Воронов Виктор
Баллада о птице
Виктор Воронов
БАЛЛАДА О ПТИЦЕ
АВТОР - ЧИТАТЕЛЮ
Предлагаемый Вашему добро(?)желательному вниманию текст есть не попытка прозы, а некий результат занятий писанием этой самой прозы без фиксации результатов на бумаге в течение скольких-то лет уже. Мешало приступанию к фиксации нерешение трех вопросов: О чем, Как, Зачем? И вроде как, поняв, наконец, о чемкакзачем, автор и зафиксировал текст на бумаге.
Потому берет он на себя наглость считания, что он (текст и автор) не относится к ученическому периоду, а является вышедшим из-под пера зрелого(?)... и т.д.
Данный текст автор выструктуривал и формовал не стилевых завихрений ради и уж вовсе не претендуя на исповедальность свою или его. Это не исповедь, а Баллада, являющаяся развернутым, но неисчерпывающим вариантом баллады же, включенной в текст и являющейся его составной частью.
С другой стороны - это попытка разобраться во взаимоотношениях и взаимовлияниях памяти и судьбы, их соотнесенности с личностью носителя и проживателя и причинах нетождественности и взаимоискажений их при попытках вербализации и тем более объективизации.
Если допустить существование третьей стороны вопроса, то с третьей стороны данный текст можно рассматривать как эссенцию (не конспект) из ряда неразвернутых самостоятельных новелл, рассказов, боевиков и т.п., в свое время существовавших в незафиксированной форме и таковыми и должными остаться ввиду избежности их полного воплощения.
Поскольку произведено допущение третьей стороны, автор считает возможным усмотрение четвертой, пятой и так до исчерпывания интереса у усматривающих, ежели таковые обнаружатся и интерес проявят.
Сам же он ограничивается вышесказанным и вполне удовлетворен тем уровнем внимания и понимания, который спровоцирован у страшно узкого круга лиц, дорогих и милых сердцу его.
В. Воронов, август 1994 г. - февраль 1997 г.
Ты меня не узнаешь.
И встречи небудет.
Даже если доведется нам не разминуться в тесноте незаполненной друг-другом жизни, не сумеем узнать ни ты - меня, ни я - тебя, и возможно ли узнать неузнанного? - но узы, нас повязавшие, крепки в неощутимости, своей и недоступность пространства, простертого вне их пределов, заставляет искать путей освобождения, хотя бы иллюзорного.
Лишь Птица парящая, пронизывающая плачем полета своего миражи судеб наших единственно реальна в полете своем и невозможна невстреча с нею, и плач ее не дает воплотиться утрате тебя и себя, и охранной лаской прикасаются к нам крылья ее, удерживая от развоплощения полного. Длится полет ее и оплакивает она нас, детей своих, птенцов своих, не внявших зову полета, и не ее ли всплач увернул меня, катавшегося на санках со склона бомбоубежища бывшего от скрытого сугробом противотанкового ежа, об который, не увернувшись, рассекла голову съезжавшая след в след за мной соседка моя, и кровь, ало окрасившая белейший снег горки, на склоне которой подстерегал он меня, должна была быть не ее, а моей. Всего-то было нам с соседкой по четыре года, и так никто и не узнал, кто же пронес меня через хитросплетения ржавых обрезков рельсовых. Да и соседку мою не Птица ли уберегла? Лишь вскользь рассеклась височная кожа, и кровь, щедро хлынувшую из рассечения, не Она ли касанием крыла своего заставила остановиться, и алела кровь на снегу белом предвестием когда-нибудь неизбежной такой же на белых же простынях?
И не ее ли оберег не дал мне чуть позже не вынырнуть из полыньи, подманившей меня к краю своему зовущим сквозь темноту воды зимней мерцанием?
Много позднее мелькнуло у меня вспоминание виденности алости кончика крыла Птицы той, но был я вое еще в непонимании реальности бытия Птицы, и плача ее я не распознавал, не слыша его.
Как и, поддавшись зову полыньи, не слышал я удерживания меня от шага к краю ее, могшего стать последним.
Стал же тот шаг первым к возможности если не принять и войти, то хотя бы поверить в существование реальности мира Птицы, не оставляющей нас с тобой и, не встретившись в детстве, мы все-таки рядом были, и в один и тот же день бабушки наши водили нас по зоопарку Кенигсбергскому, и Птица, парение свое прервавшая для встречи с нами, птенцами своими, не стала знакомить нас, и радостным было в тот день брождение наше несовместное (хотя - не узнать нам никогда - не вместе ли мы провели тот день, не помним мы всего, слишком малы мы были, да и важно ли это) в лабиринтах зоопарковых.
Принципиальное отличие последовавшей за тем неудачным провалом под лед, случившимся со мной на территории бывшей Восточной Пруссии в блаженном четырехлетнем возрасте, жизни от предшествовавшей провалу в том, что именно тогда я, еще не осознав важность понятого, понял, что - шаг единый или миг единый поворачивают судьбу на невозвратную траекторию, и сделанность или несделанность шага того - выбор целиком в руках твоих, но - сделав его, выбора лишаешься.
И твоя ли судьба - по траектории той? Не должен ли был я лежать подо льдом дозревающей пищей для обитателей подледных?
Случайность оказания рядом на год старшего меня соседа и цепкость его не по возрасту, а, скорее, фамильная (фамилия редкая, мне более не встречавшаяся - Прилепа), не дали мне уйти на дно, густо усеянное остатками и останками всякой послебойной всячины. А бойня здесь была неслабая.
Хватило сил у него даже одолеть впутавшиеся в мои ноги мотки колючей проволоки, два из которых он вместе со мной выволок на лед (не Она ли вмешалась, впрочем?
Откуда бы силе такой у пацана пятилетнего?). На дальнейшее сил ни у него, ни у меня не было, и как я оказался стоящим посреди стола со съежившимся признаком пола своего и растираемым обильно поливаемым на меня спиртом противооблединительным (благо, канистра со спиртом у отца, командира эскадрильи, всегда в запасе была), не помню. Только влепившиеся в окно со стороны улицы обитатели малолетние дома нашего помогли мне обрести себя и вспомнить:
- Я провалился под лед. Прилепа Колька вытащил меня.
И жар стыда - я голый перед всем двором, я - хоть и отделенный стеклом, но всеми насквозь просматриваемый, смешался с жаром в теле от растираемого спирта и поднимавшейся температуры. После - провал в тьму до самого утра. Не обошлось тут, пожалуй, и без надышанности парами спиртовыми, но впервые утром я не от предвкушения радости предстоящего огромного дня проснулся, а долго вспоминал и осознавал себя -кто я, где я, да и - есть ли я?
В возникновении из небытствования я, проскользил и по дорожке скользкой подледной, минованной вчера только, но не бывшей неизбежной. И в поисках себя - сегодняшнего - я натыкался на незамечаемые мною раньше свороты на невозвратные тропки и дорожки и понял впервые, что многолика и неоднозначна судьба моя. Что мог я стать другим. Быть в другом месте. И не собой вовсе. И мог и - не быть.
Лишь спасительное приближение мамы остановило кружение распадающихся и переплетающихся моих недовоплощенных, но вполне возможных, я-несбывшихся.
Старательно бодрый голос отца, старательно иронично интересовавшегося моим самочувствием, помог обрести мне себя в ласковой теплости маминых ладоней.
Было это первым осознанием, но не первым проживанием подобной ситуации. По самые двадцать четыре растянулась эта цепочка из выворотов от надвигавшейся иной судьбы, отмеченных попытками уйти не под лед, так в остановку сердца или в удар головой об дно "сажалки", т.е. пруда, вышибивший из памяти моей весь день, прожитый до неудачного ныряния и придавший призрачность и зыбкость вспоминаниям о двух-трех перед тем бывших месяцах.
В двадцать четыре, как ни забавно, почти ровно двадцать лет спустя после неудачного под лед ухода, в краях на этот раз более чем восточных, на горячих ключах севера Острова восточной окраины Страны заснул я возле костра, и был мне сон.
Но не "сон Веры Павловны" или что-то в этом роде. Да и не сон вовсе.
Перенасыщенность пета, проведенного в качестве воспитателя в трудовом лагере для подростков, погрузила меня не в сон, а в некую медитацию, приведшую к возникновению меня-пространства, образованного пересечением нитей-связей, связующих различные такие же, но не-я, пространства, между собой, мной и собой и просто приходящие из ниоткуда и уходящие в никуда или неосознаваемые мной по направленности их. И я-пространство и являлось мной-личностью. Личностью достаточно-таки приятной и небезынтересной. И вполне отчетливой до тех пор, пока эти нити-связи не начали распадаться. Не лопаться, как струны, а просто истаивать и исчезать И контуры мои с истаиванием нитей все менее отчетливы становились и все не яснее мне становилось - кто я, где я и есть ли я и с исчезновением последнего пересечения я полностью перестал существовать. Осталось лишь осознание своего несуществования. И крик, исторгнутый откуда-то из глубин тепа неодушевленного вернул меня к костру.
Подростки, сразу проснувшиеся, довольно быстро успокоились и даже не ерничали, удерживаемые от подшучиваний над разбудившим их взрослым нешуточностью предсмертности крика моего. Совсем не до шуток стало и мне, когда, отогревшись у костра от холода развоплощения, дохнувшего на меня в видении этом, спокойно я уснул и - свободно воспарил над океаном.
Штиль. Бескрайность сверкающей глади, покой и свобода. Но спутником чьим я в полете был, еще не готов был узнать я, и не потому ли в реальность полета ворвалась грозящая раздавить и смять меня материализующаяся иллюзия - возникший вдруг над океаном стремительно падающий на меня небоскреб, поначалу даже не встревоживший - успеть увернуться мог я свободно, но он в падении своем распластывался, вбирая в себя небо и им становясь, а отражение его в океане штилевом вдруг стало материализоваться и некуда было ускользнуть от двух схлопывавших меня махин, кроме как в крик, и криком своим я был возвращен к; углям дотлевающим костра.
Без шуток, в молчании, закуривали, даже не таясь, подростки мои, вторым пробуждением подавленные . Молча мы просидели до серого рассвета.
