Дарк Олег

Андреевы игрушки

Олег Дарк

"Андреевы игрушки"

*Общая тенденция такова, что мои ровесники и те, кто помоложе, называют свои произведения романами, едва количество страниц перевалит за отведенное в нашем сознании под рассказ.

Лишь написав роман, у нас в России можно утвердить себя в литературе. А у кого романа нет, тот в общем мнении и не вполне писатель. Мастера разного рода эссеистики могут заранее оставить надежды на славу и признание. Я же, сочиняя, думал о венке сонетов, используя в композиции некоторые приметы или то, что мне ими кажется, этого нелегкого жанра. Пусть ищут. Любовь и почтение, вызываемые в России романом, объяснить легко. Роман для нас - жанр-мечта, жанр-призрак, его, может быть, у нас и не было никогда. С романом связано наше завистливое сочувствие Западу, оглядка на него и присущие ему стабильность и благополучие. Роман - наш поп-герой, подобный Чаку Норрису и системе "Макдоналдс". Почвенникам следовало бы начать прежде всего с борьбы с "романом". Не с жанром, а со словом - потому что к этому жанру мы не способны. Или он к нам не приспособлен. В романе должно быть много лиц, посторонних, а не жителей моего сознания, вдруг выпущенных на свободу. Мы же все можем писать только об одном лице - о себе, только на нем (или в нем) сосредоточены. Альтернативное и, главное, более укорененное в нашей культурной традиции название крупной прозаической формы - повесть. О чем и должны подумать почвенники. Название к тому же лучше узнаваемое, я бы сказал - распознаваемое русским ухом. Ведь что такое повесть, всякому понятно. В повести я повествую. А еще: я несу вам весть (или вести). А может быть, также я вас приветствую вестью о себе, о своей жизни.

_2_

_ _Дедушкина любовь,бабушкин шприц и любовь к чтению_* Я родился в 1959 году, а вместе со мной - мои родители, дед и две бабушки. О их предсуществовании я мало знаю. Дед - из Кременчуга. Переехал в Москву в юности, поэтому считал себя коренным. Говорил, что будто бы наблюдал, спрятавшись за занавеску, уличный бой под окнами в 17-м году. Вероятно, пытался показаться внуку интереснее. Из прошлого он неожиданно рассказал мне только одну драматическую историю, приняв меня в тот раз за лошадь того чеховского извозчика. А ведь как-то же он жил все эпические 30-е, воевал, был ранен. На что моя другая бабушка, не любившая евреев, замечала: в обозе, должно быть, зацепило. Потом работал на химзаводе то ли главным инженером, то ли начальником цеха. История была следующая. В конце двадцатых дедушка познакомился с русской девушкой, влюбился и подумывал уже о чем-то более постоянном, чем влажные свидания под уличным фонарем. Предвидя сопротивление родителей, он решил прежде посоветоваться с любимым старшим братом. Тот захотел посмотреть на избранницу, назовем ее Марусей. Договорились, что это произойдет в одном из небольших театриков, которых тогда расплодилось в Москве. Маруся пришла с подругой Анечкой. Представляю замечательную своим разнообразием компанию: огненноглазый любимец женщин, очень уверенный в себе Саша, стесняющийся молчун долговязый Осик - братья были, впрочем, одного роста, - опытная хохотунья Маша и Аня-невеличка, счастливая тем, что ее взяли с собой почти взрослые. Жизнерадостная русоволосая россиянка красавцу Саше понравилась. Он попробовал за ней ухаживать, но, в отличие от менее светского и раскованного брата, успеха не имел. На подругу Аню во все время встречи братья почти не обращали внимания. То ли из зависти и ревности, то ли из действительно вдруг взыгравших родственных чувств, подумав, что вмешательство поможет брату принять верное решение, Саша рассказал о его приключении родителям. Дедушку отчитали, пригрозили проклятием, если он ослушается, - я не знаю, как это обыкновенно происходит у евреев, в голову лезут картины и образы русского быта, описанные русской литературой, - и настрого запретили дальнейшее общение с иноплеменницей. Встречи с Марусей прекратились. Я подумал, - объяснял мне дедушка, - что не буду с ней пока видеться, посмотрю: если не смогу без нее, то значит, это настоящая любовь и я буду бороться. А если ее забуду, то значит, я ошибся, а мои родители и мой брат правы. Видимо, дедушкина любовь настоящей не была, потому что, когда в ближайшее же время его решили женить, он не сопротивлялся. И никогда не жалел потом об этом, - уверенно говорил мне дедушка. - Потому что Аня стала мне очень хорошей женой. Не думаю, чтобы он ожидал от меня какой-то реакции на происшедшее с ним в молодости. Невестой оказалась та самая Марусина подруга, присутствию которой в театре они так опрометчиво не придали никакого значения. Открылось, что с ее семейством у семьи деда существовали давние связи, о чем ни он, ни Саша не знали. Так на свет вылупилась моя баба Аня, я ее так звал. За свое театральное унижение, когда она была оттеснена на второй план и о ней время от времени почти забывали, ей удалось отплатить лишь лет через пятнадцать, когда дедушка вернулся с фронта с неприличной раной, лишившей его потенции. С тех пор обращалась с ним как с ребенком и любила при нем кокетничать с мужчинами русского происхождения. Летом, вдвоем с моим маленьким папой, отправлялась на юг. Папа, вероятно, ничему не мешал. Одну из фотографий того периода она мне с гордостью показывала. Прикрывая плечи зонтом модной китайской круглой формы и опираясь на другую руку, лежит на песчаном пляже, скрестив полные бедра, и не улыбаясь глядит в невидимый объектив. Кто ее в этот момент снимает, на фотографии, к сожалению, не показано тоже. О прошлом бабы Ани известно только, что она не была приезжей и получила лучшее воспитание, нежели дедушка, демократический выходец. Вот еще причина, по которой поторопились его женить, - престижно и выгодно, как должно было казаться родным. Подозреваю, что сохранялись надежды на недолговечность советской власти. Семья бабушки якобы владела небольшим заводиком по производству конфет на вес, благополучно перекочевавшим из дореволюционного прошлого в послереволюционное. Во всяком случае установлено, что в зале их квартиры стояло фортепьяно. На нем Анечка упражнялась по нескольку часов в день, быстро перебирая белесыми пальчиками. Зато из тьмы предсуществования иногда выступают брадатоликие фигуры то ли деда, то ли прадеда - а тогда кто он мне? - моего отца. Одна богомольная, коленопреклоненная, с укрытой головой. Маленький папа лезет на стену в угол, куда фигура устремлена, посмотреть, есть ли там кто-нибудь. Детская шалость. Я всегда там представлял киот типа православного с иконами и горящей лампадкой, чего, конечно, быть не могло. Другая встречает в прихожей советского фининспектора похожими улыбками и поклонами, благодаря которым, возможно, удалось продлить на несколько месяцев семейный бизнес. Я никогда не мог решить для себя, это тот же персонаж или уже другой. Мне казалось, что все происходит в одной квартире и одновременно: в окно залы смотрит на уличный бой молоденький дедушка, а похожий на него и заранее кланяющийся открывает в темной прихожей дверь фининспектору. Бабушка и в дальнейшем, когда своего фортепьяно уже не было, продолжала развлекать собравшихся, конечно, уже несколько сбивчивым музицированием. Выучилась на фельдшера, была членом партии - если вы еще помните, какой, работала в детской поликлинике и выезжала на дачу с детским садом. С ней навсегда остался связанным образ мутно-зеленого подъятого шприца, в прореху иглы которого свисает и тянется капля. А я прячусь под стол. Это почти игра, я же знаю, что укола не избежать. Другим обстоятельством, при котором я лез под круглый малаховский стол с долгой скатертью, увеличивающей иллюзию безопасности, была азбука. Я не хотел учиться читать. Поэтому прибегали к насилию, меня извлекали и усаживали за тот же стол. Я опять сползал со стула. Впрочем, это тоже была несколько печальная игра. Когда я все-таки освоил склады, нашли способ, тривиальный и, кажется, не раз описанный, меня заинтересовать, - превратив чтение в спорт. Прочитанные книги - сначала тонкие и в твердых, ломких картонных обложках, потом все более толстые и уже не лезущие в связки - укладывались стопками. Когда набиралось считающееся достаточным количество, стопку перевязывали и отправляли на шкаф. Оттуда они были хорошо видны, и можно было определить, сколько я успел за это время прочесть. Я ревниво следил за тем, чтобы стопочки были одинакового размера. Когда я плавно перешел от "Курочки рябы" к "Трем мушкетерам", крыша шкафа была тесно заставлена. Потом они все в одночасье и неожиданно куда-то делись. Она была первая в ряду моих родственников, которую я стал ненавидеть. Все детство говорил ей "вы". На что другая бабушка, которую я называл, чтобы различать, бабулей, любила ей указывать. _

_4_

_ _*Малаховка, 60-е* 1. Собашники и старьевщики_ Мое первое воспоминание - выстрел за воротами. Мы на него вышли, поэтому я знаю, что он был. Пулеметная очередь крови на снегу, Рекса убили. Помню не как он выглядел, а гладко-огромную голову на ощупь. Мы с бабулей смотрим за воротами вслед мельчающей машине собашников, как мы их называли. Даже успели увидеть, как его затаскивают, хотя я в этом и не очень уверен. Обычный для того времени случай. Собашников в поселках боялись, как в городах несколько ранее "воронков" НКВД. Но есть разница: "воронков" боялись кто знал, а собашников - все. Советовали друг другу не выпускать без ошейников, которые сообщают, что, мол, есть у собаки хозяин. Но при этом говорили, что от собашников, которым нужно дать план, и ошейник не спасет. Будто бы они специально сначала выслеживают, у кого есть собака. Так что лучше с участка вообще не выпускать. Но не зимой, а летом по-настоящему въехали шестидесятые в мою жизнь в карете старьевщика. Я только так говорю, что в карете. А на самом деле в запряженной водовозом телеге с поставленным на попа огромным ящиком. В боку ящика вырезана квадратная дыра вроде окна. Мы за ним бежали, а водитель время от времени, лениво целясь, щелкал назад длинным бичом, стараясь попасть по пальцам и изредка кого-нибудь задевая. Эту идиллическую картинку с каретой старьевщика и толпой толкающихся ребятишек за ней я посвящаю своему сыну, который уже не увидит ничего подобного. От щелканий бича, грозных окриков и обжигающей боли нам становилось только веселее. Мечтой каждого был стреляющий пробками пугач, на который старьевщик выменивал тряпки и ненужные части мебели. Нужно было только стянуть эту необходимую валюту у зазевавшейся бабки. Впрочем, о счастливых обладателях пугачей больше рассказывали, чем их действительно видели. Хотя кто-то якобы уже дал кому-то пострелять. У меня его не было никогда. Бабки старьевщиков не любили, боялись их, как когда-то - проезжих цыган. Как зимой - собашников. Тех и других окружала тайна, мистическая и одновременно, как всегда, неприличная. В деятельности старьевщика усматривалось какое-то неизвестное преступление. Они были отщепенцы, изгои, как палачи в средние века. Их подозревали в воровстве, хотя точно знаю, что ни один старьевщик моего времени сам ничего не украл. Их никогда бы никто не пустил в дом. Наши бабки ревниво следили, чтобы ничто из домашнего хлама не попало с внуком в роли посредника в грешные руки хозяина кареты и пугачей. Но при этом очень радовались, когда что-то такое происходило с хламом и внуком соседки. Тут в этом смысле солидарности не было. Не помню, чтобы Андрей бежал с нами. Прокатившись между нашим глухим забором и его - разреженным, малаховская редкость, за которым виден дом с остекленным верхом, карета сворачивает к "керосинке" и здесь куда-то девается. _