Заза Бурчуладзе Минеральный джаз

Часть первая

I

В начале было слово, затем потек необратимый процесс эволюции, и наконец в один прекрасный день на гастроли в Тбилиси прибыл московский цирк.

В связи с событием одна из передовых грузинских газет отмечала: «Уж давно не доводилось быть нашему городу свидетелем подобного зрелища». Но это была газетная утка — свидетелем подобного зрелища Тбилиси не бывал никогда. Впрочем, главное вовсе не это, главное то, что, когда представление уже началось, в гримерной, перед зеркалом скончался старый фокусник граф Орлов.

Пьер Орлов был таким же графом, каким, скажем, Юрий Гагарин — махараджей. Просто-напросто так писалось в афишах, чтобы ошарашить и привлечь зрителей. Поражал граф и эффектной наружностью — лицом цвета спелой пшеницы, высокими скулами и узким, киргизским разрезом глаз, что придавало ему сходство с мадам Шоша. Граф не граф, но истый волшебник, он выходил на арену в бархатном густо-синем плаще, расшитом крупными золотыми звездами и полумесяцами, первым делом приветствовал публику, склоняясь в поклоне до тех самых пор, пока лоб его не упирался в задранные кверху носки сандалий, после чего устремлялся в почетный круг, попутно демонстрируя зрителям раскрытые и воздетые вверх ладони, как Иисус Христос свои язвы апостолам, вслед за чем закатывал рукава, дабы убедить недоверчивых, что ничего в них не прячет, и, еще не успев опустить, на глазах у всех выпускал вдруг из них голубка или выкатывал настоящий астраханский арбуз. Мало того, принимался выделывать такое, что иному и вообразить было невозможно,  — жарил на голой ладони яичницу или выводил вдруг, насмерть всех перепугавши, толстенного льва и, чтоб пресечь его грозное рычание, вырывал и накручивал себе на палец его язык.

Пресса еще до прибытия цирка подняла вокруг графа такую шумиху, что на ум приходили предвыборные кампании. Одна из газет, к примеру, распространила версию, по которой граф провел свое отрочество в Тибете, фамилии у него не было вообще, по имени он звался Лимой, а фокусам его обучили монахи. На мельницу этой версии, между прочим, лило воду и напечатанное давнее фото Орлова. Другая газета утверждала, что он появился на свет не в Тибете, а в Индии, что Пьер Орлов — его псевдоним, тогда как он не кто иной, как Рабиндранат Гусейн, что отец его был знаменитым предсказателем будущего и авантюристом и в 1936 году англичане вздернули его в Канпуре. Семье его без главы пришлось до того туго, что мать оставила маленького Раби и его сестренку во дворе храма Кришны, а сама, привязав к шее камень, отдалась волнам Ганга. Брошеных малюток подобрали и приобщили к своему мастерству факиры. Имело хождение и сообщение из очередной газеты: все это выдумки, граф никакой не индус, а одесский еврей по фамилии Коган, сын пьяницы, сбывшего его за бутылку водки цыганам. Во Второй Мировой войне он воевал в составе Советской армии, но в Варшаве ему изменила удача, и союзники задержали его, обвинив в двусторонней агентурной работе. Ему удалось, однако, бежать, добраться до Киева, где он два месяца прослужил санитаром в лазарете, таскал вонючее тряпье из-под раненых, потом стянул у какого-то американца документы, рванул с его паспортом на поезде в Москву, затем… Одним словом, чего только не наплели.

Как выяснилось позже, немало слушков о нем ходило и по Москве, и никто не мог разобрать, где правда, а где чистый вымысел. Сам граф ничего не отрицал, но ничего и не утверждал. На все отвечал одинаковой усмешкой. И его молчание тоже играло ему на руку. Сплетни окутывали его имя туманом таинственности. Явным и бесспорным, однако, было то, что благодаря фокусам он объездил чуть ли не весь мир. Укладывался спать в Берлине, просыпался в Вене, пил в Париже, опохмелялся в Лондоне, начинал поклон в Баку, завершал его в Питере.

И вот старый граф в Тбилиси, ему предстоит показывать свои знаменитые фокус-покусы. В кулисах толчется море народу — канатоходцы, клоуны, карлики, акробаты… Звуки музыки по обыкновению столь резки, будто барабанщик бьет палочками прямо слушателям в виски. Гротескный джаз дополняется рычанием львов и поскуливанием собак. Сгущается смрад от опилок, навоза и пота. Зал свистит и гудит так, что купол цирка чуть не обрушивается. Сущее светопреставление, чистый Армагеддон!

Граф в гримерной, перед столом с большим зеркалом наносит на лицо последние мазки грима. Силится уловить такт оркестра. Не торопится — все, причастное к любимому делу, делает обстоятельно. На столе теснятся кисточки, пузырьки, флаконы, тампоны. У дверей возится со шнурками огромных клоунских кедов и пыхтит, как пьяный, крупный бурый медведь. На нем панталоны из черного плиса и белая рубаха без ворота. Рядом к стене привален велосипед. Покончив с гримом, граф тянется к свисающему с гвоздя плащу, чуть-чуть поднимается со стула, но его подводят колени, и он тотчас садится обратно. Внезапно осознает, что ему больше не встать. Взгляд его устремляется к зеркалу. При виде отражения в нем он усмехается, тяжело поворачивается на стуле, согнутым указательным пальцем манит к себе медведя, вытягивает из кармашка жилета леденец, сует в пасть зверю: «На вот!», на этом последнем слове проводит рукой по лбу, зажмуривается и выдает свой самый немудреный и ясный, самый понятный фокус — уже мертвым лицом тычется в раскрытую пудреницу.

Медведь от неожиданности глотает леденец. В растерянности медлит, не чуя что предпринять. Лязгнув зубами, бросается вон, подхватывает велосипед и выкатывает его в коридор.

Оркестр остервенело гремит на самом предельном звуке. Музыканты, кажется, едва успевают за дирижером. Смешные синкопы сменяют одна другую. Рожок завывает, как гиена. Спертый воздух вибрирует в унисон с растворяющимися в нем звуками. Пьеро и арлекины, жонглеры и эквилибристы сменяют один другого. Униформисты в зеленых твидовых куртках снуют воздушно и ловко, как потусторонние существа. Ослепительно блистают их золотистые пуговицы. Все кричат, но никто никого не слышит: адский джаз проницает и пробивается даже сквозь стены зала. Медведь враскачку, как гигантский гусь, плывет, с трудом протаскивая сквозь движущуюся толпу велосипед и здоровенные кеды на задних лапах. У растворенной двери во двор суетится уборщик с метлой. Склонившись над совком, из-под тени надвигающегося зверюги бросает на последнего укоризненный взгляд, мол, чего ты тут бродишь и кого тебе надо. Это «мол», впрочем, лишнее — он и впрямь поднимается:

– Погоди, погоди, ты куда?  — идет зверю наперерез.  — А ну, валяй отсюда назад. Да поживей!  — и, пожурив, на всякий случай крепко вцепляется в рукоятку метлы.

Медведь и ухом не ведет, вперяется прямо в глаза обидчику. Тот — должно быть, крепкий орешек — и сам в упор смотрит на зверя. Медведь в ответ скулит нечто нечленораздельное, нажимает лапой на звонок велосипеда, заставляя его нервно звякать: дзинь-дзинь, пропусти! Уборщик отскакивает назад, отбрасывает метлу, выуживает из кармана штанов свисток, взблескивающий под лучами подсветки, сует его в рот, должно быть, дует изо всех сил, поскольку по лицу его густо разливается краска, а вены на шее раздуваются до отказа, вот-вот готовые лопнуть. Но свистка никто, кроме мишки, не слышит: смешной балаганный джаз накатывает и оглушает. Уборщика заметно заносит, он забывается, не может уняться, раздувает щеки, корчит рожи, как дурак, квохчет и мечется, как птица в силке. Медведь понемногу звереет. Напирает брюхом, даже взмахивает лапой: будет, мол, будет! Уборщик, словно ополоумев, не только не пропускает зверя, но — подумать только!  — бросается в схватку. Даже пустынник Можис, и тот, устремившись с посохом на сарацин, не выказал такой доблести, как наш уборщик, с взблескивающим свистком вышедший на врага. Трудно поверить, но он выкалывает зверю глаз. Странное существо человек. Случается, от собственной тени наложит в штаны, а тут вдруг нежданно-негаданно голыми руками идет на огромного, с гору, зверя. Зверь теряется, отпускает велосипед, отступает в сторону, но вошедший в раж уборщик упорствует, пускается вслед за медведем, должно быть, нацеливается и на второй его глаз. Дитя природы, дотоле не поддававшееся ее жестоким законам, существо уступчивое, недолго думая, разверзает-таки пасть, напрочь откусывает у противника руку чуть не по локоть, хлопает его лапой по темени и одним ударом по ламбдовидному шву раскалывает на куски черепную коробку. Скатившийся на плитки пола свисток звякает и умолкает.

Читатель, должно быть, уже полагает, что медведь взберется на велосипед и укатит на нем из цирка. Но это, господа, был бы дешевый трюк. О велосипеде предпочтительнее забыть. Так зачем было тащить его в повествование, спросите вы, и будете правы. Упоминать велосипед не было ни малейшей необходимости. Но тут, заметимте, проскальзывает вкрадчивая деталь: этакими ненадобными мелочами полнятся не одни только толстенные романы, но и крохотные миниатюры и, стало быть, если б в нашем повествовании не явился этот самый велосипед, или кривой уже, увы, мишка, или гадалка Фоко и старший следователь Шамугиа, то оно могло и не сдвинуться, уверяю вас, достопочтенные господа, с места. Ну, так, повалившийся ничком на плиты уборщик вгрызся в них зубами, между тем как медведь, выплюнув откушенную кисть руки, пнул кедом велосипед и перевалил через порог.

II

Тот, кто полагает, что у Очигава нет никаких точек соприкосновения с Японией, не прав, более того, жестоким образом заблуждается. Дело заключается в том, что как ни верти эту чистейше грузинскую фамилию, а отказать ей в сходстве с японской как по звучанию, так и по подбору слогов невозможно. Пришпандорь к ней соответствующее имя, и сам черт не отличит ее от японской. Ну, скажем, Юкио, или Ясунари, или даже Кендзабуро Очигава… Чем, скажите на милость, не японец? Днем с огнем, однако же, не отыщешь ни единого Очигава с этаким заковыристым именем. Их все больше норовят окрещивать именами, так сказать, европейскими, а из последних отдают предпочтение греческим. Очигава с Цхнетской улицы не составляют исключения: отец семейства наречен Пантелеймоном (понятное дело, в честь прадеда), единственный сын его — Петром, читай: Петре или попросту Пето (так величали отца Пантелеймона), что же касается супруги Пантелеймона, а стало быть, матушки Пето, Натэлы Маланиа, то она происходит из такой глухой мингрельской деревни, что…