Николай Агнивцев

История дома Романовых

Сколь сладко знать, о дети, Что днесь за сей мой труд — В Цензурном Комитете Мне шею не натрут! Но предваряю, все-же, Во избежанье драмы — Читать сие негоже Ушедшим цензорам! Зане, аз многогрешен, За труд сей при царе — Эх, был бы аз повешен, На первом фонаре. Историей Романова Всяк школьник умудрен И предков царских заново Тревожить не резон. Об их юдоли райской И о земных делах — Товарищу Иловайский Без удержу писах. Тягаться не желая С «Историей» его, — Мы — царством Николая Займёмся, оттого. И днесь, свой скоротечный Мы начинаем труд, — Гори, «Осрам» 100-свечный. Стучи, мой «Ундервуд»! Итак, в 20-м веке Препакостной порой, — Россией правил некий Царь Николай 2-ой. Царевы предки лично Пришли с иной земли И очень романтично Себя они вели; С экспрессией огромной, Как будто на пари, Тянулись к немкам томно Российские цари. И, в силу тех романов, — Российский властелин — Был — менее Романов И более — Голштин. Всяк мил в своем лишь стиле (Не угодишь ведь всем)! Одни — его любили, Другие — не совсем! Хоть к Истине путь труден Мы скажем наперед: — Любил его Распутин И не любил народ! Свободных дней виновник, — Сей пресловутый царь — Веселый был полковник И мрачный Государь! И у него, со слухов, Порядок был таков: То вызывал он духов, То — змиев и слонов. Но все-ж гораздо хуже, Что, с немцами возясь, — Жена его, к тому-же, Алисою звалась!.. Итак, продолжим снова Сказание свое Про старое царево Веселое житье: — Едва лишь только очи — Царь протирал, — с утра — До ночи, что есть мочи, Кричали все «ура!» И к царской спальне цугом, От имени страны Спешили друг за другом Придворные чины. И первым из холопов (Новинка в сей среде), Являлся Протопопов С цветами и….. За ним же, что есть силы, И даже свыше сил, — Качающийся Нилов Со штопором спешил. А дальше, вслед за ними, Трусили на поклон: И отче Питириме И Фредерикс барон! И стулья опрокинув, Во всю скакали мочь: Герр Штюрмер, Сухомлинов И проч., и проч., и проч. И, мучаясь отдышкой, Ту скачку завершал — С Кувакою подмышкой — Воейков — генерал. На половине ж датской Alice, не без причин, О чем-то по-немецки Писала «нах Берлин»[1]. И опускала веки, Взглянув на полуштоф, Что пил приятель некий Madame de Virouboff[2] Но, вот самодержавно Окончив туалет, Царь шел легко и плавно В рабочий кабинет. И целый час с размаха Подписывал дела… — Эх, шапка Мономаха Не даром — тяжела! Лишь только расписаться Царь успевал, ан глядь: Десяток делегаций Вдруг надобно принять!… Сверх них, в приемной царской Царя волнуясь ждут: Какой-то принц татарский И груженый верблюд И всем, без прекословья, Твердил монарх с утра: — «Пью ваше, мол, здоровье И, вообще, урра!.. (Весьма отметить ценно, — Что всюду речь свою Всегда и неизменно — Кончал он словом «пью»). На половине ж датской Аliсе, не без причин, О чем-то по немецки Писала «нах Берлин». И опускала веки Взглянув на полуштоф, Что пил приятель некий Madame de Virouboff Для всяких делегаций, Так завелось уж встарь, — И — переодеваться Был должен Государь. Согласно строгой норме, К гостям иных племен — Чтоб выйти в русской форме?! — Скандал и mauvais ton[3]! И бедный император, Блюдя престиж страны, Менял, как трансформатор Мундиры и штаны! За дверью же дворцовой «Возлюбленный народ» Все снова да и снова — Подтягивал живот. Но, плюнув на балансы И плюнув на мораль, Российские финансы На барке плыли вдаль. От плаванья такого Худел наличный фонд И падал наш целковый, Как дама demi-mond[4]. И в грустном разговоре Шептал народ, как встарь, — — «Ох, горюшко нам, горе! — Да, где же наш-то царь?» Царя же, как булавку, Носило наугад: Из Петрограда — в Ставку, Из Ставки — в Петроград! В ту пору Сухомлинов, Задорен и удал, Дорогу до Берлина На карте изучал — «Эй, в ногу, мол, ребята! Не выдадим своих! — Эх вы-то мол, да я-то, Да шапками мы их»! О деле том поведал И шею дав в залог, Полковник Мясоедов Ему весьма помог! Царя же, как булавку, Носило наугад: Из Петрограда — в Ставку, Из Ставки — в Петроград! В ту пору, благосклонно Открыт со всех сторон, Сиял огнями томный Клейнмихельский салон. Шинели нервно скинув, Тянулись гости в зал… Бывал там Сухомлинов И Штюрмер там бывал. И каждый день в том зале Прохвосты всех кокард На ужин подавали Россию «a la carte»[5]. Царя же, как булавку, Носило наугад: Из Петрограда — в Ставку, Из Ставки — в Петроград! . В ту пору Протопопов, Среди дворцовых зал Глазами скромно хлопав, С портфелем флиртовал. Портфель увидев близко, Он, вмиг, потупил взгляд… И пал тут, как модистка, Почтенный депутат. Царя же, как булавку, Носило наугад: Из Петрограда — в Ставку, Из Ставки — в Петроград! На половине ж датской Аliсе, не без причин, О чем-то по немецки Писала «нах Берлин». И опускала веки Взглянув на полуштоф, Что пил приятель некий Madame de Virouboff. Был старец тот Григорий Любим со всех сторон… — Без всяких аллегорий — Сплошной Декамерон! Царя же, как булавку, Носило наугад: Из Петрограда — в Ставку, Из Ставки — в Петроград! В ту пору, в мрачном стиле С утра и до утра — Карандаши точили Зловеще цензора. И, прыгая жеманно Пред цензорской толпой, Газета, как Сусанна, Белела наготой. Царя же, как булавку, Носило наугад: Из Петрограда — в Ставку, Из Ставки — в Петроград! В ту пору по парадам, Сквозь барабанный гул, Срывалось сплошь и рядом «Ура» — «на караул»… Сквозя меж бед лещами — Из сита — в решето, Гуляли мы с «пажами В гороховых пальто»[6]… Была во время оно Пропорция строга: — На каждую персону — Два с четвертью шпика! Царя же, как булавку, Носило наугад: Из Петрограда — в Ставку, Из Ставки — в Петроград! Быстрее небылицы Помчалась Быль… И вот, — На улицы столицы Вдруг высыпал народ. Хоть «братцев» не скопляться Просили пристава, Ответили им «братцы»: — «Да, как же, черта с два!» Тогда им для острастки