I Религия и контркультура. Религиозный андеграунд советского времени

«Искусство должно быть свободно и от религии

(конечно, это не значит — от Бога),

и от этики (хотя и не от Добра)»…

Протоиерей Сергий Булгаков

Россия вошла в мировую культуру не политическими достижениями, а шедеврами церковной и светской художественной культуры: иконами, храмами и русским романом ХIХ века. Восточно-христианская апология иконы — эстетика откровения — определила особую роль искусства в Православной церкви. Религиозная миссия художника была унаследована и светской культурой: писатель предстает пророком (Александр Пушкин, Михаил Лермонтов, Николай Некрасов, Дмитрий Мережковский, Андрей Белый и др.), проповедником (Николай Гоголь, Лев Толстой, славянофилы), исповедником веры и человеческой греховности (Фёдор Достоевский). Пророчество, проповедничество и исповедничество русского искусства традиционно пронизывает многие пласты общественной жизни. Поднимая политические проблемы на религиозный уровень их осмысления, художественная культура может вступать в конфликт с государственной и церковной властью и становиться контркультурой — проводником критических и бунтарских идей, утверждающих иное, по сравнению с официальной идеологией, представление об общественном и духовном благе народа.

Художники могут противопоставлять церкви свой образ Бога, христианства, утверждая право личной веры, источником которой является талант как дар Божий. В таких случаях на первый план выходит не преемственность церковной и светской культур, а их противостояние, достигшее до революции 1917 г. наибольшей остроты в конфликте Льва Толстого с Православной церковью, а в постсоветское время — в судебном процессе над выставкой «Осторожно, религия!».

Сложная природа взаимодействия творчества и религии была глубоко изучена философами русского религиозного возрождения — Владимиром Соловьевым, священником Павлом Флоренским, священником Сергием Булгаковым, Николаем Бердяевым, Иваном Ильиным и др., искавшими пути создания свободной христианской культуры. Но, задавался вопросом Иван Ильин в эмиграции в 1937 году, «как возможна христианская культура, когда христианство не нашло доселе верного творческого примирения и сочетания с великими светскими силами, увлекающими людей: с наукой, искусством, хозяйством, политикой?»[1]

В советский период, когда религия была исключена из официальной культуры, религиозность, с одной стороны, рассматривалась как признак бескультурия, отсталости, а с другой — была признаком диссидентcкого андеграунда и шире — оппозиционных настроений в обществе. Разочарование в официальной идеологии и церкви стимулировало личностный религиозный поиск в среде советской интеллигенции 1960-1980-х годов и привело к возникновению независимых религиозных объединений, подпольных библиотек, журналов, занимавшихся распространением запрещенных книг и обсуждением религиозных аспектов русской классики, философии, изучением Библии и святоотеческой литературы.

Как отмечает Ольга Чепурная в статье «Неохристианская этика протеста советских интеллектуалов», некоторые издания, как, например, журнал «Надежда», издаваемый Зоей Крахмальниковой, были подчеркнуто аполитичны, другие развивали критику советского строя с православно-националистических или либерально-христианских позиций. «Земля» и «Вече», издававшиеся в Москве Владимиром Осиповым подчеркивали уникальность русского православного пути, необходимость сохранять чистоту нации; ВСХСОН («бердяевский кружок») видел будущее за теократией. Либерально-христианское течение, представленное Анатолием Красновым-Левитиным, отцом Сергием Желудковым, отцом Глебом Якуниным, Александром Огородниковым, кружком Бориса Иванова, семинаром Татьяны Горичевой, «Общиной» и др., отвергало националистическую концепцию православия, делая акцент на критике социалистического режима и официальной церковной политики как противоречащих евангельским заповедям и попирающих права и свободы верующих людей. [2]

Наиболее яркой в художественном отношении была ленинградская религиозная поэзия (журналы "37", "Северная почта" и др.), представленная такими именами, как Виктор Кривулин, Олег Охапкин, Александр Миронов, Елена Шварц, Сергей Стратановский, в творчестве которых, как отмечает Михаил Берг, «только Серебряный век предстает в виде слоя несомненных авторитетов и при этом святых мучеников, легитимирующих своих наследников — неофициальную ленинградскую литературу, триада прошлое-настоящее-будущее оборачивается дихотомией прошлого в виде Серебряного века, олицетворяющего потерянный рай, золотой век, испорченный утопией настоящего, и освобожденный в проекте будущего.(…)

Будет: памятник Сергий Булгакову, улица имени Шпета,

Сквер народный Флоренского, Павла.

Остановка. Хрипит репродуктор невнятное. Где мы?

На бульваре Бердяева.

(Кривулин)».[3]

Литература Гулага подчеркивала стойкость верующих людей (которых Варлам Шаламов называл «религиозниками») в жесточайших условиях тюрьмы. Религиозный лагерный роман «Отец Арсений» (воспоминания очевидцев о мученическом подвижничестве православного священника в сталинских лагерях) воспринимался как символ духовного противостояния народа, оказавшегося в «египетском плену». Лагерная поэзия отца Глеба Якунина подчеркивала святость «зэковской робы» как символа религиозной свободы, не запятнанного лакейством официальной церкви: Завещание (Ыныкчан, Якутия, 1984)

Тем, кто будет класть меня в гроб,

Я завещаю, чтоб

Не облачали

Меня в иерейские

Ризы,

В которых уже не обличали,

Служили Богу без риска,

В почти ливрейские,

В которые дули лишь легкие бризы.

Но душу мою облегчите —

Тогда меня облачите

В Зекову робу

Грубую.

В родной спецодежде

Одной лишь надежде

Предам себя, когда пойду в

утробу

Гроба я. (…)

Зоя Крахмальникова в своей лагерной прозе рассматривала тюрьму в традиции христианской теодицеи как воплощение мира, порабощенного злом, как «совершенную модель советского тоталитаризма» (посланного Богом за вероотступничество) и как крестный путь, ведущий к освобождению и спасению души.[4] Демократию же она видела как «дитя христианства, провозгласившего непревзойденную ценность человеческой личности, ее Божественной свободы, направленной к свершению добра, чести и справедливости».[5]

Таким образом, в религиозном андеграунде сложились основные ретроспективные и футурологические модели развития страны, которые позднее получат развитие в условиях свободы: идеализация дореволюционной России, монархизм, теократия, обновленное христианство и христианская демократия.

Политические разногласия андеграунда сглаживались общим противостоянием советскому режиму и обострились в начале 1990-х с обретением свободы.

II. Религия и перестройка. Освобожденная энергия культуры и мифотворчества

Перестройка обернулась бумом «возвращенной» и «задержанной» литературы — в первую очередь Серебряного века и лагерной прозы. Современная литература, растерявшаяся в условиях гласности и значительно уступавшая в художественном и духовном отношении литературе возвращающейся, отошла на второй план. Колоссальная читательская аудитория (тиражи толстых журналов доходили до миллиона) погрузилась преимущественно в начало ХХ века, что содействовало дальнейшему формированию ретроспективного типа общественного сознания.

Православные патриоты консервативного толка в качестве авторитета выбрали Ивана Ильина как идеолога «национальной диктатуры», имя которого встало в один ряд с Алексеем Хомяковым и Константином Леонтьевым, большую же часть мыслителей Серебряного века объявили обновленцами и еретиками. Ссылки на Вл. Соловьева, Дм. Мережковского, Н.Бердяева, С. Булгакова, П.Флоренского стали знаком принадлежности к либеральному крылу. И хотя позднее патриарх Алексий II объявил русскую религиозную философию частью церковного наследия, русских философов не преподают в церковных учебных заведениях и с негодованием осуждают на секциях церковных Рождественских чтений.[6] В академической гуманитарной среде Серебряный век, напротив, на двадцать лет утвердился как основной объект научного исследования.

Исторически очевидно, что освобождение русской культуры (в частности, религиозно-философской и художественной мысли Серебряного века) в период гласности расчистило путь для религиозной свободы.

«Сейчас уже мало кто не знает знаменитого горбачевского mot, сказанного в ответ на вопрос журналиста: «Не могли ли бы Вы одним словом определить, что сломало хребет советской системе?» Он, не задумываясь, произнес, — «Культура!», — вспоминает двадцать лет спустя Анатолий Черняев (помощник Михаила Горбачева по внешнеполитическим вопросам): «Позже Горбачев поясняет, чтo он имел в виду: несмотря на репрессивную принудительную идеологию, абсолютную цензуру, официальную ложь, которая пронизывала общественную жизнь, импульс великой русской культуры (а советская власть не могла себе позволить «отменить» ее совсем) был настолько силен, что под ее воздействием выросли целые поколения людей, способных понять несовместимость тоталитарных порядков с культурой, составлявшей стержень российской нации. Они-то и стали инициаторами слома тоталитаризма с помощью Перестройки. Замысел ее, с точки зрения исторической, ее глубинная философия и целеполагание состояли как раз в том, чтобы, реабилитировав полностью великое наше культурное наследие, положить именно культуру, в самом широком смысле этого понятия, в основу всей жизни общества: в политике, в экономике, в партии, в государственном строительстве и в административном аппарате, в армии, в человеческом общении, во внешних связях, в межнациональных отношениях, в повседневном поведении граждан… во всем! В этом была суть «духовности Перестройки», ее, если хотите, идеология.»