Пастырь добрый

Ego sum pastor bonus et cognosco meas et cognoscunt me meae. (John, 10; 14)[1].

Пролог

Друденхаус этим октябрьским вечером плавал в полумраке и ненарушимом безмолвии. После двухмесячного отсутствия глухие, озаренные трепещущими факелами недра главной башни казались незнакомыми… Курт приостановился, вскользь обернувшись через плечо на вход в часовню, где провел последние полчаса, и неспешно зашагал из подвала прочь.

Явившись в Кельн минувшей осенью, он не смог ощутить чувства возвращения домой — одного факта рождения в этом городе оказалось не довольно, а первые одиннадцать лет жизни, проведенные здесь, пусть и не изгладились из памяти, однако не остались в сердце. Домом навсегда стала академия, и когда после прошлого дознания пришлось вернуться в ее стены на почти два месяца, это было настоящим отдохновением. К счастью, служба в Кельне не омрачалась придирчивостью начальства или высокомерием старших сослуживцев, что уже значило немало для того, кто получил Знак следователя Конгрегации чуть больше полутора лет назад, однако вообразить себя живущим в этом городе всегда он не мог, по-прежнему ощущая себя здесь чужим. Башни Друденхауса были небольшим исключением; быть может, оттого, что в этом месте он проводил более времени, нежели в своем жилище, и потому что именно здесь его окружало все то, что составляло всю его жизнь, что было его бытием и призванием…

Путь к лестнице на первый этаж пролегал мимо тяжелой, потемневшей от факельного чада окованной двери в допросную, и, проходя мимо, Курт на мгновение приостановился, глядя на массивную створку; только сюда он еще не заходил сегодня, в свой первый день по возвращении в Кельн — не потому что это пробуждало тягостные воспоминания или гнело душу, а оттого, что эта часть подвала воспринималась не как часть службы, а, скорее, как редкое, временами неизбежное, но нежелательное дополнение; точно так же ему не пришло бы в голову, прогуливаясь по башням, посетить кладовку или, к примеру, нужник. Разве что по делу, уточнил он с усмешкой, направившись по коридору дальше.

Курт остановился, пройдя всего два шага: из-за двери в допросную ему послышался не то стон, не то вскрик — тихий и словно заглушенный.

Он нахмурился, вслушавшись и сделав шаг назад, пытаясь понять, не почудилось ли ему: арестов в последние дни не было, это он знал наверняка. Аресты, совершаемые служителями Друденхауса, были вообще явлением весьма редким, не говоря уже о том, что допросы в этой части подвала с применением особых мер производились только ввиду особых обстоятельств, после долгих и тщательных обсуждений с господином обер-инквизитором, после подачи соответствующего запроса и по его соизволению. Ничего подобного ни сегодня, ни в минувшие несколько дней не происходило. Если аресты были редки, то подобные допросы — вовсе исключительны, и не сообщить вновь прибывшему о чем-то подобном встретивший его сегодня сослуживец просто не мог, как не мог бы не рассказать о том, что одна из двух башен Друденхауса внезапно поутру обвалилась в разверзшиеся земные недра.

Курт вернулся к двери, склонив голову к самой створке и прислушавшись. Когда совершенно явственно различимый стон-полувскрик повторился, он взялся за ручку, однако допросная оказалась замкнута изнутри.

— Это уже ни в какие рамки, — пробормотал он настороженно, вновь неведомо зачем толкнув явно запертую створку, и, не достигши результата, решительно ударил в дверь кулаком.

Внутри что-то упало, загремев, и застыла тишина, не нарушаемая более ни единым звуком. Прождав с полминуты, Курт уже откровенно выругался, саданув в окованные доски теперь носком сапога. На этот раз к двери зазвучали шаги — спешные, почти бегущие; засов с той стороны шаркнул по петлям, и створка приоткрылась — всего на ладонь, полностью скрывая от него нутро комнаты с низким темным потолком и оставляя в пределе видимости лишь голову человека на пороге. Голова имела недовольное лицо и зарождающуюся залысину.

— А, академист, — поприветствовала Курта голова, а руки меж тем продолжали держать створку с той стороны, не позволяя ему войти. — Вернулся… Поздравляю с повышением.

— Что происходит, Густав? — требовательно спросил он, тщась заглянуть внутрь через его плечо, и, не сумев, попытался открыть дверь. Рука сослуживца напряглась, и дверь осталась полузакрытой. — Почему допросная в деле? Кто там?

— Майстер инквизитор, ну, где же вы! Я уже почти готова раскаяться! — вдруг донесся из каменной комнаты голос — вовсе не умирающего от боли, а всецело удовлетворенного жизнью, хотя и несколько недовольного человека пола вполне определенно женского.

— Боже, Густав! — скривился Курт, отступив. — Старый извращенец!

— Кто бы говорил, — понизил голос тот, и из подвала послышалось — уже не столь томно, как прежде:

— Густав, ну, мне, в конце концов, холодно!

— А Керн знает, как ты используешь служебное помещение? — справившись с первой оторопью, усмехнулся он; тот оглянулся через плечо на не видимую Курту кающуюся и выговорил раздраженно:

— Послушай, Гессе, сделай милость: исчезни!

Дверь захлопнулась перед его носом почти с ожесточением, и до слуха донеслись чуть различимые забористые ругательства; не дожидаясь всего того, что мог бы услышать еще, Курт развернулся к лестнице.

Первый этаж пребывал в такой же тишине и мрачности; все, кроме немногочисленной стражи, разошлись уже по домам, и шаги гулко отдавались под сводами коридоров, одинокие и словно мнимые, как поступь заблудшего призрака, посему топот чьих-то башмаков из-за поворота донесся громко, отчетливо и слышимо издалека. Нарушитель тишины приближался быстро, и, явившись из-за извива каменного коридора, едва с ним не столкнулся.

— Вот черт подери… — проронил тот, отпрянув от Курта назад и схватившись за сердце. — Чтоб тебя…

— Куда торопишься, Бруно? — осведомился он, пропустив мимо ушей оба высказывания, одному из которых в башнях Друденхауса уж точно было не место. — Я полагал, после двухмесячного отсутствия ты направишься к своим приятелям-студентам…

— И собирался, — кивнул тот недовольно. — Однако, как ты сам говорил, служебный день у следователя непредсказуем и в распорядок не укладывается.

— Так то у следователя. Ты что тут делаешь?

— Там посетитель, — с непонятной насмешкой сообщил Бруно, кивнув через плечо назад, где коридор упирался в неплотно прикрытую дверь, ведущую в приемную залу. — А поскольку единственный из следователей, кто сейчас в наличии на служебном месте, это ты — желаю приятного вечера.

Курт вздохнул.

К службе он относился добросовестно, с тщанием и даже любовью, однако сегодня, в первый день возвращения в Кельн, после нескольких часов в седле и двух — в Друденхаусе, он желал, наконец, добраться до постели, выбрать из своих запасов книгу — наугад, все равно какую — и провести там еще пару часов до сна. На миг мелькнула мысль вытащить из допросной старшего сослуживца, занятого совершенно не служебным делом, однако была отринута тут же — то ли по снисходительности, то ли по причине сложности в ее осуществлении.

— Что за посетитель? — спросил он, вторично разразившись вздохом; Бруно развернул его к двери, подтолкнув в плечо.

— Приличного вида юноша, — все с той же усмешкой отозвался помощник. — Серьезный, солидный, я б сказал… Лет юноше около десяти.

Курт остановился, обернувшись, и несколько мгновений изучал глумливое лицо напротив.

— Что — ребенок? — уточнил он, наконец, снова зашагав к двери — уже медленнее и еще более неохотно. — Господи; и что ему нужно?

— Не знаю. Мне он не говорит — требует инквизитора. Стоит у стенки, смотрит в пол, и все.

Вздох прозвучал в третий раз — еще тяжелее и недовольнее. Детей Курт не терпел; он не умел с ними объясняться, невзирая на то, что в академии несколько уроков было посвящено именно тому, как общаться с оными представителями рода человеческого, буде возникнет необходимость взятия у них показаний. На теории это было довольно просто, однако в практическом применении все выходило гораздо сложнее, и из своих немногочисленных общений с детьми Курт вывел заключение: этих существ он не любит и не выносит.

Посетитель выглядел и впрямь до чрезвычайности серьезно; небедно, хотя и без роскоши, поразительно опрятно одетый мальчик стоял у стены, не прислоняясь к ней, заложив за спину руки, сцепленные в замок, и глядел на носки своих башмаков; лицо его было каким-то тусклым и чуть осунувшимся, словно он не спал всю предшествующую ночь. На Курта он взглянул так, что в душе шевельнулось невнятное беспокойство — взгляд был таким же серьезным, как и сам облик припозднившегося посетителя. Навстречу мальчик шагнул первым, первым же поприветствовавши его — тоже как-то по-взрослому, поименовав Курта полным именем и должностью.

— Ты меня знаешь? — уточнил он, и тот кивнул.

— Вас тут теперь знают все, майстер инквизитор.

Ответ был высказан в таком нешуточном тоне, что Курт перекривился; дети, ведущие себя сверх меры по-взрослому, раздражали его и выводили из себя.

— Ты спрашивал инквизитора, — довольно неприветливо констатировал он. — Чего ради?

— Я хочу подать заявление, — сообщил мальчишка. — Вы ведь обязаны его принять, верно?.. Нет, — повысил голос мальчик, когда Курт, скривившись, попытался возразить, — я не намерен жаловаться на соседей, винить кого-то… Я знаю, вы это уже проходили. Знаю, что женщина, у которой вы снимаете комнату — мать человека, обвиненного в колдовстве несправедливо; моим сверстником, если я не заблуждаюсь. Я слышал о детях-обвинителях, и я знаю, сколь немного доверия свидетелям вроде меня.