Дэвид Ванн

Ихтиология

Моя мать родила меня на островке Адак, бутерброде из камня и снега посреди Алеутской гряды, на краю Берингова моря. Отец отбывал двухгодичную воинскую повинность флотским дантистом; он попросился служить на Аляску, потому что любил охоту и рыбалку, но об Адаке он в то время, очевидно, еще ничего не знал. Знай о нем моя мать, она сама отменила бы его просьбу. Имея достаточно информации, она всегда совершала правильный выбор.

В частности, она решительно воспротивилась тому, чтобы ее желтого полуживого младенца извлекли из подземного военно-морского госпиталя на Адаке и погрузили в самолет, который прождал на взлетной полосе больше шести часов. Поскольку температура у меня зашкалила за сорок и продолжала подниматься, врачи и отец уговаривали ее отправить меня на материк, в настоящий госпиталь (за все время нашего пребывания на Адаке никто — ни один больной — не выжил там даже после слабого сердечного приступа), но она была тверда. То, что мой отец всегда называл животным, инстинктивным чутьем, подсказывало ей, что я погибну, едва окажусь в воздухе. Она окунула меня в обычную ванну с холодной водой, и я не только вернулся к жизни, но и, можно сказать, расцвел. Моя кожа, вся в оранжевых пятнах, постепенно окрасилась в здоровый розовый цвет, скрюченные конечности расправились, и я молотил в воде ногами до тех пор, пока она не вынула меня оттуда и мы оба не заснули.

Когда срок отцовской службы закончился, мы перебрались на Кетчикан, остров на юго-востоке Аляски, где отец купил зубоврачебную практику, а три года спустя — рыболовное суденышко. Это был новый двадцатитрехфутовый стеклопластиковый катер с каютой. В пятницу вечером, надев куртку прямо поверх докторского халата, он спустил его на воду под наши восторженные крики. Он поставил катер на свое место у причала, а на следующее утро стоял на краю этого причала и смотрел сквозь тридцать футов чистой ледяной аляскинской воды туда, где белым миражом покоился на округлых серых камнях его «Арктический гусь». Отец назвал свое судно «Арктическим гусем», потому что видел в мечтах, как оно летит над волнами белой птицей, но накануне, спустив его на воду, забыл закрыть кингстоны. В отличие от матери, он никогда не умел замечать то, что прячется под поверхностью.

Летом, когда мы неслись по волнам домой после очередной рыбалки (отец поднял «Арктического гуся» и привел его в порядок — так упорство порой компенсирует нехватку прозорливости), я сидел на открытой, но надежно огороженной задней палубе среди наловленных за день палтусов, подпрыгивая вместе с ними всякий раз, когда отец взлетал над одной волной и врезался в другую. Рыбины лежали на белой палубе плашмя, как распростершиеся на животе серо-зеленые собаки, и с надеждой глядели на меня большими карими глазами до тех пор, пока не получали молотком по голове. Моей обязанностью было не дать им выскочить за борт. В их широких плоских телах таилась могучая сила: один хороший удар хвоста — и любой из них мог взметнуться в воздух на два-три фута, сверкнув белым брюхом. Между нами установилось своего рода взаимопонимание: если они не прыгали, я не бил их по голове молотком. Но иногда, если гонка выдавалась особенно лихая, если нас швыряло снова и снова, и я весь перемазывался в их крови и слизи, кое-кому доставалось несколько лишних тумаков — привычка, в которой мне стыдно признаться. И все остальные палтусы с их круглыми карими глазами и большими рассудительными ртами это видели.

Когда мы возвращались после этих экспедиций, мать проверяла все, включая кингстоны, а отец терпеливо ждал, пока она кончит. Я играл на выщербленных непогодой досках причала. Однажды, стоя на коленях, я опрокинул ржавую жестяную банку, и оттуда вылезло чудовище. Обуянный ужасом при виде его первобытных лап, я взвыл и кувырнулся спиной в воду. Меня мигом выудили и сунули под горячий душ, но я не забыл того, что увидел. Раньше никто не рассказывал мне о ящерицах — я вообще ни сном ни духом не ведал ни о каких рептилиях, но с первого же взгляда понял, что они представляют собой ошибку эволюции.

Вскоре после этого, когда мой возраст приближался к пяти годам, отец стал думать, что тоже наделал в жизни ошибок, и принялся наверстывать то, что считал упущенным. Моя мать была лишь второй женщиной, с которой он встречался за всю жизнь, но теперь он пополнил этот список стоматологом-гигиенисткой, которая с ним работала. В результате ночные перепалки у нас в доме приобрели невиданный дотоле накал и диапазон.

Как-то раз, когда отец плакал один в гостиной, а мать бушевала в спальне, я покинул семейный корабль. Мать не издавала никаких членораздельных звуков, но я мог мысленно проследить ее маршрут по комнате, догадываясь об источниках треска, звона и грохота. Я нырнул в мягкий, влажный ночной мир аляскинского лета, беззвучный, если не считать шороха дождя, и побрел в одной пижаме по другой стороне улицы, вглядываясь в темные низкие окна гостиных и прислушиваясь у входных дверей. Наконец за одной из них я услышал какое-то незнакомое гудение.

Я обошел дом сбоку, открыл сетчатую дверь и прижал ухо к холодному дереву. Теперь звук казался ниже — едва различимый, он напоминал стон. Основная дверь была заперта, но я привычно поднял уголок лежащего перед ней резинового коврика и вовсе не удивился, увидев там ключ. Осталось только войти, что я и сделал.

Обнаружилось, что гудение издает фильтр воздушного насоса в аквариуме. Разгуливать в одиночестве по чужому дому было жутковато; опасливо прошагав по линолеуму, я уселся на высокий кухонный табурет и стал смотреть, как рыбки в черно-желтую полоску пробуют на вкус камешки и выплевывают их обратно. В аквариуме были и камни покрупнее — лавовые скалы с темными щелями и пещерками, из которых выглядывало множество крошечных круглых рыбьих глаз, блестящих, как фольга. У одних были яркие красно-синие тельца, у других — яркие оранжевые.

Я решил, что они, наверно, проголодались. Открыв холодильник, я увидел там маринованные огурцы, открыл банку и понес показать рыбам. На крышке аквариума, ближе к его задней части, я нашел несколько отверстий и опустил туда огурцы — сначала пару кусочков, потом всю банку, ломтик за ломтиком, а под конец вылил и рассол, так что аквариум переполнился, и вода капельками побежала через край.

Я смотрел, как яркие кружки огурцов плавают среди рыб, вращаясь и опускаясь все ниже, и как они медленно отскакивают от розовых и голубых скал внизу. Когда я выливал банку, рыбки в оранжевую полоску носились по всему резервуару, но теперь они тоже стали двигаться медленно. Плавая, они клонились набок, а некоторые прилегли на камни. Другие то и дело всплывали к поверхности и вытягивали свои длинные прозрачные губки, глотая воздух. Их боковые плавники колебались нежно, как тонкие кружева.

Когда огуречные ломтики опустились почти все, они стали покачиваться прямо над розовым и голубым гравием, точно спящие рыбки, и всамделишные рыбки тоже покачивались рядом с ними в мягких рощицах из морской травы и притопленных листьев водяной лилии. Картина была прекрасная, и этот апофеоз красоты заставил меня податься вперед.

Я прижался лицом и ладонями к стеклу и вгляделся в немую черную сердцевину одного из этих серебристых глаз. Мне почудилось, что я тоже парю, слабо покачиваясь странным образом вне своего тела, и в какой-то крошечный миг я поймал себя на этом ощущении и, застигнув себя на наблюдении за собой, осознал, что я — это я. Это отвлекло меня; потом я забыл, что меня отвлекло, потерял интерес к рыбкам и, прошлепав по кухонному линолеуму, снова вышел под теплую мелкую морось.

Три года спустя, когда мы с матерью переехали на юг, в Калифорнию, мне подарили персональный аквариум с рыбками, и я решил стать ихтиологом. Конечно, мои родители давным-давно расстались, потрясенные тем, что я натворил у соседей на острове, почти в той же степени, что и своим собственным тогдашним поведением. Оба даже не заподозрили, что между моим вандализмом и их ночными драмами могла существовать какая-то связь.

Мой первый аквариум был простым пластмассовым лотком вроде тех, в которых держат шурупы или орехи. В нем находились две золотые рыбки, выигранные мной на окружной ярмарке, и немного гравия, купленного матерью в зоомагазине по пути с ярмарки домой.

Я подолгу смотрел на своих тощих бледных рыбок, но у лотка не было крышки, и когда наш кот Дымок выловил моих питомиц лапой и сожрал их на столе прямо у меня на глазах — я оцепенел и не мог пошевелиться, — мать отвезла меня в зоомагазин и купила нормальный десятигаллоновый аквариум с воздушным фильтром, побольше гравия, широколистное пластиковое растение, кусок вулканической скалы с дыркой посередине, несколько золотых рыбок и даже одну из тех оранжево-черных полосатых рыбок, которые были знакомы мне по Кетчикану и которые, как я теперь выяснил, назывались боция-клоун.

Мы любовались этими рыбками каждый вечер, чистили их дом каждые выходные и старательно боролись с необъяснимо появляющейся время от времени напастью в виде россыпи белых пятнышек на их хвостах и плавниках, от которой все они могли погибнуть.

Первую из усопших мы похоронили со всеми почестями, причем при выполнении этого сложного церемониала мать стояла на коленях в грязи, а я облачился в старую белую простыню. Самих рыбок мы заворачивали во много слоев туалетной бумаги, клали в коробочки и закапывали в землю дюймов на шесть, чтобы до них не добрались кошки.

Скоро мы начали попросту спускать рыбок в туалет и покупать новых, но даже тогда я только о них и думал. В школе я писал о них сочинения, как о книгах. Похоже, учителя из моей начальной школы так ничего толком и не поняли: видимо, они думали, что я и вправду читал книжки под названиями «Боция-клоун», «Рыба-доллар», «Радужная акула» и «Плекостомус, или донный сосальщик». В моем аквариуме можно было найти все, что встречается в человеческой жизни. Черно-желтые рыбы-ангелы неспешно курсировали туда-сюда — сплошной блеск и великолепие, а за ними ленточками тянулись их испражнения. Придонные рыбки хватали эти испражнения, тут же с отвращением выплевывали и продолжали рыскать внизу в поисках пищи. А как только я посадил в аквариум двух новых рыб-долларов, они преподали мне урок настоящей жестокости. Это были большие плоские рыбы, по форме и цвету почти идентичные серебряным монетам, от которых получили свое название, и, едва покинув пластиковую магазинную баночку, они с двух сторон подплыли к одной из моих ленивых пучеглазых радужных акул. Тот, кто назвал ее так, явно попал пальцем в небо: на самом деле это была всего лишь длинная тонкая золотая рыбка с блестящим туловищем и большими выпуклыми глазами. Быстрые и безжалостные рыбы-доллары з