море. Если же глянуть вправо, в ту сторону, куда уходили зеленовато-лиловые отроги гор… Там, где горы блекло голубели, удаляясь цепочка за цепочкой, пока совсем не растаят в зыбком мареве необъятной дали, там морю не было ни конца ни края. И как на большом, настоящем море прежде видишь дымок, потом трубу, а уж только затем покажется из-за прозрачной стеклянной черты горизонта и сам пароход.

Косые утренние лучи ласкали водную гладь, и она, точь-в-точь как в настоящем море, то и дело капризно меняла свои цвета: под самым берегом тянулась зеленовато-серая полоса, а вот чуть подальше — лиловая, а там — на середине — серебристо-синяя, а еще дальше — до самых гор — разлилась нежная, манящая бирюза в золотых крапинах.

Вдруг по морю пробежала зыбь, и оно вмиг стало совершенно неузнаваемым — все скучно забурело.

«Пора, пожалуй, удочки сматывать, — сказал себе Ромка. — Теперь уж и плотичка не клюнет: вся рыба на дно попряталась. Зря только в такую рань поднимался. А все из-за того, чтобы этот мысок раньше других захватить. В погоду тут куда как знатно хватают подлещики».

Мысок, на котором сидел Ромка, уже давно отделяла от берега глубокая змеевидная трещина. В этом месте, особенно в шторм, берег нередко обваливался. В кипящую, клокочущую воду ухались и ухались глыба за глыбой. Случалось, в море рушились со всего маха Вековые красавицы сосны. Ждал своего часа и мысок.

Ромка, устраиваясь на зорьке у самого обрыва, нависшего над водой, потыкал пяткой в литую, как чугун, утрамбованную землю. Но от мыска не отвалился даже маленький комок. И, успокоенный, Ромка принялся разматывать свои удочки.

Уходить ни с чем не хотелось, и Ромка все еще сидел над обрывом, обхватив руками острые голые колени, и прищур глядел на солнечных зайчиков, плясавших волнах рядом с поплавками.

В это время на тропке, вьющейся от города вдоль крутого берега, и показался долговязый Аркашка Сундуков.

Ромка с насмешкой покосился на своего одноклассника. Его хитрые, быстрые, зеленовато-желтые рысьи глаза как бы вопрошали: «Проспал, Сундук с мыслями? То-то же мне! Теперь другого такого мыска днем с огнем по всему берегу не сыщешь!»

Одной рукой Аркашка придерживал перекинутые через плечо удилища — длинные, тонкие, как и сам их хозяин, в другой держал ржавую консервную банку с проволочной дужкой. Рассеянный его взгляд скользил по сторонам, ни на чем не задерживаясь. У мыска Аркашка умерил свой скорый, сбивчивый шаг и тут только заметил какого-то мальца, успевшего захватить приглянувшееся ему местечко. Через секунду Аркашка узнал Ромку и тотчас отвернулся. Отвернулся и прошагал мимо.

Ромка тоже отвернулся. Пусть себе топает дальше, раз он такой гордый!