Константин Ваншенкин

В мое время

В 1957 году, будучи автором нескольких поэтических книг, я вдруг испытал потребность написать что-нибудь и в прозе. Однако не решился сразу далеко отплывать от берега, и первая моя проза оказалась о стихах. Я написал большую (в один печатный лист) работу “Перечитывая Твардовского”, а подзаголовком к ней поставил: “Короткие заметки”. Статья состояла из, казалось бы, разрозненных, хронологически идущих не подряд наблюдений, размышлений, сопоставлений – и не только о поэте, объявленном в названии. То есть она была составлена из отдельных фрагментов, даже лоскутков, которым, однако, находиться вместе оказалось комфортнее, чем порознь. Я уже тогда смутно осознал, как много значит в этом деле ручная сборка.

В ту пору не было еще всяческих “Камешков на ладони”, “Мгновений” и “Затесей”. Я же отрекомендовал свою вещь чисто информационно. Она была опубликована в “Новом мире” (еще при Симонове), замечена критикой и читателями. Прочел ее и Твардовский.

Я печатался у него еще в первое его редакторствование, и когда он пришел в журнал вторично, я опять приносил ему стихи. Однажды он спросил, а почему бы мне не написать и прозу. Поскольку у меня есть необходимая для нее наблюдательность. О чем хочу – о себе, о детстве, о войне. В том же плане, как та статья.

Ведь прозаики, знаете, как пишут? – сказал он посмеиваясь. Они пишут сцены, эпизоды, а потом соединяют их мосточками и переходами. А вы – написали о чем-то, отбив – и о другом…

И я написал свою первую, автобиографическую, прозу – “Армейскую юность” и снова поставил подзаголовком: “Короткие заметки”.

Твардовский ее напечатал. И следующую – “Авдюшин и Егорычев” – тоже.

С тех пор, наряду со стихами, у меня иногда стали появляться настоящие рассказы, есть даже две повести. И они мне дороги. Но, пожалуй, самое мне близкое в моей прозе – это все-таки именно заметки, записи. О чем они? Почитайте.

Здесь много известных публике имен. Ничего не поделаешь – автор с этими людьми близко и долго общался. Здесь то, чем я бывал занят и увлечен – в том числе футбол или собственные скромные открытия в известных всем книгах. Но прежде всего это воспоминания, которые при желании всегда можно приостановить и, рассмотрев стоп-кадр, включить последующее движение. Со звуком и цветом.

Однажды, летним утром 1974 года у меня дома раздался телефонный звонок: – Константин Яковлевич? С вами говорит старший лейтенант КГБ К. (он, разумеется, назвал свою фамилию полностью). И после краткой паузы, во время которой я должен был осознать значительность происходящего, объяснил, что он курирует Московский союз писателей и хотел бы со мной встретиться. Но вот где и когда?

Я, понятно, не стал откладывать и назвал ЦДЛ, поскольку сегодня собираюсь в два часа быть по делам в Союзе.

Он ответил, что нет, там неудобно, и предложил увидеться в 13 часов поблизости – в скверике на площади Восстания. Тем более что погода хорошая. Так вот, если встать лицом к высотке, то на ближайшей к зданию скамье, в крайнем правом ряду. Я вас узнаю, заверил он, а вы – меня: я высокий такой, баскетбольный парень.

В назначенное время, выйдя из троллейбуса, я пересек Садовое кольцо и пошел по правой аллейке. Действительно, с последней скамейки поднялся навстречу высокий, стройный, довольно молодой человек и пожал мне руку. Я попросил предъявить документы, он раскрыл в ладони удостоверение и подержал так несколько секунд. Мы сели.

Ясное дело, я с самого начала понятия не имел, о чем или о ком он хочет со мной говорить, и не пытался угадать – бесполезно. Но напряжение ожидания присутствовало.

Вдруг он спросил: – Константин Яковлевич, скажите, где вы были летом сорок четвертого года?

– Что?! – едва ли не вскричал я. – Где я был? Я в составе 4-й гвардейской воздушно-десантной бригады находился в Белоруссии. В частности в городке Старые Дороги. И, к счастью, тому есть немало свидетелей…

– Да вы не волнуйтесь! – перебил он меня.

– Я как раз поэтому и не волнуюсь.

Тут он, оправдываясь, начал объяснять, что вопрос к делу отношения не имеет, что это личный вопрос. А именно: его дядя, читая прозу Ваншенкина, решил по каким-то подробностям, что они с Ваншенкиным однополчане, и попросил уточнения…

– Не знаю никакого дяди, – ответил я.

Тогда К., помедлив, перешел к тому, ради чего он меня, собственно, по его выражению, и побеспокоил. Что я могу сказать о Борисе Слуцком?

– О Слуцком? Странный вопрос. В каком смысле – что? Слуцкий – замечательный поэт, один из лучших. И он настоящий коммунист, идейный, принципиальный. Очень честный, болеет за все, что происходит, воспринимает как личное…

Он перебил меня: – Вы серьезно?

Я удивился: – Конечно. Прошел войну, несколько наград, вы сами знаете. А как он радуется удачам товарищей, поддерживает молодых! Да если бы все были, как Слуцкий… А почему вы меня спрашиваете?

– Ну ладно, – заключил он разочарованно. – А знаете вы Сбрнова?

По его ударению я понял, что он встречал эту фамилию только на бумаге. Знаю и Сарнува. Мы учились в одно время в Литинституте, правда, на разных курсах. Критик, пишет статьи и книги, по-моему, о советской классике. Ничего предосудительного сказать о нем не могу. (Забавно, но в ту пору я был с Беном в длительной размолвке, не разговаривал и не здоровался.)

На этом наличие вопросов, как я понял, исчерпалось. Но напоследок К. бодро сказал: – Константин Яковлевич, а еще у меня к вам будет просьба. Вы человек известный, вас уважают. Вы часто бываете в ЦДЛ, в ресторане. Вот будете как-нибудь сидеть со знакомыми за столиком, я подойду, поздороваюсь, а вы меня пригласите за стол. Потом, если вам нужно уходить, вы уйдете, а я останусь с ними.

Я поинтересовался: а как же я вас представлю?.. Он: да никак, это же необязательно… Я: нет, так не годится. Тогда уж я вас отрекомендую как куратора от вашей организации… Он совсем поскучнел и сказал, что это нежелательно… Тут мы и расстались.

Недели через две скоропостижно умер Борис Балтер, мой однокашник. Я ездил его хоронить в деревню рядом с Малеевкой (об этом я рассказал в моих “Записях о Булате”). Был тягостный жаркий день. Гроб долго не выносили, и народ толпился в ограде. Я подошел к Слуцкому и встал рядом с ним.

– Боря, ты знаешь такого старшего лейтенанта К.?

Слуцкий ответил: – Из “Советского воина”?

Он любил проявлять осведомленность.

– Нет, – и я рассказал о своей беседе. Борис кивнул и никак ее не откомментировал.

Старшего лейтенанта К. (а может, он давно уже был капитаном?) я довольно регулярно видел. У нас в ЦДЛе часто бывали тогда всякие просмотры, встречи, концерты. Народ ломился. К., обычно с двумя молодыми женщинами, возвышаясь надо всеми, без очереди подходил к кассе и тут же получал отложенные для него билеты.

При случайных неизбежных встречах он всегда смотрел поверх меня.

* * *

Раньше возле каждого отделения милиции висели на стендах плакаты: “Разыскивается преступник”, с фотографией, описанием злодеяний, особыми приметами. У одного, помню, в особых приметах значилась его присказка: “елочки пушистые”. А время от времени вывешивались сообщения о результатах розыска. Тот, с елочками, быстро попался, – как тут скроешься.

А в Трубниковском переулке я видел буквально в трех шагах от милицейского другой стенд. Тоже плакаты, тоже с фотографиями, бумага, правда, получше.

“Кандидаты в депутаты Верховного Совета СССР”

Два листа. На одном Николай Александрович Тихонов, председатель Совета Министров СССР.

На втором Анатолий Петрович Александров, академик, руководитель исследований и разработок по атомной науке и технике в СССР. (Он сказал однажды по ТВ, что Чернобыльская АЭС настолько безопасна, что он готов поставить свою дачу на ее территории. Видно, не успел построиться.)

Итак, два беспроигрышных кандидата. Вместо особых примет – отменные биографии. Первый – дважды Герой Соц. Труда, второй – трижды.

У первого девять орденов Ленина, у второго – десять. Представляете?

Ленин, Ленин, Ленин, Ленин, Ленин, Ленин, Ленин, Ленин, Ленин; Ленин, Ленин, Ленин, Ленин, Ленин, Ленин, Ленин, Ленин, Ленин, Ленин. Уф!..

* * *

У службы безопасности существует, оказывается, специальный термин: секретоносители. То есть лица, обладающие на данный момент государственной тайной. Согласно инструкции, они могут оставаться таковыми в течение определенного количества лет. Но ведь и строжайшие инструкции меняются в сторону смягчения, и многие секретоносители уже утратили свой устрашающий обременительный статус, даже стали выездными.

Однако и просто в жизни есть люди – хранители чужих тайн, получающие наибольшее удовлетворение не от скорейшего расставания с чьим-либо секретом, а наоборот – от надежности его содержания в собственной памяти. Скажем прямо, такие люди встречаются редко. О сколько они знают! И ничто не заставит их раскрыть свои сейфы, ибо там размещены не их собственные, а доверенные им чужие интимнейшие вклады. Чаще всего окружающие и не догадываются о разнообразии и ценности тех ненаписанных архивов. И лишь в самых крайних случаях они могут (да и то не вполне прямо) поделиться своим знанием с человеком, к которому испытывают безусловное доверие.

Я знаю одну такую женщину.

* * *

В мое время у нас в институте наблюдалось несколько неразрывных парных дружб: Солоухин – Тендряков, Бондарев – Бакланов и еще другие. Они довольно долго продолжались и после окончания института, а потом, как случается в жизни, распались. Но что поразительно: участники этих маленьких, недавно столь тесных формирований не просто охладели друг к другу – они стали непримиримыми врагами. Солоухин когда-то в порыве откровенности рассказал мне, что в ожидании онкологической операции (см. его повесть “Приговор”) сделал попытку восстановить отношения с Тендряком, но встретил яростное неприятие.