Владимир Гершуни

СУПЕРЭПУС

Сочинитель перевертней независимо от собственного желания не ведет за собой слово, а сам идет за словом, как за сказочным клубком… Работая в этом жанре, автор почти никогда не знает, куда катится клубок. Зацепившись за какое-либо слово, он и за минуту не предвидит, каким оно рассыплется спектром, — здесь играет некая радуга-калейдоскоп, в ней то и дело перемешиваются все цвета…

…В период триумфального шествия нашей политпсихиатрии (1969–1974 годы) автор убедился, что для здорового человека, надолго помещенного в желтый дом, составление перевертней — лучший способ спастись от сумасшествия. Эти упражнения, интеллектуальные, почти как шахматы, и азартные, почти как карты, до отказа заполняют досуг, стерилизуют сознание от всего, что могло бы ему повредить, перестраивают структуру мышления таким образом, чтобы оно было постоянно и прочно избавлено от изнуряющей его губительной зацикленности на ближнесущных проблемах, которые для зэка спецпсихтюрьмы могут стать причиной духовной, моральной, а то и психической катастрофы. В отличие от обычных тюрем в желтой тюрьме человек не только заживо погребен, но погребены и его мысль, его дух — в той обстановке беспросветного, идеального бесправия, которую не пробивают даже активная поддержка и защита извне. Там постепенно исчезает желание и способность к чтению, адского напряжения ума требует писание даже коротких писем. Деформируется восприятие реального, и сюрреалистическое, кафкианское делается доступным и близким — но не так, как для ребенка волшебная сказка, мобилизующая хоть небольшие усилия воображения, а так, как во время бреда галлюцинаторные образы, в реальности которых больной не сомневается… В этой атмосфере Босх и Дали убедительнее Репина, Бодлер читается так же легко, как Михалков… Мировосприятие, порождаемое желтой тюрьмой, обрекает на модернизм.

Я все это рассказал, чтобы объяснить, в какой творческой атмосфере (это может разуметься и в кавычках, и без кавычек) проходили мои занятия перевертнями…

ТАТЬ

Палиндромическая поэма

1

Дорога за город. Топот! Топот! А речь у кучера — ах, и лиха! — «Ого-го-го-го-го!» И воззови, и кричи Каурому — одурь! Аж в жару, до умору, аки чирки! О, летело поле! Село полетело… Ток… Скот… Овин… Жниво… А мы дворов, дыма — о, мимо! Мимо коров да задворок — оле, чмокалка! Мне дар кутилы пылит (украден маклаком)! Чело тинет с жару, кураж стенит… И лад в дали, диво — вид! Ольха… Полынь… Уныло пахло… Мята… Тьма на воле перепелов… А нам, татям, ах, ето пело поле! Потеха! Ревел клевер о лесе весело и о воле еловой — и летят ели! Но! Но, Каур! Я еду к Кудеяру. А конь — он — ну как скакун! Силач! Мы мчались и летели — ох и лихо! ………………………. Я с лавры вырвался — о мати! Тамо и кони — как иноки… И лети, богопасом, амо сапог обители — мати несет, оле, зело тесен. И там сени демон ономедни нес сорома морось, лепо сопел, манил: «О, воли нам!» ………………………. Липок дьявол, слов яд копил — нож оно, нож! Олово ль слово? Ложь оно, нож! Он воспел о воле псов! «Шарашь потоп!» И летели плотины древ, таче в утече мечет, увеча твердыни толп воров и черни, будто терпит и прет от дубин речи и трепа паперти — ух, и прет в терпиху, яру душу дуря, яро в омут умов оря, маня, ловя, воззовя: «Воля — нам! Раба — на бар, а на раба — барана! Ропот, ищи топор! Топор, ищи ропот!» О вера — зарево! Ее тот ли, буесловя, дьявол се убил?

2

Нам атаман, как иерей, мир указал. А закурим — мир озарим и разорим! Миру курим мы дым! Ужас, как сажу, метем! Яро горя, беда с усадеб тень холопий полохнет… Миру душу дурим! Мишуру рушим! Отчины — ничто! Мир обуян — гори! Пир огня — убор им! Мори пиром! Уничтожь отчину! — Вознесен зов, зов к силе. Пели сквозь топот и рев двери, ярость соря! Восплах ахал, псов яро хорохоря. О, до жути пир хмелем хрипит уж, и смеемси, аки на пиру до одури паника, и харь пот, рев. И носились они, вертопрахи, и кнезь таращил, ища рать, зенки: «Ущерб обрещу!» Яра харя, как у худого духу, отупел сослепу-то! А рать стара. Лелеет ее Лель, Лель одолел. (Или опоили?) Но стереть сон могим мигом! Но сметем сон — да в ад! Ад — жар. В ту темь и мороку ало зияя, и зола — укором, и метут вражда, угар бед, где брагу ту сосут, чем течет меч. Елозь в золе, адороба борода! Ад — жажда! Ад — еда! Туда пира цари падут — ада ртов отрада! Их и давили, в ад маня, ров дворянам вырыв, умереть в терему велев им. А чем велев? Мечами! Им, аду пира, дари пудами и не цени вора даров! Мир обуян — гори! Пир огнями убор им несет, мир им тесен! Наш меч ал. Плачь, емшан…

3

Ого — нюх юного! Шиш, молокосос! Соколом он туго, могутно у терема замер: «Ету уведу деву». «Али мила?» «Я ея, утушку-цацу… к шуту!» Окно — теньк! О, в окне — тонко: «А-а! Мама-а!» И тати: «Аха-ха-ха! и ее, и матушку-маму… к шутам! Им алеть телами!» Ала в хуле телу хвала! …Он, ковров не видя — дивен вор! — в окно: «О, ты-то иди. Али сдала, лад-сила?» Зело пьян, я полез. Я-то хотя доломан, а молод! «А-а! Ма-ма-а!» «Цыц!» Атата! О, да не по жопе надо! Он сапогом ее мог, опасно — он кован. Она — в окно, от хором… О, к саду — тенью… Не туда скоморох-то! Ее и нет! Куда скакнула шалунка! К саду, к тени — ищи ее, шиш, ухарь праху! И в ольхах лови, как у хат птаху. У, взял язву! Юла! Шалуну сунула шалью — и в рожу, и в рот! — «Оторви ужо, рви от сучьев!» — «Увечусь-то!» Ах он, аноха! Лапал — ручища! — «Тащи!» — «Чур! Ручищи, чур! А-а! Ма-а-ама-а!» Но ее он унес к сену — яти дитя. Ещё-то ко тёще тащат! Но он лишь ету цацу тешил. О, вот сила ж! Сжал истово — сила вола! Баловались… Сила! Сосватались! Сила-та! Всосались!.. Вот суку-мать, аще теща — там у кустов… И орет! Ерои ети — зяти-витязи те! Еть ее, во соитии опоити — осовеете! Ах, ето потеха! Мама хамам: «Саван на вас!» Но взлетел звон меча… Зачем? Не обуян я у боен. У ребят я беру ее и зову юного, гоню: «Увози». А, к шутам! Им она мать, а с атаманом и матушка! Молодися с идолом! Отселе велес-то недале — на деле, ано наворовано на-еле. Да, неладен идол! Плоди котят-татяток!

4

Не вилы — ливень сено понес и мял емшан со сна шмелями и маки с усиками. Се, воя, с ливня пьян, вился овес, оторопело поле порото, оно мокло волком и ныло. Мечут в туче молыньи,